– Здравствуйте, - сказала девочка в клетчатой юбке, стоявшая рядом с Барбарисовым, у нее был прекрасный цвет лица.

– Здравствуйте.

– Ты Глашку зовешь на вы?
– спросил Барбарисов.
– Ей четырнадцать лет.

– Именно поэтому.

– Ты же ее видел в Москве прошлый раз?

– Господи, конечно, - сказал Сапожников.
– Но у нее была коса.

– Она ее отрезала недавно.

– Ничего, ей идет.

– Папа, я есть хочу, - сказала Глаша.

– Это значит - пойдем в шашлычную, - сказал Сапожников.

– Откуда вы знаете?

– Это же ясно.

Они пошли по улицам-аллеям, и Сапожникову все хотелось протрещать прутиком по штакетнику, но он только два раза кинул окурки в висячие урны.

– Давай мне сумку, - сказал он.
– Чего ты ее тащишь?

– Мы уже пришли. Обязательно возьмем вина... Надо разрядиться. Ты письмо от Глеба привез?

– Да, привез...
– нехотя сказал Сапожников.

Они вошли в угловую шашлычную и сели за столик у окна. Тень. А на улице ровные одноэтажные дома и магазины.

– Вы будете пить целую бутылку вина?
– спросила Глаша.

– О господи, - сказал Сапожников.

Он думал, что Барбарисов возьмет коньяку, и теперь только косился на эту педагогическую бутылку кисленького винца, он даже названия вин не знал, и сказал: "О господи". И стал есть шашлык.

– Глаша, ты знаешь, раньше он был меланхоликом, - рассказывал Барбарисов.
– В нем было что-то байроническое.

– Это оттого, что у меня были грязные ногти, - сказал Сапожников.

Он повеселел. Что-то ему начинало становиться почти совсем хорошо, и обида прошла.

– Почему?
– спросила Глаша.

– Так полагалось влюбленным. Меланхолия и грязные ногти.

У Сапожникова даже обида прошла. О море он старался не думать. Может быть, он даже еще искупается. Море-то было общее. В крайнем случае он будет купаться в сторонке, чтобы не видели, как у него живот растет.

Обратную дорогу Сапожников не запомнил.

Потом они долго поднимались на четвертый этаж старинного дома. Блеклые каменные ступени, незнакомый запах на площадках, чугунные перила и хорошие выцветшие двери. А потом вдруг Сапожников вспомнил стихи про юродивого, который позвонил в квартиру за милостыней, а была зима.

Солидные запахи сна и еды,

Дощечек дверных позолота,

На лестничной клетке босые следы

Оставил невидимый кто-то.

Откуда пришел ты, босой человек?

Безумен, оборван и голоден.

И пишется снег, и нежится снег,

И полночью кажется полдень.

– Пойдемте завтра смотреть со мной фильм "Хижина дяди Тома"?
– вежливо сказала Глаша.

– Ладно, - ответил он.

– Вот мы и приехали. Это квартира сестры. Они с мужем на юге. Спать ты будешь здесь.

– Прекрасная тахта.

– Сделана по заказу, - сказал Барбарисов, застилая постель.

– Барбарисов, что это за дамочки на стенках? Ужасные картинки.

– Иллюстрации из дореволюционных французских журналов. А может быть из "Нивы".

– Мне они нравятся, - с вызовом сказала Глаша.

– Ну, значит, - так правильно, -согласился Сапожников.

За окном было уже совсем темно. Сапожников заснул и видел во сне нехорошее. А раньше Сапожникову кошмары снились только дома.

– Чего ты ждешь от Риги?
– спросил Барбарисов наутро.

– Развлечений, - сказал Сапожников.
– Нормальное чувство командировочного.

– Понятно. Сильная выпивка, много красивых баб и сувениры с видами города.

– Нет... Просто несколько солнечных дней, минимум выпивки и общество милых людей. И давай начнем разбираться в нашем двигателе.

– Нашем?
– спросил Барбарисов.

– Сапожников не ответил.

– Кого ты считаешь милыми людьми?
– спросил Барбарисов.

– Думаешь, я знаю?
– сказал Сапожников.
– Тебя, наверно.

– За прохладным подоконником солнечная листва, спокойные крыши. На улицу, на улицу. Тишина, тайна, шелест шагов, вывески и трамваи. Полупустой вагон, синие рельсы, и, может быть, в пролете домов блеснет море. Хорошо бы поселиться здесь навсегда.

Тут вошла Глаша.

– Папа, я есть хочу, - удивилась она.

– Надо же, все время она хочет есть, - удивился Сапожников.

– А поздороваться не надо?
– спросил Барбарисов.