— Чаял ты, Дмитрий Михайлович, без помех поход начать, ан у тебя помехи-то само собой отпали. — И на сей раз язвительно отозвался о недоброжелателях Пожарского, поступясь обычной сдержанностью: — Не всё то добро, что по Волге плывёт.

Сказав так, словно плечо для опоры подставил или грудью заслонил. И вроде не больно-то нуждался теперь в сочувствии взявший себя в руки Пожарский, однако доброе слово не было лишне.

Сошедшихся в шатре набралось чуть поболе десятка: родичи главного ратного воеводы Дмитрий Петрович Лопата да Иван Андреевич Хованский, бывалый старый воевода Михаил Самсонович Дмитриев, надёжные Фёдор Левашов с князем Василием Турениным, дьяки Самсонов и Юдин, несколько издавна преданных роду Пожарских дворян и, конечно, Кузьма Минин.

Ещё до того, как все собрались, Дмитрий Михайлович ломал голову над весьма сложной задачкой: кого послать к Москве с ертаулом. Неумолимо близились урочные сроки для выступления в поход, но было не ясно, кто должен пойти первым. На скорую руку решать не годилось: удача или неуспех первого много значили для всей рати.

Только сейчас, когда лучшие из его близких соратников оказались перед глазами, Пожарскому чуть ли снова не стало худо от вероломства оставивших его умелых и опытных воевод: выбирать в ертаул особо было не из кого. В мучительном затруднении Дмитрий Михайлович переводил взгляд с одного на другого, и каждый, кто встречался с его напряжённым взглядом, испытывал смущение, словно был виноват, что не может без колебаний вызваться на требующее великой осмотрительности и твёрдости дело.

Выбор Пожарского пал на самого старшего по возрасту — Михаила Самсоновича Дмитриева.

Никакой ратной славой не был увенчан Михаил Самсонович. Всегда держался в тени и служил в малых городах. При Шуйском был на воеводстве в незавидной Воронежской крепостце, а в недавние поры до нынешней весны стоял с малыми силами во Ржеве, откуда его вытеснили гусары Ходкевича. Когда-то ездил он с посольством Салтыкова и Власьева в Польшу, но там не отличился, состоя при свите. Однако, как никто из сошедшихся в шатре служилых людей, был Михаил Самсонович человеком собранным, справным и вдумчивым, не любил лезть на рожон и мог ладить со всякими людьми. И если он нигде не выставлялся, то нигде и не подводил. При любых напастях всё у него оставалось в целости и сохранности: от имущества до самого хилого мерина в обозе. В добросовестной службе была его жизнь, и службой он дорожил больше всего прочего. Исполнял же её истово и любовно, ничего в ней не считая мелким, пустяковым и радуясь, что нужен, что приносит благо родной земле. Не хвала, не хула, а радение двигало Дмитриевым.

— На тебя, Михаил Самсонович, располагаю, ты пойдёшь первым, — всё окончательно обмыслив про себя, молвил Пожарский Дмитриеву и сразу спросил: — В кои ворота упрёшься, коли напрямик по Ярославской дороге достигнешь Москвы?

— В Петровские, вестимо, — без раздумья ответил Дмитриев, не хуже других наторелых служилых людей знавший подходы к Москве…

— Возле них станешь. Острожек ставь. С Трубецким да Заруцким покуда не сносись, — стал наказывать Дмитрий Михайлович.

На морщинистом покатом лбу Дмитриева выступили капли пота. Никак не ожидавший высокой чести выступить в поход первым, паче того мысливший, что опять будет где-то с краю либо в хвосте, Михаил Самсонович взмолился:

— Погоди, князь. Куда под гору погнал? Дай-то хоть в себя прийти.

Простодушие Дмитриева вызвало оживлённый шумок, освободило от скованности. Все с облегчением и добрыми улыбками смотрели, как Михаил Самсонович большим вишнёвого цвета платком обтирает носатое, с тяжёлым, будто кованым надбровьем лицо, приглаживает коротко остриженные в скобку волосы на голове и сивую широкую бороду.

До сей поры ни разу не присевший Пожарский опустился на лавку, оказавшись за столом напротив Дмитриева, подождал, пока тот со степенной неторопливостью сложит и уберёт платок, и открыто поделился:

— С искусными ратниками у нас не густо, Михаил Самсонович. Тыщи довольно тебе будет?

— Лишку, — прикинул в уме неприхотливый Дмитриев. — Половину возьму. В наступе и пяти тыщ недостанет, в обороненье же полтыщи за глаза хватит, ежели казаки с ляхами скопом не накинутся.

— Изволь полтыщи, — согласился Пожарский. — На краткий срок для заставы в самый раз, пожалуй. Беспрепятно станешь — махом гони нарочного. Мы вослед тебе Лопату либо Туренина пошлём шанцы ладить.

— А до их приходу?

— До их приходу стой несворотимо, заслоном. Ходкевич далече — от него не жди угрозы, ляхи со стен не сойдут — казаков стерегутся, а казаки — ляхов караулят, не до тебя им. Заруцкий едва ли станет ввязываться.

— Кабы не ввязывался.

— Ввяжется — ему хуже. Свои осудят. И Марину и Сидорку припомнят. А мы подосланных им убивцев с собою повезём, пусть с казаками перемолвятся, за какою нуждою их Заруцкий к нам посылал.

Почитающий Дмитриева за основательность Кузьма посулил ему:

— Снаряжу тебя, Михаил Самсонович, всяким припасом не хуже, чем Годунов войско на крымского хана снаряжал. Ни в чём отказа тебе не будет.

Но Дмитриев только благодарно улыбнулся — не запросил сверх крайне надобного.

Пожарский повернулся к Левашову:

— Готовься и ты, Фёдор Васильевич. Пойдёшь с Михаилом Самсоновичем. Знаем, мила тебе оборона. Вот и выпадает случай.

Левашов послушно склонил голову. Был Фёдор Васильевич в прошлом арзамасцем, когда-то состоял в добродетельных кузьмодемьянских жильцах, знал своё место и, хотя удостоился некогда вместе с Алябьевым похвальной грамоты Шуйского за вызволение от тушинских воров Мурома и Владимира, особых достоинств за собой не признавал, а честность ставил выше заслуг и чинов. Можно было не опасаться, что его сманит Заруцкий или обведут вокруг пальца лукавые ляхи. Левашов с Дмитриевым стоили один другого.