Говорю им вроде с полушутливым упреком: вы бы хоть обо мне позаботились, помогли плащ новый купить. Гляжу, через несколько дней доставляют мне плащ, по тем деньгам стоил он что-то около ста рублей. Говорю, спасибо, дорогие, за заботу. В том плаще и поехал за границу. Кстати, вещь оказалась, действительно, добротной. До сих пор в нем хожу. Можете взглянуть, в шифоньере висит. Так вот, представляешь, этот эпизод Тарада и пытался против меня с пользой для себя использовать… Сукин сын он, вот кто! О покойниках не по-христиански так говорить, а приходится. Скольким он людям жизнь загубил!..

Я вас уверяю: если бы хоть легкая тень тех обвинений, которые выдвигались против меня Тарадой, да и другими, подтвердились, мне бы отмотали, как говорится, на полную катушку. Каждую выдумку проверяли сверхтщательно: и на просвет, и на разрыв, искали криминал сверхбдительно. Но уже три года назад дело в отношении меня лопнуло, его закрыли как недоказанное, надуманное. Закрыть-то закрыли, а уведомили лишь сейчас… Тоже, видимо, тактика своего рода. Может, думали, умрет, а мертвого у нас легче реабилитировать…

– Я хочу вам задать вопрос, который довольно часто задавал сам себе, но без ответа, – вновь вступаю я в разговор. – В течение длительного времени вы как руководитель края подвергались острой критике, причем по самому широкому спектру проблем: начиная от печально знаменитого сочинского дела и кончая всеми кубанскими производственно-хозяйственными инициативами. Но в крае, как известно, было два первых руководителя – это вы и председатель крайисполкома Георгий Петрович Разумовский. Если не ошибаюсь, вы проработали с ним вместе около десяти лет.

– Не ошибаетесь, – сказал Медунов.

– По логике вещей, – продолжал я, – он тоже должен был нести ответственность или хотя бы часть ее, за упущения, ошибки, злоупотребления, которыми был отмечен этот период. Но получилось все наоборот. С той же скоростью, с которой вы сдвигались с руководящих постов, Георгий Петрович поднимался на олимп, достигнув, в конце концов, поста секретаря ЦК и кандидата в члены Политбюро. Я лично не встречал нигде даже намека на его критику. Как, по-вашему, можно было достичь такого феномена?

Медунов усмехнулся:

– Это очень нелегкий для меня вопрос, поскольку Разумовский был именно тем человеком, который, может быть, как никто другой, убедил меня в том, что мы воспитали в партии людей, лишенных элементарных человеческих качеств. Я не буду говорить о том, чем он нравился многим, в том числе и мне. Нравился достоинством, выдержкой, правильной речью. Однако все это была искусная ширма, за которой скрывался характер хитрый, холодный, устремленный только к одному – к карьере. Мы, действительно, проработали много лет вместе. Я не помню случая, когда бы он по какому-либо вопросу мне возразил.

– Наверное, это было трудно сделать! – сказал я.

– Да ерунда! Поднимите в архиве материалы заседаний бюро, вы не найдете ни единого возражения Разумовского, хотя других – сколько угодно. Вон Иван Васильевич Калашников, секретарь по селу, возражал часто и очень смело. Более того, Георгий Петрович очень умело обставлял свое подчиненное положение, демонстрировал искреннюю уважительность молодости к опыту. У нас разные вкусы, разные привычки. Я, например, любил охоту, любил посидеть у костра на природе, возле бурлящего котелка, рюмку добрую под уху пропустить. Он, напротив, отдавал предпочтение комфорту. Но если я ехал на охоту, он обязательно приезжал туда. Вижу, мучается, тонкая его душа не принимает того, что называется «пуще неволи». Говорю ему однажды: «Жора, ну что ты себя насилуешь? Езжай домой». – «Да что вы, Сергей Федорович, для меня такое неформальное общение – большая радость».

Когда меня начали травить (а Разумовский знал, что подавляющая часть аргументов – это напраслина чистой воды), я обратился к нему как к секретарю ЦК. Я четыре года, – представь себе! – четыре года подряд просил его меня принять и все четыре года получал отказ. Он был пешкой в команде Горбачева, с этой командой и проиграл все. Сейчас, говорят, где-то на подхвате у Борового… Докатился!

– Знаете, Сергей Федорович, вас боялись… – осторожно вставляю я.

– Владимир Викторович, дорогой мой Володя! Власть должны или уважать, или бояться. Любую власть: коммунистическую, демократическую, социалистическую. Иначе наступают анархия, распри, междоусобица, кровь, страдания и крах.

Я не хочу ни перед кем оправдываться! Но я не сломал ни единой праведной судьбы. Если пересчитать мой трудовой стаж на рабочие часы, он будет минимум в полтора раза больше всей моей жизни, а мне без малого восемьдесят.

Я хочу задать лишь один вопрос нынешним властям: почему вы с такими ссорами делите то, что построили мы? Считаете, что мы сделали плохо, – постройте лучше! Конечно, я человек той системы, я много отдал ей. Меня, как и тысячи таких людей, переделать сложно. Хотя, безусловно, многое сейчас я увидел другими глазами, да и раньше видел, что многое делается не так, что кризисные явления в стране и партии требовали разрешения. Но разве такими методами, как это сделал Горбачев?..