Тут необходимо заметить, что сразу после падения Польши началась организация польского конспиративного подполья. По планам польского правительства, которое находилось в эмиграции на западе, город Львов должен был стать центром подполья советской зоны оккупации, а Варшава — немецкой. Однако деятельность польского подполья во Львове органами НКВД была удивительно быстро парализована. Дошло до того, что во главе львовского подполья чекисты поставили своего провокатора. Руководство польского подполья во Львове неудачи объясняло прокоммунистическим отношением галицийских евреев, о чем и сообщало польскому правительству.

С приходом немцев польское подполье во Львове возродилось, ожило и набрало широкого размаха. Гестаповские же методы борьбы с тайными организациями характеризовал примитивизм и шаблонная прямолинейность. Режим, установленный немецкими оккупантами, был беспощадным и жестоким, но немцам было далеко до деятельности советских спецслужб. При советской власти в среде львовян господствовали всеобщая паника и страх, вызванные массовыми арестами и депортацией в Сибирь, в том числе женщин и детей. Казалось, тайные агенты НКВД проникали везде. Люди постоянно ощущали на себе «недремлющее око». Чекистам необходимо было лишить граждан собственных, независимых от господствующей доктрины, взглядов. Большевистские палачи требовали чтобы затерроризированное население публично проявляло к ним любовь. Гестапо мало интересовало настроение львовян. Они и так знали, что все против них, и не пытались тут что-либо изменить. Рассказывали, что на вопрос, какая оккупация для поляков хуже — российская или немецкая, профессиональный подпольщик Юзеф Пилсудский ответил: «Немцы угрожают только физическому существованию польского народа, тогда как Россия убивает их души».

Осенью 1941 года во Львове стали распространяться польские подпольные листовки и газеты. Подполье быстро разрасталось, охватывая своим влиянием все польское общество. Павел Матиив поделился со мной наблюдением, что в соседнем доме, под номером семь «а», находится явка польского подполья. Там поселился польский поручик, который прибыл из Варшавы, и развернул бурную деятельность. К нему постоянно приходят связные: юноши и девушки. Как-то Павел показал мне этого варшавского поручика, который оказался очень молодым человеком. Мы увидели, что перед ним, не скрывая, юноши становились по стойке «смирно» и по-военному отдавали честь. Чувствовалось, что поручик — человек энергичный и решительный — кадровый военный.

Вскоре к нам пришел старый Матиив и сообщил, что собирается менять квартиру.

— Мне страшно, — сказал он, — мы в доме одна украинская семья, а у нас под боком почти открыто действует польская подпольная ячейка. Лучше уйти от греха подальше.

Семья Матиивых перебралась на улицу Городоцкую, 31 (теперь, после смены нумерации, 79). Я стал частенько приходить к Павлу в их новую квартиру. Из окон квартиры четко просматривался вход в главную пересыльную казарму города. Ворота казармы постоянно облепляли подростки, которые пытались подбить солдат вермахта продать им какие-нибудь продукты.

Паролем разговоров служил вопрос: «Haben sie etwas zu verkaufen?» («Есть ли что-нибудь на продажу?»). Рядовых немецких солдат, как, впрочем, солдат всех армий, интересовал в первую очередь «шнапс». Именно на водку они обменивали свои сытные солдатские пайки. У покупателей особым спросом пользовался такой деликатес военного времени, как солдатский белый хлеб. Те хлопцы, которым нечем было торговать, старались подработать возле казармы иным способом. Одни чистили немецким солдатам обувь, другие становились носильщиками, помогая солдатам нести тяжелые ранцы из казармы на главный железнодорожный вокзал. Почти каждый день 14–15 летние подростки сопровождали в качестве носильщиков немецкие регименты из казармы на вокзал. Солдаты расплачивались за такую помощь мясными консервами. Никто такой способ заработка польскими ребятами не осуждал. Время было голодное.

С внутреннего балкона дома, где проживали Матиивы, как на ладони было видно еще одну казарму, расположенную на улице Замкненой в помещении украинской школы им. Шашкевича (теперь СШ № 34). После войны там близко построили цирк, который заслонил обзор. Возле этой казармы никто из подростков не выстаивал. В конце концов, все обходили ее стороной. Там размещалась эсэсовская команда, которую в просторечии называли «Зондердинст» (Sonderdienst). Каждое утро эсэсовцы этой особой службы выстаивались во дворе школы на физзарядку. Оголенные до пояса, они демонстрировали молодые, сильные тела представителей нордической расы. Подобранные по приятной внешности и по росту, эти красивые, белокурые, синеглазые немецкие юноши в аккуратной форме были похожи на умных студентов университета, а на самом деле были противными, безжалостными убийцами безоруженных мирных жителей — женщин и детей.

Когда во двор бывшей школы заезжали крытые грузовые автомашины и эсэсовцы в черных касках с винтовками в руках ловко туда садились, мы знали, что будет происходить очередная карательная акция. Такими словами во Львове называли немецкие террористические мероприятия. Именно команда Зондердинста с улицы Замкненой выполняла «грязную работу» — массовые расстрелы львовских евреев. И не только евреев.

Мы с Йосале стояли на площадке лестничной клетки, когда снизу, с улицы, поднялся Ицхак Ребиш. Он прошел мимо нас не проронив и слова, что очень удивило, потому что Ицхак не только всегда отвечал на приветствия, но и любил над нами весело подшутить. Но в этот раз он торопясь прошел мимо с мрачным лицом и невидящими глазами. На улице накрапывал осенний дождик и на щеках Ицхака виднелись капли влаги.

— Наверно Ицик сегодня сильно промок, — высказал я предположение.

— Кажется, он плачет, — удивленно возразил Йосале.

Заинтригованные, мы пошли за ним на балкон к квартире Ребишей. Ицик не закрыл плотно за собой дверь на кухню, и поэтому мы имели возможность видеть все, что там происходит. Переступив порог, Ицхак сразу с размаху, как ненавистное ярмо, швырнул на кухонный пол свою полицейскую шапку, а за ней резиновую дубинку.

— Их габе генут! Их габе генут! С меня хватит! — громко закричал он полным отчаяния голосом и заплакал.