Не видеть ошибок в собственных поступках, прятаться за оправданиями о Судьбе и Вселенной, которая якобы решила насолить, — ох, как это по-моему. Всегда хочется забыть, какая ты на самом деле тряпка, бесхребетное существо, кукла, которой по сей день управляет семья. Отец дёргает за ниточки, а я продолжаю твердить о долге перед семьёй. Верно, я должен был бросить Ли Хоа; должен был жениться на дочери отцовского партнёра, тем самым зарабатывая себе состояние и гордый — такой необходимый — взгляд отца; должен работать в семейной компании; должен каждое воскресенье посещать ужин в кругу родителей.

Нет варианта «ты хочешь» — лишь «должен».

Я просто продолжал ждать, когда ко мне подойдут и скажут что-то вроде: «Чимин, сегодня ты можешь не делать этого, если не хочешь. Тебя никто не заставляет и никогда не заставит, ведь жизнь лишь твоя, ничья боле». Причём, как ни странно, ожидание было недолгим. Мать перед самой свадьбой молча зашла ко мне в комнату, где я угрюмо пялился на своё отражение, не веря в правдивость происходящего. Тёмный смокинг, противная бабочка, не позволяющая нормально вздохнуть, у шеи и пустой взгляд человека, жизнь которого через несколько часов должна кардинально измениться, как ему тогда казалось, в самую что ни на есть худшую сторону. Мне действительно в тот момент были чужды какие-либо эмоции, я просто помнил последовательность: улыбнись у алтаря, возьми её за руку, скажи «да», надень кольцо на безымянный палец, вынужденно поцелуй, пожми руки родным, терпи до конца праздника, а затем — до конца жизни.

«Пак Чимин, хватит быть мальчишкой, тебе давно пора стать мужчиной», — чинный, отдающий холодном голос матери, и маленькая рука сжимается на моём плече: «Брак — обычная фикция. Сначала перетерпишь, потом свыкнешься, а если будет возможность — разорвёшь все связи. Не думаешь же ты, что мы с твоим отцом обручились, руководствуясь такой сущей нелепостью, которую вы зовёте вечной любовью?».

Ни разу за долгую сознательную жизнь не думал так. Отец и мать — самый настоящий пример брака по расчёту, который перерос… в привязанность? Я не знаю, как это ещё назвать. Любовь — слишком громко для их отношений, но порой я даже замечал, как теплеет взгляд мамы, стоит им с отцом заговорить о каких-то общих — не касающихся работы — делах, а тот, в свою очередь, никогда не поднимал на неё руку, не унижал и не смел ставить на так называемое место, где должны смирно сидеть все женщины в его понимании. Что ж, наверное, для них «это» есть любовь, их лично созданная, особенная.

«Ты не должен любить её, сын», — тихо и почти на выходе из комнаты, где-то отдалённо всплывает голос матери — последнее, что она сказала, прежде чем меня сковали узами брака.

Единственная вещь, которую я не хотел делать, но и не должен был, — и всё пошло по ложному непредсказуемому пути. Такой я мягкотелый и влюбчивый, твердил, что никогда не смогу полюбить размалёванную стерву, которую мне подсунули родители. Во время церемонии избегал её взглядом, после — ничего не изменилось. Не хотел замечать ни её длинных темных волос, ни красиво подведённых глаз с лисьим разрезом, ни пухлых алых губ, которые так искренне расплывались в уверенной улыбке, когда Ю Аён смотрела на меня — на того рыжего Чимина, которого принудили быть с ней, а её — с ним. Только в её взгляде не читалась ненависть или отвращение, возможно, ей был чужд брак так же, как и мне, но ни разу за нашу совместную жизнь Аён не подала виду, не заплакала, не оттолкнула. Поэтому я полюбил. В какой-то момент понял, что замечаю каждое её движение, различаю тон голоса, стоит ей начать рассказывать что-то с разной интонацией, улавливаю её лёгкие касания, хочу целовать и трогать, а не обязан. Ю Аён была другой: не смущалась, как Ли Хоа, не заикалась, когда в разговоре всплывала неловкая для неё тема, ярко красилась и остро отзывалась о чём-то, что её задело. Примерно такой я и представлял её, когда шёл под венец, но я не допускал мысли о возможности свалиться в пылающие чувства к ней.

Я не должен был любить свою жену Ю Аён, так зачем допустил такую ошибку, вновь страдая в конце пути?

— Их не стало, когда был дождь, — едва слышно, аккуратно, словно прощупывая почву, снова прерывает тишину Чонгук.

Имена не прозвучали, но я понял — конечно, понял, иначе быть не может.

— Зачем ты говоришь это? — не надо, друг, мои раны ещё не успели зажить.

— Чимин, — уверенный тон и крепкая хватка на плече, — мы переживаем за тебя. В последнее время ты такой… замкнутый.

Поникший, болезненный, молчаливый, потерявший смысл в жизни — любой из синонимов подойдёт, наверное.

Вокруг больше ни души, все разошлись получасом раннее, почтив память Хуан, а он с Чонгуком продолжал стоять и мысленно сетовать. Мраморная статуя женщины возвышалась высоко над ними, а её аккуратно выточенные руки тянулись вперёд, словно призывая коснуться, словно подзывая к себе — в другой, лучший Мир. Длинные волнистые волосы спадали ей на плечи, слегка прикрытые длинной вуалью, которая спускалась вниз по плечам и путалась в белой рясе, доходящей до щиколоток. А пустые неживые глаза, направленные прямо в душу, холодили кровь и вызывали непрошеный табун мурашек по телу. Великолепно выполненная работа, только жаль, что столь красивое произведение искусства красуется на открытом кладбище, в поле, где внизу, под землёй и под мраморной плитой, покоится прах трёх родных его сердцу женщин, которых он потерял навсегда. Настолько жалок, что не смог спасти ни одну из них.

— Чимин? — снова обеспокоенный голос друга, и осознание — теперь волнуются о нём, а не наоборот, какая ирония.

— Я не замкнут, Чонгук, — такой привычный тяжёлый вздох, и рот выпускает лёгкий пар, а моя рука тянется к плечу, накрывая ладонь Чона, — сейчас почему-то чувствуется необходимость поступить так. — Мне просто кажется, что… у моей истории нет продолжения.

Я грустно улыбаюсь и немного поворачиваю лицо к Чонгуку, наблюдая сменяющиеся эмоции на его лице: от недоумения к нескрываемому страху — наверное, боится за меня. Немного приятно осознавать, что я ещё кому-то нужен не для обязательств.

— Не неси ерунды…

— Я… — жалобно начинаю, не сдерживая слёз, — так хотел прожить счастливо с семьёй, которую создал вынужденно, а полюбил искренне. Поверил на короткий промежуток времени, что наконец-то всё будет иначе… но мне не стоит говорить об этом сейчас, Чон, прости. Сегодня день Хуан, а не моего горя и терзания.

Чон Чонгук быстро переместился на свободный участок предо мной, закрывая своим массивным и высоким телом большой участок печальной статуи, и горящими глазами уставился на меня, хватая руки чуть выше локтя и заставляя поднять голову, чтобы позволить встретиться с его уверенным взглядом.