Берберова пристально глядит на скамью подсудимых и быстро пишет в блокнот: «Строит из себя деревенскую дурочку, округляет глаза, причитает, как у плетня: «Охохонюшки, завела-то судьба-судьбинушка! Вот забросила невинную душеньку…» Господи, есть ли предел коварству? – возмущенно восклицала писательница. Бледный, как изваяние, Керенский сидит не шелохнувшись, куда и подевалось его красноречие, тоже понять ничего не может.

И тем не менее, ждали какого-то снисхождения, исцеляющей жалости – все-таки потерявшая все несчастная женщина… Но приговор оказался более чем суров – двадцать лет одиночки, а потом еще десять без права жить во Франции. Но это уже было излишне – летом 1940 года Плевицкая умерла прямо на гранитном полу, не добравшись даже до топчана.

Много позже Марина Деникина разыскала одну из надзирательниц, которая вспомнила русскую узницу, рассказала, что нередко сопровождала Надю в крепостную церковь. Тропа от каземата к храму пересекала поляну, усыпанную маргаритками.

– Боже, как мне хочется дотронуться хоть до одного цветка! Это ж мои самые любимые… – еле слышно шептала Плевицкая, но тюремщица молча, качала головой: не положено!

– Пообещав благодарность, я попросила ту сильно пожилую женщину, чтобы она отвела меня на могилу Плевицкой, – рассказывала Марина, – и она через силу (тоже, видимо, не положено), в конце концов, согласилась. Мы бродили среди старых памятников, но когда нашли, потрясение невероятной силы охватило меня. В дальнем углу небольшого, по-французски ухоженного погоста, я увидела заброшенный холмик без имени и креста, сплошь покрытый ковром цветущих маргариток. Даже не спросив разрешения, я опустилась на колени и сорвала несколько кустиков. Они долго стояли на подоконнике моей парижской квартиры, всякое утро, поворачивая увядающие головки к восходящему солнцу…

Я уже, кажется, говорил, что Яков Исаакович Серебрянский был похож на разведчика, как монах на околоточного. Улыбчивый, с младых лет лысоватый, рыхлый телом и объемный животом, он производил впечатление этакого разини-недотепы из старых одесских анекдотов: «Стук в дверь. Абраша отпирает и сразу под нос ствол:

– Золото есть?

– Да!

– Много?

– Пудиков семь…

– Тащи все!

– Раечка, золотце, иди до выхода, за тобой пришли…»

На самом деле, не дай Бог угодить под оперативную разработку Яши. В отношении Кутепова он предусмотрел, кажется все, кроме измочаленного сердца генерала. Оно и подвело, но Серебрянский сразу пресек паническую растерянность силовой группы, приняв единственно правильное решение. Он приказал «утопить» мертвое тело, но не в мутных глубинах ледяной Сены, до которой было два шага, не в загородных буреломах, где всегда шлялись охотники с гавкающими нервными сеттерами, а на густонаселенной городской окраине, под фундаментом конспиративного домовладения, погрузив сию тайну в неразгаданность.

Яша считался в ОГПУ крупным специалистом по похищениям врагов, разрабатывая и осуществляя на предлагаемые сюжеты многоактовые «костюмные» спектакли. Причем часто в лучших традициях приключен ческой драматургии, будучи Станиславским и Немировичем-Данченко в одном лице. Безусловно, в нем наверняка умер выдающийся режиссер, и, кстати, не только в нем. А что делать? Политическая система хитро завлекала таланты наградами, званиями, подачками, окладами, ощущением всесилия, умело направляя одаренность в нужное ей русло, искусно манипулируя слабостями этой человеческой категории: непомерными амбициями и болезненным честолюбием, а в итоге возложив на этих совсем неординарных людей функции жестоких ищеек режима и изобретательных живодеров.

Не случайно, когда возникла необходимость нейтрализации сына Троцкого, Льва Седова, операцию поручили Серебрянскому. Лев Львович требовался только с одной целью – «выудить» папу, который сразу после изгнания из СССР «понес» Сталина «по кочкам» со всем размахом своего публицистического дарования и неукротимой силой природной ярости.

В 1930 году в Берлине выходит двухтомник Троцкого «Моя жизнь», где не жалея эпитетов и аргументов, он мажет генсека красками самых вонючих оттенков. И это во времена, когда восторженный народ тащит по праздникам через кумачовые площади гигантские изображения усатого вождя и самозабвенно поет из картона репродукторов, развешанных по всей стране: «Сталин, наша слава боевая! Сталин, нашей юности полет…».

Иосифу Виссарионовичу доложили о выходе книги и фельдсвязью немедленно доставили несколько листочков с самыми скабрезными выпадами. Вождь внимательно, буквально построчно все прочел, потом скрутил страницы жгутом, запалил спичкой, прикурил трубку и бросив факел догорать в хрустальную пепельницу, вынес окончательное решение:

– Пэтух бэшеный!

В книге Троцкий вспоминает свои беседы со Склянским. Сегодня мало кто знает, кто «сей таков», а между тем Эфраим Маркович Склянский, врач по образованию и неукротимый большевик по убеждениям, служил при Ленине на высшей оборонной должности – председателем Реввоенсовета республики, причем заступил на нее в восемнадцатом году, 26 лет от роду. Надо ли удивляться, как по-молодецки он был крут, самонадеян и непомерно честолюбив, благо высокий пост и покрови тельство Ленина позволяли себя так вести. Однажды, во время боев за Царицын, когда конная лава атамана Краснова заставила красноармейцев разбежаться, бросая станковые пулеметы, он устроил показательную вы волочку троице «усачей», руководящих обороной города: Буденному, Ворошилову и Сталину, обвинив их в полном непонимании характера современного боя. Покидая вагон Главнокомандующего, увешанный маузерами, шашками, бутылочными гранатами, взмокший до галифе Буденный пообещал «к такой-то матери» взорвать вагон, себя и председателя РВС.

Сталин, тоже поставленный по стойке «смирно», до черноты темнел рябым лицом и хрипло успокоил Буденного многообещающей фразой:

– Сэмэн! Молчи… Пока!

Вернувшись в Москву, Склянский с порога спросил у военного и морского наркома Троцкого:

– Скажите мне, что такое Сталин?

– Сталин? – усмехнулся самоуверенный Лев Давыдович. – Сталин – это наиболее выдающаяся посредственность нашей партии…

Стоит ли удивляться, что сразу после смерти Ленина Склянского с «маршальского» поста переводят на оскорбительную для него должность управляющего трестом «Моссукно». В его подчинении уже не войска, а то, во что их облачают: шинели, портянки, обмотки, кальсоны и прочее.