— Жарко и так! — поморщился Дмитрий, но чашник был упрям:

— Непристойно князю без корзна! Не повелось, батюшко, так-то... — И, как маленькому, накинул плащ на плечи князю.

Он неторопливо, чтобы дать время молодым воям собраться и сесть на коней, осмотрел своего скакуна, легко, уклонясь от помощи подуздного, бросил себя в седло. Подуздный боярин Семён Патрикеев, недавно повёрстанный службой у великого князя, гладил край шитого золотом голубого седла, край чёрного потника, тоже шитого серебряными травами.

По правую руку от князя залегла широкая тень от терема, а в этой тени, обгоняя друг друга, мельтешили гридники — багряно-ягодная россыпь кафтанов. Тянули из-под навесов осёдланных лошадей, подтягивали подпруги, кидали в сёдла лёгкие, гибкие, молодые тела.

— Захарка! Придержи коня: Квашню опрокинешь! Хохот пресёкся окриком Григория Капустина.

— Копья бери! — приказал сотник Капустин.

— Без оных! — тотчас поправил Дмитрий, зорко вглядываясь в отборную сотню боярских детей и с трудом скрывая в бороде улыбку удовольствия. "Пора их всех в кмети пожаловать", — подумал он.

На малом дворовом крыльце показался человек в зелёной шёлковой рубахе под жёлтый поясок. Увидел князя, воинские приготовления и неторопливо, не суетясь сошёл на землю. По двору не пошёл, а остановился у нижней ступени и отвесил великому князю поклон Дмитрий кивнул ему, но слов почему-то не нашёл, стал перебирать поводья.

У крыльца стоял один из подручных князей, ростовский князь Андрей. Ещё перед страстной неделей он отправил часть ордынской подати, а нынче довёз остальное. Вот уж третий день он выживает в теремном приделе, где обыкновенно останавливаются все мелкие князья, нарочитые и ближние бояре. Там их кормили и поили особо, нередко великий князь звал к своему столу, ежели был в духе или нуждался в них. Раньше Дмитрий недолюбливал его, а за что, сам не ведал. Так случается порой у людей: уловит нечаянно косой взгляд, услышит неверное слово — и остаётся в душе оскомина, бывает надолго, а то и на всю жизнь. А может быть, в детстве нашептал ему на ухо недобрый голос из боярского окружения, и незримый порог лёг меж ними и лежал бы ещё, не появись днями князь Андрей. Он приехал, сдал — из полы в полу серебро тиуну и чашнику, а узнав о сборах в Орду, вызвался ехать вместе с Дмитрием, разделить с ним опасности, лишения, может и смерть, как это было при Батые, когда с черниговским князем погиб его верный боярин...

Теперь Дмитрию было неудобно за прежние помыслы об этом хорошем и преданном человеке. "Вот она, чистота и нетленность сердца, в тени пребывающа!" — думал Дмитрий, а найти нужных слов для князя Андрея не мог. Хорошо бы поехать сейчас вместе с князем Андреем к брату Владимиру — на что лучше ему, рискующему головой своей в Орде, проехаться сей день с великим князем на виду у всей Москвы... Только поездка эта была особая, она продумана Дмитрием как откровенный и, может, последний разговор с братом-наследником, тут любой человек — помеха.

По счастью, вышла на рундук княгиня Евдокия, за ней — боярыня Анисья, неотступно, тени подобно. Евдокия выждала, когда Дмитрий не вполглаза глянет, а повернётся к ней, спросила громко, дабы сразу услышал за топотом, ржаньем, звоном стремян и говором молодых воев:

— Куду сбираешься?.. — И едва не добавила прилюдно: "Митенька".

— К князю Володимеру. Я скоро!

После этих слов он глянул на Андрея Ростовского — это был ответ и ему.

Стража растворяла пышущие жаром, кованные медью ворота.

На дворе князя Серпуховского было пусто. Из терема вышел заспанный боярский сын, живший у князя в чашниках. По лицу его, мрачному, зверообразному, Дмитрий признал породу главного дворового Серпуховских Вербова. За этим тиуном брат, как за каменной стеной: все недоимки с холопов вытрясет и себя, не забудет. На ком недоимки сребреца с прошлых лет — рост накинет столь велик, что мизинные людишки стоном стонут, а что до челяди — то нет ей покою на дворе серпуховском ни днём, ни ночью. Конечно, великому князю это дело — сторона, но сам он не держал бы этакого тиуна.

Чашник признал великого князя, рухнул со ступеней на землю:

— Чего велишь, княже? — И — челом под копыта.

— Дома ли князь Володимер Ондреич?

— Нетути! Во Кудрине-селе суд правит!

— Давно ли?

— Аже поутру призвал отца моего и послать велел во Кудрино-село двух подвойских, двух ябедников и всех тиунов сельских, мелких собрать.

— А сам?

— А сам после обедни направился со Кудрино же.

Дмитрий задумчиво подёргал поводья, не трогая коня, ронявшего пену с узды и глазом косившего на воду — река Москва делала перед Тремя Горами, у двора Серпуховских, крутой изгиб и подходила совсем близко, сотня саженей с небольшим. Дмитрий развернул коня и лёгкой грунью поскакал в Кудрино. Коней напоили в быстрой речонке Пресне, через которую пришлось переезжать.

Село Кудрино издали зажелтело золотистыми брёвнами новых изб. Отстроились на диво скоро — истинный скородом этот многострадальный посад московский. Сколько свету от свежих брёвен, не тронутых дождём! Но пройдут осенние дожди, и поблекнет краса Руси — посереет, исщелявится с годами, а внутри ещё долго будет хранить тонкий запах смолы — запах жаркого лета... Пахло по всему Кудрину свежей щепкой, бодрым запахом сосновой смолы. Иные избы уже были покрыты и бугрились подсохшим дёрном, будто старые курганы. И хоть многие ещё не достроились, стояли уже под крышами кузницы, гончарни, приземистые мшаники кожемяк, особо отстраивались житницы и амбары. Это-то взградили москвичи в первую очередь, а о себе люди подумают осенью. Коль успеют, поставят избы, а не успеют — в земляных норах перебьются до весны. Такое на Москве, как по всей Руси, не внове...