Мидия бросилась к отцу, упала ему на грудь и... разрыдалась. Но потом, выискав глазами среди солдат Чиврано, успокоилась. А братьев Тривиджано среди прибывших не оказалось...

К вечеру Мидии стало плохо. Её начало знобить, пот обильно выступил на лбу, груди и спине... Стефано не отходил от дочери. Позвал капитана и Андреоло.

— Посиди возле неё, — сказал он Чиврано, — она просила... У неё были сильные головные боли, потом поутихли, и она заснула. Подожди, пока проснётся...

А капитана увлёк в дальний угол каюты и что-то принялся ему очень тихо говорить. Даже острое на слух ухо Андреоло не уловило ни одного слова, но он увидел, как, спохватившись, капитан взбежал наверх, а оставшийся в углу Стефано ди Фиораванти, не подходя к постели больной, стал ждать. Чиврано поднял голову и встретился с глазами Стефано, наполненными мукой...

Андреоло уже начал понимать, что Мидия серьёзно больна. «Уж не заразилась ли она чумой?..» — подумал Чиврано и посмотрел на лицо Мидии. Оно было очень бледным, с воспалёнными губами, девушка и во сне тяжело дышала...

В каюту вновь ворвался капитан и с ходу проговорил:

— Да, всё точно так, как она вам рассказывала... Лежит в углу трюма мёртвая крыса, а рядом с ней окровавленная стрела...

Губы у Стефано ди Фиораванти задрожали, и он отвернулся, чтобы никто не видел его слёз...

«Значит, предположения мои оправдались, она действительно заразилась чумой... — и Андреоло впервые пожалел её: — Как молода! Ей бы жить да жить... Но сказал Сократ: «Ведь никто же не знает ни того, что такое смерть, ни того, не есть ли она для человека величайшее из благ, а все боятся её, как будто знают наверное, что она величайшее из зол...» — но укорил себя. — Тебе хорошо рассуждать так, а каково отцу?..» И тут же уразумел, что эта лежащая в постели больная красавица безразлична ему...

Мидия начала бредить и метаться в жару, и Стефано ди Фиораванти отослал Чиврано назад:

— Теперь ты ей не нужен... Иди и знай, что для неё ты был небезразличен. Это она просила меня замолвить на суде за тебя и твоих друзей... Жаль, что они погибли. Может быть, скоро и мы, в чумной крепости и без воды, умрём тоже...

Эти слова рассердили Чиврано, и он, выходя из каюты, снова вспомнил изречение Сократа: «Но не самое ли это позорное невежество — думать, что знаешь то, чего не знаешь?»

...По приказанию начальника гарнизона на рыночной площади Кафы был сооружён отдельный помост. Женщины-плакальщицы завернули, рыдая, тело Мидии в длинный белый холст, положили по примеру амазонок на колесницу, запряжённую двумя белыми красавцами-жеребцами. Правил ими, стоя на запятках, сам отец.

По улицам Кафы вдоль домов, окна которых обращены внутрь двора (ведь строили эту крепость древние эллины), стояли с цветами дети и женщины и махали ими вослед колеснице. Все знали отчаянную дочь начальника гарнизона, да её и хоронили сейчас как солдата.

На площади выстроились в правильный четырёхугольник аргузии и арбалетчики, лишь в одной из его сторон был оставлен проход, и в него-то Стефано ди Фиораванти направил колесницу. Когда он миновал его, строй сомкнулся. Начальник гарнизона объехал четырёхугольник, и каждая из сторон прокричала «ура!». У ветеранов на глазах выступили слёзы, они помнили Мидию с десятилетнего возраста...

Чиврано с горящим факелом уже ждал у помоста, под которым были сложены дрова, облитые горючей смесью. Здесь же находились консул и его жена.

Как только тело Мидии, сейчас похожее на кокон, положили на помост, каноник начал погребальную молитву. По окончании её Андреоло поднёс факел, и вспыхнул костёр. Чтобы не видеть, как сгорает дочь, воплощение и его плоти, Стефано ди Фиораванти вскочил на колесницу и погнал лошадей.

Встречный ветер не выбивал из его глаз слёзы, а, наоборот, сушил их...

И пока тело Мидии сгорало, били барабаны и играли боевые трубы.

Джанибек, услышав, что в крепости забили барабаны и зазвучали трубы, подумал, что генуэзцы, обезумев от нехватки питьевой воды (хотя не исключено, какой-то запас у них должен быть), решили предпринять отчаянную вылазку, и он тут же объявил тревогу. Сам облачился в боевые доспехи, велел подать коня.

Но некто из сотни Мамая привёл «языка», трясущегося местного жителя, который пробирался из крепости к своему дому за водой и провизией. И тот рассказал, что таких, как он, сами стражники у ворот тайно выпускают на промыслы, с которыми потом делятся принесённым, и что на рыночной площади сотнями сжигают чумные трупы. А сейчас предают огню умершую от чумы дочь начальника кафского гарнизона и воздают ей воинские почести, потому что она сражалась на поле брани как настоящий солдат.

— Это она, подлая тварь, убила мою Абике... О Аллах, справедливость твоя не знает границ, ты покарал убийцу и всех тех, от руки которых погибли мои доблестные богатуры...