Ирина взяла на себя некоторые заботы о приготовлении к погребению, как, например, известить о смертном случае в церкви Либитины и заказать носильщиков мертвых: Валерия же поспешила к своему отцу, чтобы утешить его, оставленного в печали. Ведь она знала, как он нуждается в утешении, он, которому не светил во тьме его несчастья благодатный свет милосердия и веры – луч, который облегчал ей потерю преданием себя воле Господней и надежде на будущее свидание.

Она застала своего отца с опущенной на руки головой, думающим о письме Сафронии; он протянул ей листок и сказал:

– Прочти мне это громко, дитя мое, в твоем голосе я опять услышу голос твоей матери.

Валерия взяла лист и начала читать. Вначале ей удалось сдерживать свое внутреннее волнение, но когда она взглянула случайно на отца, у которого слеза за слезой катилась по щекам, тогда и ей овладело уныние и ее голос дрогнул. Но со всей унаследованной от своей матери энергией своей крепкой души ей удалось побороть волнение и продолжать чтение; она заключила его следующими словами:

– «Христос примет мою душу, и, мой верный Руфин, чего я не могла здесь как грешница вымолить для тебя, того надеюсь достигнуть, когда буду молиться за тебя как мученица…» Это завещание матери, – сказала Валерия, обвивая с пламенной нежностью шею отца руками, – не хочешь ли ты исполнить ее последнее желание?

Руфин смотрел сквозь слезы на свою дочь, теребил ее руку и молчал. Дочь понимала его, и глаза ее, полные благодарности и надежды, поднялись к небу: молитва мученицы начинала действовать; душа, которая так долго заблуждалась, почувствовала первую потребность иметь хорошего пастыря, который взял бы ее на плечи, как потерянную овцу, и отнес в сад сладкого спокойствия души и небесного утешения.

По его желанию Валерия должна была проводить его к телу матери. Вид покойницы, лежавшей в гробу, так потряс его, что горе смешалось в его сердце с благоговейным почитанием супруги-мученицы. Становясь перед ней на колени, он положил письмо на грудь покойницы и устремлял поочередно свой затуманенный слезами взгляд то на ее письмо, то на спокойно-радостное лицо супруги, как бы желая еще раз слышать эти слова от нее самой. Сафрония умерла, чтобы сохранить ему супружескую верность, но Руфин чувствовал с живейшим убеждением, что она способна была на эту жертву только потому, что была христианка. Обычные предубеждения против христианства были уже давно изгнаны блеском добродетели его жены и дочери; но, что их религия может воодушевить к таким великим жертвам, было для него ново и глубоко тронуло его, и взгляд его невольно возвращался опять и опять на последние слова письма: «…чего я не могла здесь как грешница вымолить для тебя, того надеюсь достигнуть, когда буду молиться на тебя как мученица».

С мрачным взглядом, небрежно лежа на диване, зевая над скучным текстом «дневника» – acta diurna – тогдашней государственной газеты, ожидал Максенций прихода Сафронии.

Все существо его показывало низкое и варварское происхождение. Это была плотная, широкоплечая фигура – живой образ грубой и беспутной силы. С низкого лба его спускались почти до бровей всклокоченные волосы; круглая толстая голова покоилась на тучной шее, что-то невыразимо наглое сверкало в его проницательных глазах. Он сам любил сравнивать себя с Геркулесом, своих телохранителей, состоявших из самых высоких и сильных солдат, он называл геркулесами.

Максенций кончил чтение «дневника» и только что хотел, не имея больше терпения ждать, послать второго вольноотпущенного в квартиру Сафронии, как доложили о прибытии вестового с крайне важным письмом.

– Пусть отнесет его к префекту канцелярии, Ираклию, или куда хочет, – ответил император, зевая, однако опомнился; ему пришло в голову, что тут наверняка известия с театра войны в верхней Италии, и велел подать письмо.

Вестовой был послан императорским полководцем Руфом, командовавшим армией на севере.

Максенций распечатал письмо и чем дальше он читал, тем больше омрачались черты его лица.

Он знал уже из прежних докладов, что Константин перешел Альпийские горы и при Турине одержал победу. Однако не обратил внимания на этот первый успех противника. Он так надеялся на испытанный, особенно в Египте, военный талант Руфа, что даже не сомневался, что тот дал победить себя только ради военной хитрости и скоро пришлет ему голову Константина.

Теперь полководец докладывал ему, что после взятия укрепленного города Турина неприятель пошел форсированным маршем на Бресчию, потом к Вероне и в обоих местах разбил императорские войска и взял Верону штурмом. Между убитыми находится и Рурций, начальник города. Как в Турине и Бресчии, так и здесь, вопреки военному обычаю Константин даровал гарнизонам жизнь. Со взятием Вероны верхнюю Италию нужно считать потерянной, как неудержимая поспешность, с которой противник устремился вперед, так и малодушие его собственных солдат не позволяют полководцу собраться с силами и еще раз сразиться с неприятелем на равнине реки По: поэтому он велел загородить Апеннинский проход, чтобы выиграть время для сбора вблизи Флоренции новой армии. Настоятельнейше просил он императора прислать ему форсированным маршем все имеющиеся в распоряжении силы, а особенно легионы, с нетерпением ожидаемые из Сицилии и Африки.

Это были известия, которые наконец-то вытряхнули императора из его обычной лености.

Бешено бросил он это письмо на пол недочитанным, а потом топтал его ногами и кричал:

– Флоренция, Флоренция? А, плут, изменник! Отдал без кровопролития Пласенцию, Парему и Болонию! Почему не поспешил я сам стать во главе моих легионов, чтобы на подобие Геркулеса живым словить кабана, ворвавшегося в мои поля?

Полный злости ходил император взад и вперед по своему покою. Возможно ли, чтобы Руф, не потерпевший еще ни одного поражения, чтобы его лучшие легионы, несмотря на их многочисленность, трижды были разбиты, один раз за другим? И с каким совершенством должны были неприятели каждый раз побеждать, чтобы привести его армию в полное расстройство?

Наконец Максенций вспомнил, что не прочел еще письма до конца. Он поднял его с пола. Заключение гласило:

«Как меня известил верно нам преданный жрец Митры в армии Константина – Гордиан, тот заказал, ссылаясь на представившееся ему небесное видение, новое войсковое знамя, на котором он изображает себя в виде бога солнца, над ним – тайный знак, обозначающий имя Бога христиан. Как ни неуклюжа басня о небесном видении, которое наверно Константин видел один, после весело проведенной ночи, однако, солдаты его, большая часть которых состоит из христиан, оказывают под этим новым знаменем чудеса храбрости.