— Огарий, тута ты? — громким шёпотом спросил Фотинка, испугавшись своих подвигов и подслеповато озираясь в полумраке.

— Тута,— бодренько отозвался Огарий и мышью прошмыгнул мимо Фотинки. — Ступай за мной.

Сторожась, он чуть приоткрыл хлябкую входную дверь...

На дворе было пусто.

Крупными хлопьями валил снег.

Беглецы в обход заторопились к воротам, прижимаясь к острожной стене. Несмотря на то что Фотинка натягивал цепь, она предательски погромыхивала и не давала ускорить шаг.

— Не пропадём! — угрюмо приговаривал он, когда Огарий обёртывался.

— Ещё бы пропали! — усмехался повеселевший бродяжка.

Миновав ворота, они огляделись. По улице в открытую пройти было никак нельзя, да и стража скоро поднимет тревогу — надобно как-то изловчиться. Огарий приметил впереди у крытого с резными боковинами крыльца двух лошадёнок, впряжённых в лёгкие санки с расписной спинкой-козырем, кивнул Фотинке на них.

Тихо подобрались к санкам, и только Огарий успел отвязать прикрученные к столбу вожжи, как хлопнула дверь, на крыльцо опарой выплыла туша — старший Хоненов.

— Пошли, соколы! — свирепо закричал Огарий, резко дёргая вожжи.

Настоявшиеся лошади разом рванули с места.

— Держи! — задохнулся от гнева Семён, неловко спрыгивая с крыльца и падая. За ним выскочили ещё два брата, побежали вдогон, завертели длинными рукавами охабней, слёзно запричитали:

— Ох, держи татей!.. Ох, поруха!.. Ох, помоги-и-итя!..

Но, к счастью для беглецов, на всей улице не было ни души. Резвые лошадёнки мчались по раскату, неостановимо неслись под уклон, птицами взлетали на пригорки. Огарий гнал и гнал их. Грязная серая пена с потных лошадиных боков шлёпала ему по лицу, залепляла глаза, а он, смахивая её, только смеялся.

Остановились далеко за городом, въехав в берёзовую рощицу. На запалённых лошадёнок страшно было смотреть, и Огарий распряг их. Когда он снова подошёл к саням, то услышал сдавленные рыдания Фотинки: спрятав лицо в ладони, детина пытался сдержать судороги и не мог. Ничего не спрашивая, Огарий стал поглаживать его своей маленькой, будто беличья лапка, рукою по разлохмаченным и сыпучим русым волосам. Почувствовав, что Фотинке легчает, ласково сказал:

— Не убивайся, милай, греха нет на твоей душе! Не людей ты порешил — злыдней. А каково бы они тя? Одначе мы с тобой, глянь-ка, средь берёзок, небушко сине, снег мочёными яблоками пахнет. Волюшка — дом наш. Волюшка! Слаще ничего нету.

— Куды далыне-то?

— Куды! За кудыкины горы. Чай, тятьку-то ещё не сыскал?! Вот в Тушино и припожалуем, в самое воровское пекло. Тут уж за мя держися, не след нам, отчаянным ребятам, на рогатки напарываться... Аль раздумал?

— Нет, не убоюся, — отерев грязным рукавом лицо, протяжно сказал Фотинка.

Смурым полднем Фотинка с Огарием приближались к валам Тушинского лагеря. Голодные лошади еле плелись, но седоки не подгоняли их, опасаясь проглядеть налётчиков или разбойных бродяг, от которых только уноси бог ноги. Однако им везло — никого не было вокруг. Дул несильный низовой ветер, позёмка длинными белыми языками лениво переметала с дороги снег, редкие снежинки крутились над санями, пролетая мимо.

Впереди показалось что-то странное, вроде обдерганного снизу, взъерошенного стожка. Когда подъехали ближе, увидели, что стожок шевелится и на нём трепыхаются какие-то лохмотья. Лошади вдруг рванули и, не будь начеку Огарий, сразу натянувший вожжи, прянули бы в сторону. Фотинка приподнялся в санях, и в то же мгновение весь стожок колыхнулся, и туча взлетевшего воронья зависла над ним. Фотинка с ужасом узрел безобразные останки скорчившегося человеческого тела, из спины которого торчало остриё кола.

— Ой, беда кака! — только и вымолвил детина.

— Усопшему не больно, — спокойно сказал Огарий, тем не менее судорожно хлопая вожжами по лошадям, которые и без понукания стремились быстрее миновать страшное место.

Поворачивая голову, Фотинка не мог оторвать взгляда от казнённого, словно навсегда хотел запомнить его растерзанную смёрзшуюся плоть в клочьях одежды на полузаваленном снегом колу. Жадное воронье уже снова кишело возле своей жертвы.

Путники беспрепятственно въехали в лагерь. Сидящая у костра стража, привыкшая к частым передвижениям торговцев и крестьян, только мельком глянула на них. Но это не уменьшило тревоги Фотинки и Огария, для которых логово самозванца было словно Кощеево царство.

Едким дымом и кислой овчиной, конским навозом и перепревшей кожей, смрадом отбросов и помоев тянуло от наспех поставленных жилищ. Со всех окрестных деревень были свезены сюда для временного пристанища срубы, и дома скучились беспорядочно, застя свет один другому, образуя закоулки и глухие тупики, налезая даже на широкий проезд, который вёл к новому — внутреннему — валу, огораживающему лощину с болотцем — «пиявочником», где и находился «государев двор». Поодаль, слева от проезда, вдоль застывшей реки Москвы, среди почти вчистую порубленного ельника, длинной линией тянулся польский стан с пёстрыми шатрами, вычурными крутоскатными башенками, клетями, конюшнями и амбарами, а напротив его — таборы донских казаков и татар, над избами, мазанками и шалашами которых торчали бунчуки и прапоры.