— Готов придушить тебя, Пак Чимин! — грозно произносит он, встряхивая моё неповоротливое тело, словно налитое свинцом. — Почему ты всегда считаешь, что легче копить горе в себе и медленно позволять ему снедать тебя? Ты думаешь, если перекрасил волосы в чёрный, натянул на лицо строгую маску и забился в угол — всё, конец? Стал, по-твоему, другим человеком, на которого всем плевать? Только представь, скольким людям ты невообразимо дорог. Все мы готовы выслушать тебя в любой момент жизни, но ведь ты не позволяешь. После смерти Аён и малышки ты воздвиг прочную стену, сквозь которую не пробиться даже тысячи воинам с тяжёлым оружием. Считаешь, что так правильно? А самому-то, каково? — парень гаркнул, отпуская мои плечи, но не отошёл, а просто опустил свои руки вдоль бёдер, давая тем безжизненно свисать. — Тебе не стало лучше, потому что одиночество может лишь угнетать и медленно убивать. Говорят, что те, кто следует зову долга, всегда одиноки, потому что несчастны. Но ты был счастлив, Пак Чимин. Пять лет ты прожил душа в душу с Ю Аён, вожделея и любя. Не смей винить себя в её смерти… и в смерти Пак Севан. Ребёнок был слаб, друг, врачи предупреждали…

— И чего ты хочешь от меня?! — взрываюсь, не давая тому закончить, и дёргаю рукой в сторону. — Что я, по-твоему, снова должен сделать?! Забить и забыть? Конечно, ведь так просто наплевать на смерть жены и дочери! Чонгук, чёрт бы тебя побрал, ей не было даже месяца… Я так старался… так хотел вырастить её прекрасной, как её мать. Так хотел, чтобы она жила и была напоминанием о нашей счастливой жизни. Так хотел…

Непрошеные рыдания разрывают грудную клетку, и я даже не замечаю, что сжимаю воротник пальто Чонгука, пока тот безмолвно вслушивается в мои крики и терпит резкие толчки по телу, которыми я не могу перестать одаривать его.

— Дурак, — Чонгук фыркает и резко придвигает моё дёргающееся тело к себе, почти невесомо обнимая — но это лёгкое движение дарит мне минутное спокойствие, поддержку, которая так необходима. — Запомни, Пак Чимин — самый родной мне человек. Не позволю губить себя, слышишь. Никогда.

Расслабляюсь, чувствуя тепло родного человека, грудь раздирает острыми когтями горе и сущая несправедливость, тело становится совсем невесомым — свалился бы запросто, не придерживай меня Чонгук, а холод резко дал о себе знать, леденящими касаниями обжигая свободные участки кожи. На миг в голове медленно выплыла мысль, словно слайд, что умереть от холода в одиночестве страшно, но если рядом будет Чон — совсем неплохой конец.

— Просто дай мне уйти, пожалуйста, Чонгук, — отчаянный шёпот в неизвестность. — Прошу…

Я знал, что это фраза не найдет понимания. Она ударится о стену упёртого характера Чон Чонгука, который никогда в жизни не примет правду — мою правду. Не разглядит её такой, каковой её видит разрушенный и опустошённый человек, не имеющий нитей, из которых можно сплести лестницу к выходу из черной дыры безнадёжности.

— Даже не подумаю, — рука на моём правом плече сжимается крепче, а голос друга дрожит — возможно, холод, не ощущаемый ранее, теперь добрался и до его тела. — Может быть, я поступил эгоистически, позволив себе одну вольность без твоего ведома, но знай, что я думал лишь о твоём благополучии. Тебя необходимо спасти, и я готов сделать всё для этого.

Я хмурю брови, чувствуя, как мимические мышцы тяжело поддаются моим командам, и отстраняюсь из поддерживающей хватки брюнета, внимательно всматриваясь в уверенные черты его лица.

— О чём ты?

— Он обо мне, Чимин, — звучит где-то рядом тонкий — почему-то такой знакомый — голосок, заставивший пошатнуться на месте и вперить взгляд в безжизненное лицо статуи, снова уставившейся на меня, потому что Чон отошёл в сторону и пропал с поля зрения.

«Что, Бог, издеваешься надо мной дальше?» — хочется прокричать в небо.

Я даже отступил и опрокинул назад голову, пошатываясь, словно пьяный. Раскрыл рот и попытался направить из лёгких максимум воздуха, чтобы завопить что есть сил: отчаянно, сломлено, так, чтобы кровь стыла в жилах, но вырвались ненужным комом лишь легкий смешок, пропитанный неверием, и струя пара к небесам.

— Я схожу с ума, Чон Чонгук, — усмехаюсь шире я, не опуская головы. Снег скрипит под чьей-то лёгкой поступью, и кожа покрывается мурашками от близости другого тела, от которого веет родным теплом. — Ощущение, будто рядом человек, которого не может быть здесь.

— Чонгук ушёл, — снова этот мягкий, словно бархат, голос, звучащий ещё ближе — совсем рядышком, у самого уха.

Я прикрываю глаза, втягиваю воздух и не выпускаю его из лёгких, словно пытаясь прийти в себя, прогоняя наваждение. Попросту страшно возвращаться к реальности, поворачивать голову к собеседнику и заставлять засохший язык пошевелиться.

— Здесь красиво. Им наверняка спится спокойно, — вздрагивая от слов и касания тёплой маленькой руки к моим ледяным пальцам, раскрываю медленно глаза и смотрю на три имени, вычерченных на мраморе. — Ты совсем продрог, Чимин. Тебе нужно согреться.

— Чон Хуан, Ю Аён, Пак Севан — видишь, там написано это, прямо под статуей, — игнорируя её слова, пытаюсь донести до неё — посмотри же, пойми, насколько мне больно. — Мы забрали их прах из колумбария и захоронили вместе. Я хотел, чтобы они были рядом друг с другом. Мне важно приходить ко всем одновременно, подолгу стоять и разговаривать, словно мы никогда не расставались.

— Я знаю об этом. Понимаю. Чимин, посмотри на меня, — мягкие пальцы медленно проводят по моей щеке, слегка размазывая большим пальцем дорожки от слёз и надавливая на голову в попытке повернуть к себе лицо.