— Твоя взяла, Кузька. Да проку тебе никакого — ты, слышь, праведник. Золотца не ухватишь, ан говнеца отведашь...

Кузьма всмотрелся в его налитые кровью глаза. Федька уже был близок к тому, чтобы повредиться в рассудке. И Минин мягкосердно пожалел, что муки Андронова ещё не кончились и что назначено Федьке заточение. А ведь слыл он торговцем радивым и мог бы славно послужить русской земле, да не всхотел, решив, что с волками жить — по-волчьи выть, и свернул со своей честной стези. Допрежь того как изменил отечеству Андронов, он изменил себе.

В Москве боле ничто не держало Кузьму. Он свершил всё, что был должен и что мог. Шататься же попусту без дела не хотел да и чуял: не ко двору он ныне придётся даже Пожарскому. Того совсем одолела возня с разрядными списками, дворянскими пожалованиями, дрязгами и кляузами. Крепко ему теперь нужно было держаться за Трубецкого, чтобы устоять средь родовитых.

А Трубецкой всё больше дурна учиняет. Вон уже жалованную грамоту потребовал на былую годуновскую вотчину Вагу со всеми волостями и доходами, вровень с царями себя мнит. Известно Кузьме, сговариваются подписать ту грамоту и Василий Бутурлин, и келарь Палицын, и окаянный Иван Биркин. Дал согласие приложить руку Дмитрий Михайлович.

Это он-то, который не единожды мог уличить Трубецкого в бесчестье! Не первый ли и подпишет?..

В самую пору, будто угадав сокровенные мысли Кузьмы о доме, явился перед ним старик Подеев.

— Запрягать ли, Минич, лошадку-то? Поди, к Рождеству домой поспеем.

— Готовься, — обрадовавшись Ерофею, скупо молвил Кузьма.

— Не гораздо будет так-ту, — обтёрся треухом старик. — Срок положь.

— Дай с последьем управиться.

Три дня ему понадобилось, чтобы объехать пустеющий стан и без спешки проститься с теми, кто был с ним в сече, а ещё постоять у дорогих могил, помолиться и поставить поминальную свечу в Успенском соборе да зайти к московским знакомцам — служилым и торговым людям.

И диво, во все три дня никто не хватился Кузьмы ни в Разряде у начальных воевод, ни в иных Приказах. Там без него дела шли: готовился Земский собор, из городов уже прибывали выборные. К разрядной избе тянулся хвост дворян и детей боярских, жильцов и стрелецких начальников, спешил служилый люд выказать почтение Трубецкому. Возле того хвоста посмеивались старые казаки: какой из негодящего царь, нами вознесён — мы его и проучим. Но Кузьму Трубецкой уже не волновал, словно тщеславного боярина вовсе не было на свете.

Минин с Подеевым тронулись из Москвы вслед за обозом, с которым сотня стрельцов под началом повышенного в чине Орютина сопровождала в нижегородскую ссылку Будилу, Стравинского да иных пленных поляков.

По раскатанной обозом дороге ехать саням было легко, лошадка бежала резво, без понуканий. Вызывая Кузьму на разговор, мудрый Подеев выпростал сухое личико из тяжёлого ворота тулупа и начал с присказки:

— Бают, правда кривду переспорила и пошла на небеси к самому Христу, а на земле одна кривда осталася...

Но Кузьма словно не слышал. Глядел перед собой невидяще, отрешённо.

— Аль занемог, Минич?

— Нет.

— Прочь с дороги! — внезапно раздался впереди повелительный голос.

Ерофей схватил вожжи, подал лошадь вбок и остановил её. Кузьма, приподнявшись в санях, бросил взгляд на встречного. То был румяноликий толстяк, истуканом торчащий в седле на крупном саврасом коне. Кузьме пришлось напрячь память, чтобы вспомнить, где он встречал приметного молодца, но тот узнал его первым:

— Никак ты, выборный?.. Чего из Престольной подался? Небось рановато ещё — царя избирать надо.

Толстяк говорил подбоченясь и не скрывая превосходства. Спесь так и пёрла из него.

— Езжал бы ты мимо, человеке, — посоветовал ему Минин и объявил, не отрывая пристального взгляда от наглого жирного лица: — Милостыню мы не подаём.

— Круто солишь, выборный, как бы не просчитаться тебе, — усмехнулся толстяк и поднял руку.

Тут же за его спиной появилось четверо юных щекастых вершников в куячных шапках и с чеканами. Все они были схожи с толстяком.

— Ишь ты! — одобрил их молодецкую стать Минин. — Где до сей поры укрывалися от ратной службы таки удальцы?

Толстяка встревожили последние слова Минина, он боязливо огляделся, словно хотел увериться, не слышал ли их кто-нибудь.

— Полно, выборный, не забижай Сёмку Хоненова. И моих племянничков тож. Сам видишь, мы люди безобидные, нам немного надоть, чтоб не пропасть.

Хоненов рукоятью плётки ударил коня по крупу и тронулся дальше по дороге. За ним трусцою последовали племянники.