– А может у Герушки совсем не будет способностей к языкам? Найн, малиш есть фатер, а фатер был гроссаналитик и много... много...

– Знающий, - помогла ему Варя.

– Я, зо. Так, так!

Герушка, привыкший к постоянному многолюдью, совсем никого не боялся, охотно шел ко всем на руки, но выделял из мужиков - совместных крестных Николаича и громогласного Игоря.

– Варюх, я его вот подбрасываю, а сам думаю, что вот это, вроде как, мой дитенок, оставшийся там. Умом-то понимаю, а все равно не догоняю, что семьдесят почти лет проскочило! Счастливые мы все-таки, повоевать успели и к себе вернулись, одно фигово, наши все старенькие стали! Ладно, вот Гончары ещё родят, Костька пока не хочет детей рожать, но ведь соберется, Ивана дочка месяц как беременная, внука хотят, а ему хоть кого, рад до невозможного! Так что и там, и тут успели, но тебе Варюх, больше всех подфартило - вот он, маленький шпаненок, чудо-чудное, дитя, как бы это сказать-то..?

– Межвременное?

– О, точно! Подрастет, ведь, поди, не поверит, что папка у него, аж в каком году рожденный, Варь?

– В девятьсот четырнадцатом.

– О, сто лет ровно прошло, и сумел его после того, как ушел на небо, родить!

Жизнь у вернувшихся вошла в привычное русло, только вот спали все мужики тревожно, не отпускало их пережитое, никак. Посмеиваясь сами над собой, утешали друг друга:

– Ну лет через пяток устаканится все, будет, как кино какое вспоминать!
– предположил Ищенко.

– Не, мужики, - мрачнел Шелестов, - ни фига не забудется. Сгладится немного острота, да, а забыть... не, не получится!

Панас дождался-таки маленького фон Виллова, нагляделся на него и в июле, завершив свои земные дела, ушел.

Гриня, убитый и постаревший, горестно приговаривал:

– Панаска, як жеж я без тебя-то? Осиротел совсем!

А на поминках, встав, попросил правнука Панаса, Макара:

– Макарка, а включи-ка дедову любимую, и, услышав слова: -"Настанет день, и с журавлиной стаей я поплыву в такой же сизой мгле, из под небес по-птичьи окликая всех вас, кого оставил на земле..." - горестно всхлипнул:

– От, знаю, что жизню большую прожил, а все одно внутри пекёт, ох, як мне яго не хватать станеть!

Из дивовцев не приехала только Варя - у Герушки резались зубки, он температурил, и мужики категорически не желали их брать с собой. Варя тоже поплакала, но пищащий малыш не давал долго грустить.

В Германии переживал брат по существу и папа по документам, Николас. Он среди мужиков прочно заслужил прозвище "Немецкая наседка"

– Пусть будет так!
– кивал головой Колян.
– Но майне кляйн брудер ест мой жизн!!

Брудер крепко стоял на ножках, пытался делать шажки, держась за диван, или скакал в ходунках, загоняя кота под кровать или кресло, очень любил Даньку - у них случилась огромная взаимная любовь, старший тоже обожал с ним возиться.

Варя, у которой в глубине души имелась подленькая такая мыслишка, твердо теперь уверилась, что не станет её когда - чай, не молоденькой родила малыша - сыночек, капелька Герби, не будет брошеным. Данька однозначно заменит Герушке и её, и отца.

Грело её душу, что мальчишки, оба, не будут испытывать нужду. Из всех собранных за эти годы Гербертом украшений, она взяла совсем немного, остальные так и лежали в ячейке.

Одно только колечко, подаренное и надетое когда-то в сорок третьем на палец её самым лучшим мужчиной, она носила постоянно.

Маленький любил крутить его на пальце, пытался утащить в рот, и сердито ругался, когда мама не давала. Надо было видеть, как он хмурил бровки, смотрел исподлобья и сердито выговаривал ей на своем, на детском языке...

Четко говорил: мама, дядя, Даньку звал - Няня, Ищенко же, единственный из всех (гордо задирал нос) удостоился слова - дедя.

Мужики купили ему большую машину. И рычал сынок, крутя руль в ней постоянно, Данька хохотал:

– Объездил наш мужик уже весь мир на своей крутой тачке!!

А сам прикупил ему крутой мотоцикл, стоящий до поры до времени в коробке и вызывающий такой повышенный интерес Герушки. Он постоянно пытался своими пальчиками проделать какую-то дырочку в коробке - интересно же.

Хулиганил сынок, то стучал чем-то, то рассыпал по полу муку, - нечаянно, по давней привычке, оставила мамка её внизу на полке, а любопытный ребенок в минуту рассыпал её и, сидя посреди этого безобразия, с упоением посыпал себе голову, заливисто смеясь при этом.