И ещё в достопамятные Борисовы времена угодил злосчастный Мело с крестником на дальние Соловки. Шесть лет они протомились там, покуда тайные наущатели в сутанах не известили о них севшего на московский престол самозванца; и он сразу же повелел отпустить невольников с миром. Хотели было воспротивиться тому соловецкие старцы, памятуя, что и от малого хищника на воле большая пагуба, однако не посмели препятствовать — отпустили.

Воздавая хвалу великодушию нового государя, скитальцы снова отправились в Москву. Но, видно, была им туда заказана дорога. На место внезапно свергнутого самозванца сел царь Василий, и они прямёхонько угодили в его руки. Заточил их Шуйский уже поближе — в Борисоглебский монастырь возле Ростова.

Иной бы сломился от подобной напасти — только не Мело, который издавна примыкал к ордену нищенствующих монахов Святого Августина и, почитая заповеди ордена, заботу о душе ставил выше заботы о грешной плоти, ибо плоть — всего лишь орудие души. Спать на голых досках, стойко переносить глад и безводье, зной и стужу, ходить в рубище, удовляться самым малым привычно для монаха, вручившего себя Божьему провидению и пекущегося не о телесном, а о величии духа: спиритус флят уби вульт [55] . Зная несколько языков, Мело на Соловках изучил и русский, дабы по монастырским книгам постичь догматы православия. Хочешь закалить тело — закаляй душу, такому наставлению следовал монах, и так он поучал крестника.

Засланный в Московию выведать удобные пути меж Востоком и Западом, а заодно выпестовать приверженцев, дабы они стали опорой для укоренения католичества на Руси, бывалый проповедник-скиталец не преуспел ни в том, ни в другом. Уже не было на свете его высочайших покровителей: вместо отдавшего Богу душу Папы Клемента правил в Ватикане Папа Павел, а почившего от подагры гишпанского короля Филиппа Второго сменил Филипп Третий. Но Мело не изменил своему предназначению и не утратил надежды, что свершит заповеданный ему подвиг во славу католической церкви. Всё в мире переменчиво, а Божий промысел вечен.

И выпал августинцу случай связать свои тайные помыслы с изгнанной, но не усмирённой русской царицей Мариной Мнишек, которую о ту пору пакостливый Шуйский сослал в Ярославль. Борисоглебские стражи, не зная толком, кто такой Мело, надзирали за ним безо всякого прилежания и не держали в затворе, а Ярославль был недалеко, и дерзкий монах отважился на отлучку, чтобы повидать царицу-опальницу.

Жгучим июльским полуднем, когда разморённый жарой люд разбрёлся по тенистым закутам и на дорогах было пустынно, Мело пробрался в город и под видом просящего подаяния нищего отыскал двор, где жила Марина.

Они проговорили до ночи. Хитрый лис Мело, поведав о своих злоключениях и о том, сколько упорства ему довелось проявить в отстаивании истинной веры перед неистовыми соловецкими старцами, так поразил своим благочестием и многими познаниями и так растрогал страстную католичку, что она тут же была готова просить его в духовники.

Обнадеженная смутными слухами, что Дмитрий жив, что он успешно громит войска Шуйского и вскоре должен вызволить её, Марина перед распятием поклялась не оставить в беде страстотерпца. Где бы ни был отец Мело, заверила пылкая шляхтянка, она найдёт его и приблизит к себе. Сговорившиеся отверженники расстались со слезами умиления в очах.

Долгая отлучка Мело не сошла ему с рук. Нашлись соглядатаи, что приметили его в Ярославле, донесли кому следует. И оба монаха были отправлены подальше от сумятных мест — за крепкие стены в Нижний Новгород.

Уже не один год они тут. Состарился Мело, усох, на сплошь облысевшей голове исчезла тонзура, и даже хламидка пришла в такую ветхость, что ежели что и осталось в целости, так только одна засаленная вервь, которой он перепоясывался. Всё же и теперь Мело не падал духом. Месяц назад, когда его с крестником водили в мыльню, к ним подскочил пьяный ярыжка-оборванец и, срамно кривляясь, сунул украдкой в руку августинца бумажку. В мыльне Мело развернул её, прочёл: «Spera! Sapienti sat. Maria» [56] .

С той поры Мело напрочь лишился покоя, но его робкий сообщник не примечал в нём особой перемены, ибо наставник по-прежнему был скрытен и строг, понуждая к непрестанному посту и молитвам. Только вот целыми днями простаивал он теперь у оконца и часто поднимался среди ночи. Ныне тоже поднялся.

Откричали петухи, и снова наступила оцепенелая тишина. Будто бы сама ночь затаила дыхание, прислушиваясь к чему-то.

— Эй, сидельцы, — вдруг донёсся снизу тихий, как шелест листвы, вкрадчивый шёпот. — Спите небось?

Мело вцепился в решётку, приник к ней лицом. Глуховатым голосом ответил:

— Не спим. Молви, сармат.

— Наказано повестить: опосля Новолетья, опосля дни Симеона Столпника вызволенья ждите. Придут по вас.

— Кто? Кто придёт? — допытывался Мело.

Но больше ничего не услышал. Почудилось только: кто-то опасливо прошаркал по траве...

Светало. Афонька Муромцев, опершись на бердыш, сладко подрёмывал на своей вышке. Кричали уже вторые петухи. Слушая их в полусне, Афонька блаженно улыбался. Тело его обмякло, и ратовище неожиданно выскользнуло из рук. Бердыш упал, задев край вестового колокола.