Вернулись, как велено было, к вечеру. Исполнили наказ толково, справно. Воевода обронил слово похвальное, двинул Оглоблю по скуле — не пей мёду бражного на деле! — и повёл полк скорой грунью на Торжок. На ходу раскинул конников по местам: сотню к Тверским воротам, сотню — к Новгородским, перекрыли все ходы и выходы в бревенчатом заборе-стене вокруг города, а главная сила — внутрь!

Половина города была в полях, другая половина затворилась по избам да теремам, лишь купцы томились в рядах торговых. Их-то и выпахали новгородцы из лавок.

— Воевода! Вели Торжок на щит брати! — хрипел в азарте Оглобля.

— Токмо посмей!

— А купцов?

— Токмо тверских! — из облака пыли кричал воевода, пересиливая топот, ржанье, визг.

Вместо дневного сна праведного, заповедного, учинили новгородцы веселье дивное: пограбили тверских купцов, а когда кто-то из них отпихнулся копьём и убил новгородца — побили всех купцов до единого, а с ними десятка полтора иных тверитян. Наместников Михаила Тверского повязали и привели к церкви. Там, над рекой Тверцой, вече созвали на манер новгородского, там же прилюдно укрепились с общего согласия крестным целованием с горожанами, что будут заедино стоять против Михаила. На том и порешили. Наместников, развязали и пустили в Тверь, а сами стали укреплять город и сели за стенами в ожидании тверских ратей.

Михаил Кашинский вновь сложил крестное целованье Михаилу Тверскому, о чём послал грамоту с наместниками.

Торжок зажил ожиданьем грозы, и, хоть воевода Александр ходил по Торжку в обнимку с торжковским воеводой Степаном, хоть и пировали они на княжем дворе, хоть воинство новгородское и тешило взгляд новоторжцев блеском доспехов, по церквам ставились многочисленные свечи и пелись молебны во спокойствие града. В считанные дни в женскую обитель пришло постригаться столько девиц, сколько не приходило и за три года. Никто не говорил об опасности вслух, каждый думал, что страх перед Тверью только в нём одном, но весь Торжок помнил: свобода от Твери обагрена кровью.

Голодный год заставил многих забыть гордость, тщеславие, мелкие обиды, думы о новых избах, теремах, нарядах для жён и коней. Голод напоминал о тленности многих людских устремлений. Потому, должно быть, Михаил Кашинский здраво помыслил: не может Михаил Тверской вновь поднять на войну рать свою — два раза в один месяц. Раньше осени, по его расчётам, не должно быть нападения. И Торжок тоже не сбирал своё удельное воинство, занятое мирными делами. Но не таков был Михаил Тверской.

31 мая огромная сила в четыре полка подошла к Торжку. Был сухой ветреный день. Накануне служили водосвятный молебен по всем церквам, опасаясь вновь засухи, и вот с ночи задул упорный ветер со стороны солнцепада — из гнилого угла — значит, быть дождю, только бы нашла туча. Но туча пришла с полдневной стороны, и грозила эта южная сторона большим суховеем...

Михаил Тверской похватал у города земледельцев, но не пленил, не убил, а послал в город и велел сказать воеводе, чтобы тот выехал к нему в стан.

Никто не выехал.

Михаил послал своих послов и велел сказать им слово своё к воеводе и ко всем новоторжцам, что он-де не держит большого зла на них, но велит выдать тех, кто бил и грабил тверских людей. Послы вернулись ни с чем, а на стене объявился воевода Александр и потребовал подъехать на разговор самого Михаила Тверского.

Это было неслыханно: новгородский воеводишко вызывает под гнилую деревянную стену великого князя Тверского. Михаил походил по просторному, пустому шатру (он не думал надолго останавливаться в нём), потом позвал племянника и послал его под стены Торжка.

— Скажи, Митька, этим новгородским толстосумам, чтобы выдали... Нет! Пусть горожане выдадут мне новгородцев, понеже смерть людей наших новгородское дело.

— А коль не выдадут?

— Торжок на щит возьму!

Победитель Кистмы взял двух конных стремянных — по левую руку слуга, по правую слуга — и подъехал под стену Торжка. Кричать долго не пришлось: за полем следили, и вот уж снова с застенного помоста-раската послышался голос воеводы новгородского:

— Чего наехал?

— А ничего — вот чего! Подай сюда князя, не то — посадника какого ни есть!

— Изыди, оплёвок тверской!

— Пузо новгородское! Не заслонить тебе Торжка окаянного!

— А тебе, козёл тверской, не сносить башки!

— Блевотина пятиконецка! Неурядица вечевая!

— Рванина тверская! Приступи до меня — я те кусок кину, хоть хлеба отведаешь перед смертью!

— Приступлю — порушу тя, вонищу рыбью!

— Причащался ля ноне? — всё повышая и повышая до крика голос, спрашивал со стены воевода Александр: заметил, что внизу слушают его жители, уже не раз а глаза называвшие его спасителем.