Какое-то время было потеряно, пока разметали русские завал арб, пека сбивались в сотни для погони.

— Братие! Гнати ворога по свету и в сутеми! — крутился на коне Серпуховской.

Боброк менял коня у первой цепочки арб: стрела вошла в шею животного.

— Митрей Михайлович! Каменье!

Боброк глянул нестрога: Иван Холмский шёл по арбам, по распоротым мешкам с драгоценностями, держал узду коня в правой руке, а левой выкидывал что-то из мешков. Боброк переложил седло с раненой лошади на хребет степной, бывшей в упряжке арбы, оседлался и подскакал. То, что он увидал, поразило: в мешках вместо драгоценностей, о которых говорили захваченные сторожами языки, вместо злата, серебра, драгоценных камней, коими бредило всё воинство Мамая, вместо всего этого в тридцати девяти арбах были камни, а сороковая арба была разнесена, размётана по запазухам давно...

— О исчадие злобесное! — воскликнул Боброк и плюнул. — Всех обмануть норовил, ажио своих людей. А они, малоумные, живот свой за него положили... Ну, воздастся тебе, Мамае!

Боброк с Иваном Холмским догонял свои сотни. По пути придерживал коня, выстёгивал нагайкой русских ратников, забившихся в походные ставки к татаркам, и снова втягивал их в погоню. Разрозненные тысячи и сотни Мамаева воинства не пошли к Дону за своим повелителем, они направили коней своих на полдневную сторону. Они скакали, настигаемые свежими конями русского засадного полка, падали под мечами, отстреливались, пока были стрелы, или бросались на землю и закрывали голову полой дыгиля...

И по свету, и в сутеми гнались Боброк с Серпуховским, но потом приостановились и поручили погоню своим тысячникам, сотникам — всем, кто не излил ярость свою. Погоня продолжалась до густой темноты и окончена была у реки Красивой Мечи, за сорок вёрст от Куликова поля.

— Что будем делать, Володимер Ондреич? — спросил Боброк Серпуховского.

Полусотня конников осталась с ними. Топот и крики погони отдалялись. Становилось тише вокруг. Стали слышны издали, в стороне Красного холма, рёв скота и ржанье табунов, встревоженных промчавшимся ураганом. А за теми звуками, за наступающей темнотой лежало страшное поле, куда надо было спешно возвращаться, искать великого князя, откапывать из-под мёртвых тел раненых... Надо было встречаться со смертью ещё раз. "Что делать будем?.." Да разве он, Боброк, не ведает, что делать надобно? Надобно возвращаться туда...

Они ещё послушали топот и крики погони и оба позавидовали тем, кто сейчас заканчивает битву, кому не надо ступать по страшному полю.

Навстречу бежали с копьями ратники, но их вернули на поле для многотрудного и скорбного дела: князь Серпуховской всем живым повелел стать на костях...

Когда перевалили через Красный холм, в лица ударило тяжёлым запахом смертного поля. Отовсюду слышались стоны, что-то шевелилось порой в еле видимых горах трупов. Далеко-далеко, на левом берегу Дона, где накануне стоял шатёр великого князя, были видны костры — то гости-сурожане, Тимофей Весяков и сотоварищи, успели взгнести огонь. Теперь им предстояло разнести по миру, как и мыслил великий князь, весть о победе на Куликовом поле.

Ночь опустилась на поле Куликово — небренное поле Руси.

Туман наполз от Непрядвы, от Дона, клубился в свете смоляных светочей, и пахли те светочи Русью, деревней, избами, до которых уже не дойдут их хозяева. Сквозь туман пробилась и на всю ночь окрепла крупная, слезой дрожащая звезда.

Елизар услышал какие-то голоса. И был ещё звон. Он тёк над полем, печальный, непорочно-чистый, будто родился над самой его головой, а не был принесён от походной часовни. А может быть, он опускался с тех неимоверных и непостижимых высот — оттуда, где светит и дрожит одинокая звезда? Он хотел подняться, но боль в боку и плече оборвала снова его сознанье. Он забредил:

— ...и кончина мира грядёт... и восстанет язык на язык... по прошествии семи тыщ лет — второе пришествие...

Его услышали!

Чьи-то руки нащупали его тёплое тело, вынули из-под холодных.

Елизар пришёл в себя и попросил пить. Его отнесли на две сажени, но чистого места не было, и положили снова на мёртвых.

— Не зрел ли великого князя, жива али мертва? Елизар хотел снова подняться и указать рукой на край дубравы, где он видел Дмитрия при последнем наступлении кашиков, но застонал и не смог этого сделать.

Над ним склонились, приподняли, повернули лицом туда, куда косил он глазами — к Зелёной дубраве. Елизар вымолвил тихо:

— По краю дубравы зрите... Древо срублено над ним... Тамо Великий князь...

Его тут же бросили и устремились к дубраве, только светочи качались вдали да тихо плыл колокольный звон...

Елизар лежал, спокойный и благодарный людям за то, что подходили к нему. "Скоро принесут пить..." — подумал он с надеждой. И ещё вдруг подумалось ему о том, что скоро он увидит Москву, туда приведут его дочь Ольюшку, и они вместе пойдут к вдове Захария Тютчева. Малыш Захария снова будет тянуть к нему ручонки, а мать... Она будет плакать по убитому, омрачать красивое лицо слезами... но малыша к нему на руки пустит. Пустит! И розовощёкий курчавый отрок снова потянется губёнками к застёжке на его рубахе... Не на этой, изрубленной, окровавленной, а на другой... Но блаженную картину смели кашики — снова ринулись на него плотные ряды... оскаленные, бешеные лица... И молнии, молнии... Короткие, смертоносные молнии сабель... Молнии...

Снова послышались голоса.

— Пить! — что было сил прокричал Елизар, но крик этот вылился в слабый стон.

— Помним! Помним! Спасибо те, человече, нашли великого князя! Жив!

Голоса и шаги отдалились, и над полем остался лишь всё тот же тихий колокольный звон, да жалобный голос всё звал и звал в ночи:

— Ванюшко-о!

И снова колокольный звон подтвердил простую и радостную мысль: Русь жива!