«Паче [же] всего, — писала она в другой грамотке к тому же лицу, — вас прошу, где возможно упоминать в милости её величеству государыне царице, в чём на милость вашу бессумненную надежду имею; також прошу, матушка моя, извольте ко мне писать пространней, что изволите услышать в деле моём, какое будет со мною милосердие и какую силу будет с противной стороны делать».

Враждующие стороны принадлежали к именитейшим фамилиям: на стороне Василия Фёдоровича Салтыкова была царица Прасковья, имевшая столь важное значение; на его же стороне были родственники Салтыковых — Ромодановские — и многие другие, не менее знатные, не менее сильные по связям и значению аристократические семейства; при том же вся эта сторона была в столице, при дворе: тем осторожнее нужно было действовать Александре Григорьевне.

Матрёна Ивановна Балк была для неё только посредницей; собственно, письма Салтыковой к Матрёне Балк имели в виду её братца; тот и отвечал — русскими грамотками, излагая их немецкими буквами; письма эти не подписывались, и мало того, Виллим Иванович, для большей предосторожности, писал их в женском роде, в виде ответов своей сестре: «Здравствуй, матушка Александра Григорьевна... прошу вас, мою государыню, чтоб я не оставлена была писаньем вашим, которое принимаю себе за великое счастье. Когда я увижу от вас к себе письмо ваше, то Бог мой свидетель, что я [его] с великой радостью воспринимаю, и труд свой столько прилагаю делу вашему, что Богу одному сведомо, и стараюся, чтобы вскоре окончить в добром состоянии к вашему желанию и надеюсь, что вскоре после праздника. Токмо вас прошу, не извольте печалиться и себя безвременно сокрушать об оном деле; всё Богом будет исправлено, понеже её величество вельми к вам милостива и нивесть как сожалеет об вас, такожде об родителе вашем...»

Предосторожность, наблюдаемая в форме и содержании писем, наблюдалась и при пересылке корреспонденции; она шла через гофмаршала митавского двора, Петра Михайловича Бестужева-Рюмина. Положение гофмаршала было не совсем прочно: как сторонник и Анны Ивановны, и Долгоруких, он имел сильных противников в фамилии Салтыковых с Ромодановскими и должен был прибегать к дружескому заступничеству Монса. Вот почему он рассыпался в предложениях услуг: «Извольте, государь мой, мне поверить, что я зело обязуюсь верным ко услугам вашим быть при вашей корошпанденции. Извольте оныя письма ко мне, при всеприятном вашем писании, присылать; я оные в надлежащее место верно и во всякой охранности отправлять буду, понеже мне оное известно и весьма секретно содержать буду».

Дело, однако, о разводе Александры Салтыковой не довелось окончить в «добром состоянии»: противная партия слишком была сильна, и Монсу было невмочь ещё побороть её совершенно; супруги оставались разъехавшимися, но не разведёнными...

Успешнее было ходатайство Виллима Ивановича, одновременно с этим делом, за Иоанна Эрнеста Бирона.

Человек незнаемый, принадлежавший к «бедной фамилии, не смевшей к шляхетскому стану мешаться», Бирон в молодости оставил родину и поселился в Кёнигсберге для слушания академических курсов; ленивый, неспособный, он вдался в распутство и в 1719 году попал в тюрьму за участие в уголовном преступлении; девять месяцев томился он в тюрьме, после чего был выпущен с обязательством или уплатить 700 рейхсталеров штрафу, или просидеть три года в крепости.

Монс ещё в бытность свою в Кёнигсберге, во время хлопот по делу сестры своей Анны фон Кайзерлинг, познакомился с молодым развратником. Знакомство это, не делавшее чести Виллиму Ивановичу, было спасительно Иоанну Эрнесту. Теперь, когда над последним грянула гроза, Монс вспомнил о приятеле и через посредство посланника барона Мардефельда исходатайствовал ему у короля прусского прощение. Оставивши Кёнигсберг, Бирон отправился в Россию, в обеих столицах её встретил к себе полное пренебрежение, но в Митаве, при дворе вдовствующей герцогини Анны Ивановны, ему улыбнулась фортуна.

Так, один фаворит-немец, на зло и продолжительные бедствия своему новому отечеству, спасал от гибели другого немца. Можно положительно сказать, что, не явись Монс заступником. — Бирон, раз ставши на дорогу беспутства и разврата, сгинул бы в прусских тюрьмах.

Мы бы крайне утомили наших читателей, если бы повели их за спасителем Бирона во всех его переездах при государыне Екатерине Алексеевне в 1721, 1722 и 1723 годах; не для чего заходить нам и в ассамблеи, становиться в маскарадные процессии, приглядываться на пирах к стоящим за стульями высоких персон камер-юнкерам и к денщикам, чтоб отличить в их числе сияющего довольством, счастьем, красотой — вечно франтоватого Монса. Мы не займём места ни в одном из богато убранных бауров, длинной лентой вытягивающихся к Катерингофу; то увеселительная прогулка; будьте уверены, что в ней участвует Монс. Вот он стоит на речном судне, сзади величественной своей патроны: полюбуйтесь, каким стройным щёголем выглядывает он: кафтан дорогого бархата с серебряными пуговицами обхватывает стройный стан камер-юнкера; кафтан оторочен позументом; серебряная лента заменяет пояс; на ногах шёлковые чулки и башмаки с дорогими пряжками; под кафтаном жилет блестящей парчи, на голове щегольски наброшена пуховая шляпа с плюмажем; всё это с иголочки, всё это прибрано со вкусом....

Речное катанье сменяется прогулкой в «огороде», т. е. в летнем саду. Вот близ романтического грота, в тени аллей летнего сада музыканты маленького, невзрачного и вечно весёлого, т. е. навеселе, герцога Голштинского услаждают слух высшего общества; слушает и Катерина; она милостиво протягивает руку к Монсу и кладёт туда несколько червонцев — то награда музыкантам. Монс несёт, по её поручению, кубок венгерского к тому или другому из гостей; Монс доносит ей, в каком расположении духа государь, где он сидит, с кем беседует, куда отправляется; волей-неволей Монс всегда и везде при «великом светиле», к которому он, говоря его стихотворением, «воспылал любовью, меж тем как должен был только его уважать».

Есть ли фактические, документальные, свидетельства об этой любви?

Таких свидетельств нет; но что Монс бесспорно владел в это время сердцем Катерины Алексеевны, об этом можно судить из того необыкновенного значения, какое получил он при её дворе. Эти значение, власть и сила сознавались уже всеми не только знатными придворными, но даже последними из дворцовых служителей и служительниц; всё как нельзя лучше видели источник этой силы: он заключался в любви к нему Екатерины.

Переберём ворох писем к Виллиму Ивановичу за эти годы, и мы в шумихе-льстивых заверений в дружбе, любви и уважении к Монсу — не только со стороны птенчиков, но уже со стороны крупных птенцов Петра — найдём несомненное доказательство, что все эти заверения, обещания, наконец, взятки не могли расточаться обыкновенному любимцу: то был уже настоящий фаворит, владевший не только сердцем, но и волей своей обожательницы.