Шрифт:
— Да раскрасавица ты наша, краса писаная! — восклицала она, со слезами умиления обратясь лицом к церквам на кремлёвском холме.
Он отошёл к воде и снова направился к старой горбатой иве, полоскавшей ветви, чтобы оттуда тоже взглянуть на Кремль. Отошёл и взглянул. Под сладкие причитания пришлой бабы он будто впервые увидел высокую свечу колокольни Ивана Лествичника, а вокруг неё толпились золочёные купола церквей, уже озарённые там, на высоте, лучами нового солнышка, ещё невидимого на земле. Купола вытягивались на белокаменных резных шеях барабанов, оттенялись зеленью деревьев, прикрывавших их от глаз пришлых богомольцев, ладно перекликались с белокаменными стенами, не виданными прежде на Москве. Он на миг вообразил, как всё это великолепие открывается русскому человеку, пришедшему издалека, и стали понятны ему слёзы умиления, что глотала в причитаниях баба, стоявшая на коленях. В её высокий голос подголосками вплетались другие, сливаясь в единый благостный хор:
— Матушка наша, красавица-а-а!.. Пречудны маковки твои позлащенные-е... Да не будет мне веры, грешнице, да не поверят мне во родном дому, что есть на Москве краса пречудная... Нетленна ты, моя матушка-а... Да стоять тебе, красоваться веки вечные-е!..
Левее куполов нежно синел свинцовой крышей княжий терем с пристройками, с теремком княгини, нависшим над кручей холма и будто плывущим в утреннем небе, посвечивая разноцветьем слюды в резных оконцах, из которых сейчас смотрит, должно быть, его Евдокия, глотая слёзы не умиления, а горя.
На Подоле, у самых Чешковых ворот, спорили мужики, рассуждая о чём-то. По нескольким словам, брошенным в запале, Дмитрий понял: спорили о том, поедет великий князь в Орду или останется в Москве за крепкими стенами.
— Прежни князья ездили, и наш поедет! — уверял высокий мужик, весь зиявший прорехами на старой однорядке.
— Во стенах сидючи, с добытком не быть!
— Наипервейший добыток — голова на плечах своя! Але у тебя голов не одна и все в ушате впрок посолены?
Небольшого роста второй мужик, с которым спорил высоченный детина, опешил на миг, глядя из-под тяжёлой бараньей шапки на противника, потом обежал телегу, пропылил босыми ногами и сдёрнул рогожу с воза:
— На! Зри, словоблуд! Нет у меня иных голов, как токмо на плечах, но случись татарва — не пощажу и единую!
— Смел таракан, покуда баба спит!
— Изыди от греха! — взмолился малый мужик, давая понять насмешнику, что только благочиние сдерживает его от драки.
— Эва! Ноздри-те распушил, яко пёс подворотной! — резал самоуверенный детина, и оба, казалось, забыли суть спора, до которого им уже дела не было, и только обида от тяжких слов горячила их, тянула к рукоприкладству.
Из Чешковых ворот смотрели проснувшиеся гридники И митрополичья стража, готовые выбежать, разнять и отвести на суд, где обоим мужикам придётся платить за драку свои сирые куны и резаны — князю и митрополиту поровну... Дмитрий прошёл мимо. Маленький мужичок схватил было его за полу мятля, дабы призвать в свидетели, но он направился дальше к воротам, радуясь, что Москва неравнодушна к его судьбе. — Изыди! — неслось сзади.
— Упокою тя единым перстом!
— Раскосмлю-ю!
Стражники вывернулись из ворот, но Дмитрий взглядом остановил их и взглядом же рассеял. Он привык, что его боялись, и не удивился, что исчезли все, кроме приворотного стража, он другому дивился: как скоро на Москве расходятся княжие тайны. Откуда пробиваются они в народ?
Дмитрий прошёл в ворота, медленно поднялся по тропе на вершину откоса, чувствуя, что из-за деревьев митрополичьего сада следят за ним глаза сторожей. Он подходил к конюшне, на ходу снимая мятель конюха, когда грянул над Кремлем тяжкий колокол и разбудил всё живое, что ещё не успело проснуться. Звук колокола, величавый, низкий, понёсся над городом навстречу солнышку, разбудил новый день, разбудил в Дмитрии его тревогу: ехать в Орду или не ехать?
Он не пошёл в покои, а направился в церковь, однако не в каменный собор, а в маленькую церквушку у Боровицких ворот — в Спас-на-Бору. Молодой попик не ожидал великого князя, да ещё одного, убежал в алтарь и долго там не мог напялить на себя пристойные ризы, волновался, повторяя молитвы и готовясь выйти в самом лучшем виде пред очи самого князя. Дмитрий не заметил ни переполоха в полупустой и плохо освещённой церкви, ни самого попика, он прошёл в правый угол, где в пяти шагах от алтаря темнела каменная плита, и медленно опустился перед ней на колени. Он молился долго и сосредоточенно, не видя набежавших богомольцев, среди которых было много пришельцев из дальних деревень, не слыша пересуда московских нищих.
Он молился над прахом самого близкого из сотоварищей — Дмитрия Минина. Это он, Митя Минин, полный веселья и лёгкий сердцем, выступил по велению великого князя навстречу Ольгерду с малым сторожевым полном. Он был порублен со всеми вместе, не побежал от реки Троены — защищал Москву...
Дмитрий не мог объяснить, почему он молился сегодня не над прахом предков своих, а над ним, Дмитрием Мининым... Быть может, потому, что это самая свежая могила из всех дорогих ему могил, которые выросли на Руси за три последних года.
8
Колокольный звон к обедне совет боярский будто мимо ушей пропустил никто не поднялся с лавок, лишь один митрополит, чин свой блюдя, ушёл в церковь Успенья. Он с утра был возбуждён: слухи прошли, что идёт сквозь леса игумен Радонежской обители — Сергий. Ждал его митрополит, не по чину волновался: удостоит ли ныне отец Сергий зайти в кремлёвские храмы...
А сиденье продолжалось. Вот и обеду время приспело, и чашник Поленин лёгкой тенью заплывал в палату, кланялся великому князю и доводил с укором, что еда истомилась на малом огне. Ему и в другой раз сказано было: помедлить надобно — не до щей ныне...