— Иван Борисов сын Доможиров, — назвался он.

— Собою и службою добр, с Ляпуновым Москву осаждал, — поспешил громогласно оповестить со стороны окладчиков толковый, с цепкой памятью подьячий Андрей Гареев.

— Погодь, погодь, — вдруг осадил его стоявший рядом разборщик от земской избы Фёдор Марков. — Чего выгораживашь? Наказано же нам: доброго по недружбе не хулити, а худого по дружбе не хвалити. Вестимо Доможиров-то где до Ляпунова был.

— Открой, — с недовольством покосился на Маркова Пожарский, которому явно приглянулся справный дворянин.

— Пущай сам ответ держит, — уклонился целовальник.

— Бесчестья за мною нет, — вызывающе проговорил Доможиров.

— Помилуй Бог, — вмешался настороженный Алябьев. — Ты ж, Иван Борисов, на Нижний бунташную мордву водил да опосля Тушинскому вору крест целовал.

— Целовал, — распрямился в седле Доможиров, и лицо его побледнело. — Не мог снести, что Шуйский лжою, без патриарха на царство был венчан, что служилых людей ни во что не ставил. По заслугам ли, скажи, Дмитрий Михайлович, он тебя пожаловал за твоё рвение? Выморочным поместьицем наградил, а в стольниках-то так и оставил. А тебя, Андрей Семёнович? Токмо в похвальной грамоте помянул.

Пожарский с Алябьевым молча переглянулись: сами допрежь таили обиду на прижимистого Шуйского, да перегорела она в них. Выше всяких обид был ратный долг. Всё же слова гордого дворянина добавили горькую каплю в их души.

Князь подошёл к Доможирову, дружески протянул ему руку:

— Не принимай близко к сердцу, Иван Борисович, щипки наши. С охотою берём мы таких бывалых воев, каков ты. И всех, кто к нам по своей воле идёт, подобру привечать будем. А коли и вина есть, отвагою да храбростью в схватке с ворогом за землю русскую она искупится.

Удоволенный Доможиров крепко пожал руку князю.

После дворян и детей боярских настал черёд посадских, крестьян, казаков, всего притёкшего люда, кто набирался «по прибору».

Князь послал в земскую избу за Мининым, который мог споро и точно учитывать, какая надобна справа для пешей рати, а также отбирал обслугу: конюхов, скорняков, оружейников, лекарей, возчиков, кашеваров, шатёрников и прочих умельцев. Тут ему замены не было.

Чем ближе становился ратному воеводе Минин, тем больше дивился князь сноровке и надёжности сподручника. В хлопотах об ополчении Кузьма не упускал никакой малости. Все прибывшие в Нижний были у него устроены на постой, накормлены и обихожены. Самых юных по-отцовски опекал, не уставал учить уму-разуму. Слышал Пожарский, как единожды он справлялся у нескладного детины с новыми сапогами в руках:

— Коли намокнут, где будешь сушить?

— На печи.

— Ан ссохнутся. Ты в них на ночь овса насыпь, верное средство.

С удивлением князь открыл в Кузьме умение ловко владеть копьём, когда тот делился с новиками ратным навыком:

— Тут нельзя плошать, ребяты. Коли поспешишь ударить, остриё задрожит и вскользь придётся. Коли промедлишь — потеряешь силу. Надобно выждать, чтоб было в самый раз по выпаду, и ткнуть с оттягом, коротко. Бей не в бронь, а туда, где защита слаба, в шею либо в пах норови. Да ратовище-то легонько насечками изрежь, обхват крепче будет...

Придя по зову Пожарского к съезжей избе, Кузьма увидел, как двое стрельцов пытались оттащить от князя вёрткого толстяка в драной меховой ферязи. Взмахивая длиннющими рукавами, толстяк вырывался из рук, грузно бухался на колени перед князем и орал благим матом:

— Не дай пропасти, милостивец!.. Токмо на тебя вся надея!.. Един я, Семён, из трёх братов, един из Хоненовых смерти чудом избег. Тихон безвестно сгинул, Федюшку литовский дозор околь Смоленска уложил... Ни московски бояры, ни Жигимонт чести не оказали... Хоть ты яви божеску милость!.. Всего-то ничего мне и надобно: поместьице воротить. Пособи-и-и!

По трясущимся мясистым щекам истошного крикуна катились мутные слёзы. И не было, казалось, на всём белом свете горше человека, чем он. Но когда стрельцам удалось унять и повести его со двора, Хоненов, обернувшись, злобно крикнул:

— Пропадите вы все пропадом! Честью просил — не допросился, сам татем стану!.. А вину на вас, окаянных, положу!..

Пожарский только покачал головой да посетовал:

— Каков удалец! От службы отнекался, а поместье ему вороти! Ловко! Мало ли таких ныне?

— Где молотят, там и полова, — невозмутимо заметил Кузьма.

Тесной кучкой к ним приблизились иногородние мужики, почтительно стянули с голов шапки. Впереди оказалось пятеро курносых молодцов в тяжёлых тулупах с рогатинами.

— Прознали дак мы, рать собираете... Штё, мекам, и нам-те дремать, срядилисе да и — сюды, — тягуче, с пригнуской молвил старший из молодцов, щекастый парнище лет двадцати с васильковыми задорными глазами и кучерявым пушком на подбородке.

— Вятски нешто? — улыбнувшись, спросил Минин.