контраст с синими глазами. Все эти внешние достоинства создавали ей ореол загадочности – но

только если Клеопатра (в просторечии и для родителей – Лялька) молчала. Когда говорила, вся

загадочность сразу же исчезала – она была вся как на ладошке, непосредственная и открытая,

порой даже чрезмерно. Как всякая истая московитянка, она несла в себе коктейль самых разных

кровей – в том числе восточных.

Отец Ляльки, армянин «московского разлива», родился в отдалённом горном районе

Армении, но всю жизнь прожил в Москве, изрядно обрусел и по-русски говорил с

безукоризненным московским аканьем. Впрочем, это не мешало ему при общении с

соплеменниками умело имитировать армянский акцент и напускать на себя, для вящей

достоверности, лёгкую восточную вспыльчивость. Лялька пост-фактум всегда подтрунивала над

его напускной экзальтацией «на публику» и, оставшись наедине с ним на кухне, с дочерней

нежностью третировала его экспансивную манеру общения: «Слюшай, ара, пачему, да, ты

гаваришь как в Арцахе?» Отец смотрел на неё виновато-лукаво, как провинившийся щенок, и в тон

дочери отвечал с утрированным восточным акцентом: «Слюшай, женщина, волос длинный, ум

короткий, как не панимаешь, национальные корни взыграли?!» Вот это «корни взыграли» было в

доме своеобразным паролем. «Корни взыграли» – был ёмкий ответ на вопросы, в какой ресторан

отца позвали и кто именно. «Корни взыграли» – универсальное объяснение того, почему папа

неблагосклонно отзывался о вечеринке, на которой его жену слишком часто приглашали

танцевать другие мужчины. В редких случаях, когда отец Ляльки принимал лишнего, –

укоризненный вердикт его жены «корни взыграли» относился как к нему, так и к вожделенному

напитку Ереванского коньячного завода.

Корни его простирались в горную сельскую глубинку Армении, где за водой ходили с

вёдрами к колодцу, в хлебную лавку стояли две раздельные очереди – мужская и женская, а

предметом гордости односельчанам были земляки: маршал и Герой Советского Союза, вхожий с

докладами к Сталину, видный академик, а также прозападный композитор – автор шлягеров

шестидесятых, безупречно стилизованных под блюзы, буги-вуги и даже «Караван» Дюка

Эллингтона.

Его личная судьба была наполнена теми самыми превратностями, о которых так много

говорят. Лет в пять он был привезёным в Москву дальними бездетными родственниками, которые

убедили его родителей, что мальчику в Москве будет лучше: и образование получит, и

московскую прописку.

Он был необычно поздним ребёнком. Родители его, очень пожилые, уже имели внуков.

Конечно, отец был гордился (ему как раз стукнуло семьдесят), что в столь почтенном возрасте

смог родить сына. Но малыш сильно подорвал здоровье матери, и было очевидно, что вырастить

его будет крайне сложно.

Московские родственники принадлежали к тогдашней, ещё довоенной, элите – Иван

Петрович Беленький работал в Совмине, а его жена, на четверть армянка, – в Министерстве

культуры. Они несколько раз забирали Жорика к себе в гости в Москву и привязались к малышу.

Им удалось убедить настоящих родителей оформить отказ от ребёнка – только так они могли его

усыновить. Так Жорик – в свидетельстве о рождении он был записан как Жора – стал носить

фамилию Беленький. Впрочем, весь его вид со всеми внешними атрибутами армянской

национальности представлял разительный и исполненный юмора контраст с фамилией; ирония

усиливалась тем, что по документам он всегда значился не Георгием, а Жорой, и почему

высокообразованные усыновители намеренно пошли на такой афронт в антропонимике – одному

богу известно.

После рождения дочери у Жоры Ивановича сработал, видимо, какой-то схожий механизм

противостояния обыденному, быть может навеянный армянскими генами, и он, к ужасу жены

Валентины, решил назвать дочь Клеопатрой. Самое поразительное, что в решающий момент в

споре с мужем по этому поводу Валентина обнаружила, что у неё нет убедительных

контраргументов.

– Клеопатра! – мечтательно закатив глаза, словно пробуя на вкус пахлаву, нараспев

произносил Жора. – А известно ли тебе, женщина, что означает это имя?