Афонька очнулся и испуганно обхватил глухо загудевший колокол: не дай бог некстати учинить сполох, позора не оберёшься. Он поднял бердыш и огляделся. Всё спокойно. Только от Ивановских ворот по Большой Мостовой улице поднимался какой-то человечишко.

Дозорщик всмотрелся: никак Митька-юрод. Ишь ни свет ни заря попёр, дурачина. И куды? К заутрене, чай, в Спасов храм тащится. Так ить и попы спят ещё, ан дураку-то закон не писан.

Всё больше яснели небеса, и Афонька стал смотреть поза Волгу, где вот-вот должен был зарозоветь окоём. Новый день высылал зарю, чтобы она привольно раскинула свои алые крыла надо всем Нижним Новгородом.

Перед тем как переправиться через Оку, Фотинка с Огарием, изрядь притомлённые после пешего перехода в двадцать с лишком вёрст, что пришлось им одолеть по жаре от самой Балахны, сели отдохнуть у приплеска. Было далеко за полдень, жара спадала, и свежее дыхание реки мягко обвевало распалённые потные лица.

С кунавинского берега за полноводьем сомкнувшихся Оки и Волги Нижний виделся дивным сказочным градом. На зелёных округлых горах и под ними он пестрел вольной роскидью тесовых и драничных кровель, лемешных маковок и шатровых верхов, прапорцев, шестов и церковных крестов, подсвеченных косым солнцем. Там и сям переливчато вспыхивали слюдяные просверки. Нарядным багряным пояском, обвивающим покатые склоны, казались прясла кремля.

О вечной земной благодати хотелось думать при виде пребывающего в покое града.

— Всё бы сидел тута да оглядывал, — сказал мечтательно Фотинка.

Огарий обтёр потрёпанной скуфейкой лицо и ответил Фотинке старой пастушьей приговоркой:

— Беда, Ваньша, снегу не будет — всю зиму пропасём... Воля твоя, да мешкать ни к чему бы: у самого порога, почитай.

Их уже подзывал к себе приметливый лодочник:

— Эй, страннички, садись — отваливаю! Копейка — перевоз.

— За единого? — сразу вздумалось торговаться Огарию.

— Бога не гневлю, за обоих...

Переехав реку, стали взбираться по закаменелой пыльной глине крутого съезда.

У ключа, бьющего из горы обочь дороги, худенькая девица в тесном выгоревшем сарафане подцепляла коромыслом полные ведра. Друзья подошли к ней, когда она уже уровняла коромысло на плечах и, статно выпрямившись, ступила на дорогу. Тут и встретился её взгляд со взглядом Фотинки. И таким голубым сиянием оплеснуло Фотинку, что он даже отшатнулся.

И верно, вовсе бы смешался вдруг оробевший детина, которого не устрашали никакие ратные сшибки, если б не Огарий.

— Спаси Бог, красава, ако ты нам на удачу ведра наполнила.

Огарий молодцевато, как бывалый угодник, отвесил поясной поклон, махнув сорванной с головы скуфейкой по дорожной пыли.

Тоже немало смущённая от взгляда Фотинки девушка одарила учтивого потешника кроткой улыбкой.

— Спасибо и вам на добром слове.

Видя, что разговор завязался, Огарий уже не мог отступиться.

— Красну речь красно и слушати. А не напоишь ли водицей?

— Так вот родник-то, пейте, — повела плечом девушка.

— То не по обычаю, — возразил Огарий, зазывно глянув на проглотившего язык дружка. — Выйдет навроде того, яко в праздник жена мужа дразнит, на печь лезет, кукиш кажет: на, мол, те, муженёк, сладенький пирожок... Ну-ка, Фотин, приложися.

Окаменев лицом, Фотинка с безвольной покорностью снял ведро с крюка. Пил долго, без передыху, покуда не расслышал безудержного смеха, сыпавшегося мягкими серебряными звоночками:

— Ой упьётся же!..

Фотинка оторвался от ведра, смутился ещё больше и в растерянности снова припал к нему. Теперь уже и Огарий не мог удержаться. Хохоча, стал толкать Фотинку, чтобы тот унял себя, но детина только крепче сжал ведро и пил не отрываясь.

— Отступись!

Фотинка пил.

— Отступися, безум!

Фотинка пил.

Стало уже не до смеха.

— Да лопнешь же, пузырь! — наконец в сердцах крикнул Огарий.

Фотинка опустил ведро. Он был багров, как варёный рак. Пот катился со лба градом. Девушка с Огарием заглянули в ведро: воды поубавилось заметно.

— Здоров, водохлебище, — снова зашёлся в смехе Огарий, засмеялась и девушка, но уже без прежнего веселья, словно бы жалеючи неловкого детину.

Фотинка ошалело похлопал глазами и тоже принялся хохотать. Голос у него от ключевой студи сел, и хохот походил на похмельное сипение неуёмного бражника, отчего всем стало ещё смешнее.

— Тому ль не пить, кого хмель не берёт! — отсмеявшись, изрёк Огарий. — Не откажи нам и в другой услуге, красава: укажи дорожку к Минину. Знаешь ли такого?