Кардинал путешествовал вверх по Роне с большой пышностью, но лежа, и каждый вечер его переносили на специальных носилках в приготовленное жилье. Один раз пришлось разрушить часть стены, чтобы внести его в дом. В Немуре его кровать была поставлена в карету, и он двинулся по дороге к Фонтенбло. Король навестил его, и де Нуайе и Шавиньи помогли ему подняться. Затем Ришелье и Людовик провели три часа, беседуя наедине. В октябре Ришелье почувствовал себя достаточно хорошо, для того чтобы вернуться в Пале-Кардиналь, где он набросал черновик длинного меморандума королю по поводу дела Сен-Мара и заявил, что снова официально попросит об отставке, если король не примет пять обязательств: не позволять своим фаворитам вмешиваться в политику, не слушать обвинений против своих министров, выяснять степень правдивости обвинений против них, прежде чем действовать, наказывать тех, кто окажется виновным в клевете, и не рассказывать посторонним о ходе заседаний совета. Должно быть, он перечислял жалобы, накопившиеся в результате обид, которые ему пришлось снести во время путешествия на юг, а также в Нарбонне, Арле и Тарасконе.

Он напомнил Людовику, как с ним обошлись после смерти Кончини, отправив в ссылку по необоснованному подозрению. Король никак не отреагировал на этот документ, поэтому Ришелье снова попросил об отставке 5 ноября. Шавиньи был с королем, который отправился на охоту. 13 ноября Ришелье снова написал королю, прося о четком ответе и о том, чтобы Людовик сформулировал, на каких условиях он согласится заключить мир с Испанией. Наконец король принял решение. Он ответил 20 ноября, что не поверил обвинениям, выдвинутым против Ришелье Сен-Маром, и хочет, чтобы Ришелье продолжил действовать, имея большую власть и свободу, чем ранее. Он не пойдет на компромиссы по поводу Лотарингии, Арраса, Эдена, Бапома, Перпиньяна, Брейзаха или Пиньероля. Неделю спустя он запретил всем друзьям Сен-Мара появляться при дворе.

В душе король явно сомневался по поводу того, стоит ли продолжать политику Ришелье. Неуверенность была порождена чувством вины, которое пробуждалось еще во время бесед с Коссеном и было несомненно усилено Сен-Маром. Пространный меморандум Ришелье, по-видимому, продолжал темы, затронутые в личной беседе, имевшей место в Фонтенбло. Ришелье по-прежнему отчитывал короля в твердой, даже авторитарной манере, которую мог бы позволить себе, если бы был его духовным наставником, и которая проявится еще раз в «Политическом завещании», странно контрастируя с почти раболепными формулировками, к которым Ришелье прибегал в письмах и меморандумах, адресованных королю. А угроза уйти в отставку звучит так, словно Ришелье — доктор, предлагающий королю выбор: или последовать его совету, или найти себе кого-нибудь другого. [307]

28 ноября начался плеврит, а усиливающийся жар стал свидетельством начала предсмертной агонии кардинала. 2 декабря врач понял, что наступает конец, хотя до самого этого дня Ришелье продолжал давать инструкции государственным секретарям, которые приходили к нему. Он предложил на должность командующих войсками виконта де Тюренна (брата герцога Буйонского) и герцога Энгиенского, который вскоре проявил себя под Рокруа. Герцогиня д’Эгийон постоянно находилась у постели кардинала, король навещал его, принимая последние советы и лично подавая кардиналу яичные желтки. Король пообещал сохранить после смерти Ришелье государственных секретарей, хотя ему все меньше нравился Шавиньи, а также сделать Мазарини преемником Ришелье. Король не вернулся в Сен-Жермен, а остался дожидаться смерти кардинала в Лувре.

Ришелье спросил у докторов о своем состоянии, исповедался перед епископом Шартрским, послушал мессу и получил последнее причастие от священника церкви Сент-Эсташ — прихода, в котором он родился и был крещен. Он умер 4 декабря днем, спокойно, с достоинством и с чувством удовлетворения оттого, что на протяжении всей своей жизни преданно служил церкви и государству. «Я от всего своего сердца молю Господа, — сказал он, — моего Судию, перед которым скоро предстану, осудить меня, если я имел иные намерения, кроме блага церкви и государства». Перед самым концом снова пришли король и его брат Гастон. Ришелье попросил свою племянницу оставить его, желая избавить ее от муки наблюдать его смерть. В его последних словах, сохраненных историей, было выражено желание иметь тысячу жизней, чтобы их все посвятить церкви.

Гриффе отмечает, что народ не любил кардинала. Когда распространилась весть о его смерти, повсюду были зажжены костры. Король, несомненно, должен был почувствовать облегчение, когда с него спали оковы постоянного давления Ришелье на его чувства и суждения. Он чувствовал это давление особенно остро с тех пор, как Коссен внушил ему искреннее чувство личной ответственности, вырождению которого в духовно губительные терзания столь безжалостно способствовал Сен-Мар. В январе пришло известие, что Оливарес отправлен в отставку, а в марте 1643 г. Людовик и сам заболел. Он умер во вторник 14 мая, на Вознесение.

Людовик сделал Мазарини главным министром, и именно Мазарини убедил его назначить королеву регентшей. Однако действия Анны ограничивал и совет, в который входил Конде, и Гастон Орлеанский. После смерти короля Анна (а вернее, стоявший за ней Мазарини) добилась от парламента отмены распоряжений своего мужа, получив полные властные полномочия, которыми активно пользовалась под руководством Мазарини до тех пор, пока дофин, крестный сын Мазарини, не достиг положенного возраста. Конституционные нормы были соблюдены, законность передачи власти была обеспечена. Но гораздо важнее для Франции была подлинная преемственность, которая существовала между Ришелье и выбранным им самим продолжателем его дела — Мазарини.

Ришелье пережил свой век. Людям обычно свойственно придерживаться тех личных и социальных позиций, которые были привиты им воспитанием, даже если общество, в котором они живут, отказывается от принципов, лежащих в их основе. Ришелье, однако, необычен тем, что своей деятельностью немало поспособствовал обветшанию той системы ценностей, которую он сам помогал создавать, в которой продолжал существовать и с помощью которой, несмотря на ее упадок, вплотную подошел к созданию национальной самобытности Франции.