Тонкими жемчужными нитями косо сеялся грибной дождичек, от которого под солнцем ликующе светились травы и дерева, золотыми шапками сияла полевая рябинка при дороге — благодатно было кругом.

Но возмущённый Палицын не замечал ни дождичка, ни рябинки, что касалась длиннополой рясы его, ни всей прочей земной красы.

Возмущение выжигало его нутро, и не помогали молитвы и увещевания, которые он время от времени произносил про себя, лукавя с собой же: «Славы земныя ни в чём не желай, вечных благ проси у Бога, всякую скорбь и тесноту с благодарением терпи, зла за зло не воздавай, согрешающих не осуждай, буди ревнитель правожительствующим...»

Истинно, не царского приёма он хотел в Ярославле, однако и не такого, что был унизителен для его высокого сана. Так и чёлся у многих в глазах укорный вопрос: пошто в тяжкий час кинул келарь великое посольство под Смоленском? И ещё: отчего Василий Голицын да Филарет Романов в пленении, а он, обласканный Жигимонтом и добившийся для себя и своего родича, переславского воеводы Андрея Палицына вотчинок, пребывает на вольной волюшке?..

Надо же приключиться такому, что по приезде в Ярославль попал сразу келарь на буйную трапезу к городовому воеводе боярину Морозову. Ни Пожарского, ни Минина тут не было. Отсутствовал и сам Морозов — прихворнул внезапь. Зато была вся знать, и веселилась она без удержу, как в старые добрые времена. Вино рекою лилось. Бутурлин спьяну поднёс келарю полный кубок, но Палицын так сурово отвёл руку бывшего чашника, что тот только икнул и отпрянул в сторону.

— Всяка червя не презри! — глумливо заорал Иван Шереметев, что был Пожарским снят с воеводства в Костроме, а потому в непростимой обиде бражничал да буянил больше всех. — А нас, мних, люби пуще, нежли лавочников!..

Великая досада взяла Палицына. В ожесточении и унынии он покинул морозовскую гридницу.

Лишь на другой день в съезжей избе келарь свиделся с Пожарским и Мининым. Сразу начал с обличений, негодуя, что в земской рати презрели многомолебные писания из Троицы, с коими дважды являлись в Ярославль соборные старцы, и что князь Дмитрий, верно, вовсе не радеет о добром деле, мнит, что сладкое горько, а горькое сладко, коли предпочитает долгое стояние резвому движению.

— Аще прежде вашего пришествия к Москве гетман Ходкевич пожалует туда со множеством войска и припасы, то уже всуе труд ваш будет и тще ваши сборы! — Провещав сие, Палицын сменил гневный рокочущий голос на смиренный, печальный: — Рать, что под Москвою в осаде литву с поляками держит, от устали и глада изнемогает. От вас же никоторого пособления несть. Напротив, — помехи чините...

Всё, что ни изрекал суровый келарь, он обращал только к Пожарскому, как бы вовсе не видя Минина: много чести говорить с тёмным мужиком. Но ответствовать келарю стал Минин:

— Есть меж торговыми людьми обычай: обещай рассуди, а давай не скупясь. Неча нас заранее толкать в спину, сами ведаем о своём сроке и не век нам стоять в Ярославле. На Москву тронемся всею скопленною да целиком снаряженною силою. Спешка — делу вред.

Произнесённые без всякого почтения к келарскому сану слова Минина Палицын посчитал неслыханной дерзостью. Вспомнил, что так же открыто и прямо, как сей нижегородский мужик, говорили с ним поморы на Коле, когда он воеводствовал в тех местах. Вельми были горды и Бога называли единым господином над собой. В молодости Палицына привлекала такая прямота и простота. Но то, что спускал безвестный воевода, не мог уже спустить именитый келарь.

Всё же Палицын не снизошёл до того, чтобы вступить в перепалку.

Будто предречённые соперники, стояли друг против друга рослый, сухожилый, с тонким носом и благолепной серебряной бородой Авраамий и плотный, ширококостный, с живым, пытливым взглядом и крепкой статью Минин. Одного бесило такое противостояние с неровней, а другого заботило только дело.

— Заруцкий небось того и ждёт, — не отводя глаз от келаря, раздумчиво проговорил Минин, — чтоб мы сломя голову на Москву пустилися.

Не удостаивая Минина взглядом, Палицын ответствовал с печалью:

— Не Заруцкого бы вам страшиться, его казаки малая угроза нам. С ними яз вам лад обещаю. Иная напасть сильнее. Православие — в беде. — Келарь возвёл очи горе.

— Верою мы не поступимся, — наконец молвил своё слово Пожарский. — А что до поруганных храмов в Москве, Старице да иных местах, про то доподлинно ведаем.

— Ведаете?! — оставила сдержанность Палицына. — Ничего вы не ведаете!

Дмитрий Михайлович без обиняков сказал келарю:

— Твои уговоры без пользы нам, отче. Прости.

— Вот како! — вконец осерчал Палицын. — Свары одни тут меж вами, мятежниками и трапезолюбителями! Свары и непотребство! Богу мало молитеся. Бога гневите. Как он ещё милует вас? Изрёк же Соломон: тяжек камень и тяжёл песок, а глупость безумных тяжелыпе обоих. Можете ли вняти?.. Взял я благословение от архимандрита и братии всей троицкой на разговор с вами, да, зрю, — тще! Всуе мятётеся. Всуе дни тратите.

— Не виновата нас, отче, нет на нас вины, о которой ты молвишь, — сказал Минин.