Всё время после соединения ополченской и казацкой ратей не оставляла Пожарского подавленность. Упустил он власть, поступился своею волей, подчинившись напыщенному строптивцу, коего бы жестоким судом судить за его изменнические уловки на поле брани. Перестав быть первым, Дмитрий Михайлович чуял, что скоро не станет и вторым, вытесненный расторопной знатью. В Ярославле у него опорою был Минин, тут, по прихоти Трубецкого, он лишался верного помощника. Имя Минина уже исчезло из земских грамот.

Как обессилевших пловцов течение, князя с Кузьмой всё дальше и дальше относила друг от друга маятная суета раздельных трудов.

Поднявшись на крыльцо годуновского терема, Дмитрий Михайлович прежде чем войти в горницу наказал гонцу обождать его в сенях.

У Трубецкого шёл пир горой. Боярин не жалел серебра, заведя обычай устраивать пьяные застолья и щедро потчевать угодное ему дворянство и казацких атаманов. Попойки удавались не хуже былых тушинских, и Трубецкой легко сговаривал ублажённых им хмельных гостей провозгласить на предстоящем соборе государем его.

Пожарский пожаловал в самый разгар пиршества, стоял густой шум, здравицы следовали одна за другой, за столами клялись в дружбе и целовались от умиления.

— Буди здрав, великий князь и государь всея Руси Дмитрий Тимофеевич! — как всегда спеша опередить других, тянулся к Трубецкому с полным кубком стряпчий Иван Биркин.

Пожарского заметили не сразу. Увидев же, обрадовались несказанно: наконец-то смирил гордыню и почтил боярскую застолицу. Ни слова не говоря, Дмитрий Михайлович отвёл рукой протянутый ему кубок, толкнул дверь, кликнул гонца, а, когда тот переступил порог, сухо обронил:

— Молви.

В наступившей тишине гонец раздельно, слово по слову, произнёс:

— Окольничий князь Мезецкий доводит вам, что король Жигимонт с войском пришёл брать Москву.

Захмелевший Трубецкой уронил чарку на стол.

Сигизмунд выступил в московский поход из Вильны во второй половине августа. Большого войска ему не удалось собрать. Королевская казна была пуста, и не стоило созывать сейма, чтобы убедиться в желании высокородного панства прекратить войну с Московией, ибо всякая затяжная война неизбежно влечёт за собой новые налоги. Как никогда Сигизмунд нуждался в скором успехе.

В Вильне король был с молодой женой и всем своим двором, развлечения и приёмы следовали чередой, но Сигизмунд не захотел задерживаться доле — он получил тревожные вести из Москвы и готов был поступиться многим ради того, чтобы восторжествовать в русской столице. «Виктор дат легес».

Снова непроницаемо суровым был вытянутый лик Сигизмунда с длинными закрученными усами и испанской бородкой, черны его одежды, и тонкими холёными пальцами он крепко держал поводья, восседая на коне не менее величаво, чем на троне. Рядом с отцом ехал в такой же угрюмости пухлотелый Владислав, которого король захватил с собой, не без колебаний решив отказаться от короны московских царей в пользу своего семнадцатилетнего отпрыска. За немногочисленной свитой двигалось всего лишь несколько конных хоругвей и два регимента наёмной немецкой пехоты. Пополнить войско Сигизмунд рассчитывал в Смоленске.

Но его расчёты не сбылись. Конница, стоявшая в покорённом русском городе, не захотела повиноваться королю, узнав, что он не готов ей выплатить жалованье. Дело принимало зловещий оборот. Король напрасно терял драгоценное время. Никто не хотел его выручить. Смоленский воевода Якоб Потоцкий лежал в лихорадке и не мог укротить подчинённых ему буянов. Сигизмунду самому пришлось обратиться с увещательной речью к рыцарству, но его слова не имели успеха. Рыцарство только усмехалось. И даже Владиславу стало досадно за своего отца. Больше король не стал унижаться. Вся свита была в полной растерянности.

Мрачнее ненастной ночи вставлял ногу в серебряное стремя удручённый король, всё же отважившись следовать дальше. Но при выезде из Смоленска перед Сигизмундом внезапно сорвалась с крючьев грузная висячая решётка в арке Княжьих ворот и загородила путь. Кнехты пытались убрать её, но не смогли, она застряла намертво. Король вынужден был выехать через другие ворота. Случай с решёткой смахивал уже на сатанинские козни. Дурное предзнаменование сулило новые несчастья. Всё же на краткое время печаль сменилась радостью. В Вязьме королевский обоз нагнала одумавшаяся смоленская конница. Более тысячи отборных воинов присоединилось к Сигизмунду. Давая передышку всему войску, король решил дождаться вестей от Ходкевича. Но гетман явился сам.

Он был настолько огорчён поражением и безутешен, что Сигизмунду пришлось успокаивать его. В жарко натопленной и выскобленной до блеска избе, где рядом с опустошённой божницей висело католическое распятие, они проговорили несколько часов кряду. Ходкевич согласился помочь королю, но в разговоре всё возвращался и возвращался к незадавшимся схваткам под Москвой. Ему мнилось, что он упустил удачу из-за промаха Струся, не дерзнувшего на вторую вылазку. Возбуждение переполняло честолюбивого гетмана, который готов был отдать свою булаву и белоснежный бунчук за победу над московитами, и во время беседы с королём у него тряслась голова.