— Княже! Зайчонок!

Малый серый комочек, недели две пролежавший в материнском логовце, вышел искать счастья.

— А ведь это, Михайло, листопадничек, — заметил Дмитрий и впервые за последние недели широко улыбнулся. — Отец говаривал: коль зайчиха третий помёт вершит — быть зиме лёгкой!

— Дай-то бог! — широко перекрестился Бренок.

Они тронулись в путь, подпираемые стремянным полком, и у обоих на душе разъяснилось: Дмитрия ждала Евдокия с сыновьями, а Бренок весь извёлся по боярыне Анисье.

Бояре узнали о приезде великого князя поздно и потому прискакали навстречу почти в самой Москве, у Симонова монастыря. Свиблов сразу налез со своими тиунскими хлопотами. Дмитрий слушал его, не перебивая. Всё сложилось минувшим летом не так худо, как ожидалось. И урожай кой-какой удалось собрать, и народ мёр немного, и кони, вновь отогнанные к землям полуношным, выходились в добрые табуны, и ногайские торги будут дёшевы и казне прибыльны от ногайского клейма [66] . Неприятным было лишь одно известие: Михаил Васильевич Кашинский, пробыв в Орде, вернулся оттуда чуть живой и преставился.

Дмитрий понял, почему он не приехал в Москву и на Оку и не поведал об Орде, понял, что снова придётся схватиться с Тверью из-за Кашина, но понял также и то, что князь был отравлен в Орде как союзник Москвы. Мамаево дело...

С весною год от года всё живей становилась дорога на Переяславль, лежавший на северо-востоке от Москвы, но не этот древний город выводил конного и пешего на дорогу, а тихая, лежавшая за лесами Троицкая обитель, как раз на полпути от Москвы, в восьми десятках вёрст. От этой дороги на север, в гущу лесов, уводила когда-то неприметная тропинка, с годами становившаяся всё шире, в путанице еловых корневищ. Весенними и осенними дождями перемывало тропку, пересекало её ручьи с дикими, урывистыми после потоков берегами, но чьи-то руки укладывали слеги-переходы, кто-то облюбовывал придорожные пни и поваленные деревья, крошил птицам хлеб, отдыхая и набираясь духу вблизи монастыря. Оживало за перелеском и село Радонеж, вотчина князя Владимира Серпуховского, по избам того села постоянно разбредались странники со всех княжеств, выжидая благословения игумена Сергия. В ту весну им пришлось ждать долго.

Акинф Пересвет [67] встречал тут четвёртую весну. Теперь он носил новое имя — Феодор, оставив за порогом обители не только имя своё, но и всю прежнюю жизнь, с которой он прощался в то жаркое лето, обходя княжества, города, монастыри. И вот уж прошли первые-годы затворничества и отец Сергий, не хваля и не поощряя его ранее, вдруг заявил, что в эту неделю будет свершён над новоначальным монахом Феодором Пересветом обряд нового пострижения великая схима...

В то утро Феодор Пересвет рано окончил своё дело: вынул хлебы до обедни, сложил их на гладкие кленовые полицы, покрыл чистой холстиной — на всю неделю хватит братии и нищим! — и вышел из пекарной избы на волю, притворив дверь от мух. Он был неспокоен в последние дни, не понимая, откуда закралось к нему это греховное чувство. Он забывался, порой даже на молитве, ловя себя на самолюбивом вопросе: что створилось во мне? Он догадывался, что всё это началось со слов игумена, а братья так посмотрели на Пересвета, будто он отнимает у них кусок хлеба. Как же! Пересвет-хлебопёк раньше других получит новое пострижение и высший иноческий чин. К тому ли стремился он, уйдя от мира, чтобы выделяться среди братии? Он, потомок боярского рода, развеянного междоусобицами и войнами, мог бы обрести новую жизнь и новые имения, согласись он служить великому князю, но душа, страшившаяся крови, искала покоя, а в покое этом раздумий. И не ведал молодой монах, что это-то и будет одним из самых тяжких испытаний, ибо думы — та ноша, которую не сбросишь. В трудах он уламывал силу свою, но, бывало, встречал женское лицо, глядевшее на его светлую курчавую голову, на всю его могучую молодую стать, и ещё трудней становилось от взглядов тех. Каялся он отцу Сергию в греховных помыслах, и тот отпускал ему сей грех, провидя, что пагубное искушение будет терзать его ещё долгие годы. Порой ему снились тихие и ласковые сны, го будто бы мать дышит ему в затылок, трогает губами волосы и шепчет что-то, то вдруг почувствует он руки отца, осторожно снимавшие его с седла настоящей взрослой лошади... Любил Пересвет лошадей, особенно ту, белую, из самого-самого детства, на которую впервые посадил его отец. Говорили, что на той лошади отец и был убит в каком-то походе...

Нет, яркая, дружная весна наводила тоску ещё и оттого, что ушёл из монастыря его духовный брат, Ослябя [68] . Отпросился у игумена и ушёл в полунощные страны. Наслушался прелестных речей от странников, что-де есть земля, где не заходит летом солнце, и там — рай или та дорога и те врата, кои ведут в райскую землю... Эти рассказы и Пересвет слышал. Вчера богомольцы, судача за воротами монастыря о том же, ввергли в беспокойство многих.

Пересвет вышел на середину монастырского двора, окинул взглядом два десятка низких строений — кельи, дворы, пекарня, бревенчатый забор, а в углу, на высоком месте, на маковце, — церковь Троицы, уже потемневшая, но ещё совсем новая. Там ризница понемногу полнится серебром, ризами, окладами икон и самими иконами греческого и русского письма. Слышал Пересвет, что будто бы в Москве, в Андроньевом монастыре, ученик отца Сергия Андроник приютил иконописцев и завещал после себя хранить келью богомазов, щадить и любить отроков, кои склонность имеют к благолепному делу иконописи. В Троицкий монастырь, как старшему брату, присылают оттуда иконы.

Монахов не было видно. Ведра воды на скамьях около келий были полны наносил сам игумен для всех и ушёл в лес, где ему думалось, должно быть, легче, ясней. А за воротами опять богомольцы. Всё тот же голос, как и вчера, но, видимо, новым людям вещает о пречудной и таинственной земле, куда ушёл любимый брат Ослябя:

— То слыхивал я от людей новгородских. Есть, есть на грешной нашей земле рай! Тамо светло без солнца, и свет ровной да великой стоит над горами. Егда пошёл един новгородец на светлую гору, глянул за неё, воссиял лицом и смехом радостным рассмехнулся да так и ушёл туда без возврату. А те, что внизу были, послали ещё одного — и тот тако же воссиял, рассмехнулся и на вернулся. И вот послали они на ту дивну гору третьего, к ноге верёвку длинную привязали. Токмо он достиг вершины, токмо рассмехнулся да хотел бежать туда, а снизу-то его верёвкой возьми да и потяни, дабы расспросить. Притянули, а он уже мёртв...

Пересвет отошёл от ворог, но в них застучали, решительно, как никогда не стучат богомольцы. Пересвет отворил. В воротах стояли трое юных воев. Кони их под сёдлами были привязаны в стороне, у мшаника, где зимой монахи держат колоды с пчёлами — новое дело на Руси, домашние пчёлы... Рядом с конями воев стоял белый конь без седла, но в уздечке, отделанной серебром.

— От московского великого князя! — весело, по-мирскому открыто воскликнул Тютчев.

— И чего надобно православным?

— Надобен преподобный Сергий!

Тютчев стоял перед монахом и как-то совершенно потерялся видом своим рядом с громадной фигурой в рясе. Он казался вдвое ниже и вдвое тоньше этого крупного человека. Тютчев назвал игумена "преподобным", чем польстил Пересвету и всему монастырю: ведь так называют лишь святых или пущих праведников после смерти, а при жизни...

— Преподобный Сергий удалился в лес, а братия — вся во трудах: кто пасёт, кто рубит дрова, кто ушёл в кузницу в Радонеж сохи править.

— Московский великий князь прислал преподобному Сергию коня. Возьми его.