Наконец тишина была нарушена. Вивьен с матерью насторожились, как дома: когда глава семьи открывал рот, все остальное переставало существовать. Он требовал, чтобы его слушали, особенно когда говорил о Боге. Паства ловила каждое его слово. Вивьен вспомнила, как за завтраком, вытерев жирное молоко с усов, он отбросил газету и начал рассказывать им, как чернокожим сходят с рук убийства.

— Что сказал Господь, когда слепец пришел к нему и молил о прозрении? — Гилберт Локхарт, сделав паузу, нервно вытер пот со лба. Он наклонился вперед, вытянув вверх похожий на коготь палец, как стервятник, сидящий на ветке. — Он сказал во всей своей славе и всемогуществе: «Дарую тебе прозрение!»

Толпа разразилась аплодисментами. Даже чопорная миссис Бригам в своем аккуратно выглаженном платье и шляпе, похожей на корзину с фруктами, тряслась от восторга.

— И что сказал Господь, когда глухой пришел к нему?

Маленькие блестящие глаза священника уставились на его жену.

— Дарую тебе слух! — покорно ответила Миллисента.

Люди встали, отовсюду послышались крики.

Гилберт заставлял жену и дочь репетировать перед каждой проповедью. За ошибку или забытую строку он бил их: бестолковые, тупые женщины, пустые головы. Вивьен было интересно, верит ли он сам в то, что говорит. И она не знала, что хуже: чтобы он сошел с ума или был настолько циничен.

А вот что будет дальше, она знала прекрасно, хотя и надеялась, что ошибается.

— Нет сомнений, — прокричал Гилберт, — ты будешь слышать всегда!

Вивьен подыграла в надежде, что на сегодня ему достаточно: от мысли, что придется говорить что-то еще, пересохло во рту. Но он обратился к ней, а за ним — взгляды паствы. В своем белоснежном платье с аккуратно завитыми светлыми волосами шестнадцатилетняя Вивьен была единственным ребенком самого почитаемого человека в общине. Каждое слово, которое произносили ее уста, было нектаром.

— И что, — медленно сказал Гилберт, — Господь со всей своей мудростью и милостью даровал человеку, который боялся за свою жизнь?

Ответ она знала. Беда была в том, что она совсем в него не верила. Могла ли она сказать то, во что не верила? Миллисента сжала ее локоть.

— Я не знаю, папочка, — кротко произнесла Вивьен.

Гилберт пытался оставаться спокойным. Это было видно по вене, пульсирующей у него на виске. Просто скажи это. Скажи, что он хочет услышать.

Из-за головы отца с креста на нее смотрел Иисус. Ноги прибиты гвоздями, на голове окровавленный терновый венец. На боку темно-красная глубокая рана. Грудь впала, ребра выпирают. Он умер за твои грехи. Эти слова Вивьен слышала каждый день, но сейчас понимала меньше, чем когда они впервые были произнесены. Вивьен не грешила, по крайней мере не делала ничего, за что человека можно осудить на смерть. Однажды соврала маме, что кексы с ванильным кремом съела соседская собака, но разве это считается?

— Нет, ты знаешь, — произнес отец.

Скажи это. Или ты знаешь, что будет. И мать это знала. Склонив голову, прямая как доска, Миллисента стояла рядом. Почему она никогда не пыталась постоять за себя? Или заступиться за дочь? Например, в тот раз, когда Вивьен спросила разрешения поиграть с ребятами Чонси вечером на озере, или когда по случаю дня рождения Бриджит Морроу хотела одеться, как ее любимая актриса, или когда хотела пробежаться босиком по лугу к месту выпаса диких пони. Каждый раз мать складывала руки и шепотом говорила: «Твоему отцу это не понравится». Вот и все.

А что понравится ее отцу? Кроме Бога, она не знала ничего.

Нравилась ли ему она сама?

— Он сказал… — Гилберту не оставалось ничего, кроме как продолжить сдавленным голосом, угроза в котором была слышна только его семье. — Я заберу твой страх и дарую вечный покой!

Толпа в церкви ликовала.

Сегодня им не стоило надеяться на покой.

* * *

Гилберт Локхарт был превосходным священником. Прихожане обожали его. Каждое воскресенье Вивьен наблюдала, как он пожимает руки и раздает благословения, и поражалась, как меняется этот добрый и заботливый человек, когда возвращается домой.

Не дожидаясь момента, Вивьен побежала наверх, в свою спальню, как только они вошли в дом. Отец был в ярости. Метал молнии. Это читалось в его глазах. По пути домой, пока их жемчужно-серый «кадиллак» покачивало на грунтовой дороге, он смотрел на нее холодным угрожающим взглядом. Многообещающим взглядом.

Если бы только в ее комнате был замок! Вивьен подперла ручку двери стулом и прижалась к ней ухом. Пока что шагов не слышно. Сейчас главное — успокоить бешено бьющееся сердце. Она в комнате, здесь безопасно, здесь до нее никому не добраться.