И конечно, вечные игры: блошки (прыгающие при нажатии пластиночки особой формы), детское домино (с автомобилями, зверюшками, кораблями).

Домашним кино служил «волшебный фонарь» – картонная коробка, оклеенная гранитолем, с объективом и неяркой (чтобы не было перегрева) лампочкой внутри. Он проецировал на экран небольшие диапозитивы, наборы которых продавались в игрушечных магазинах или магазинах «наглядных учебных пособий». Диапозитивы бывали черно-белые, вирированные (сепией, лазурью – словом, одним каким-нибудь цветом) или разноцветные.

Но подслеповатый, пахнущий нагретым гранитолем «волшебный фонарь» сразу забылся, когда появилось чудо техники «аллоскоп» – прибор для показа диафильмов. Он упаковывался в жесткий компактный футляр, наподобие маленькой швейной машины, светил ярко, современно, победно и таинственно пахнул лаком, целлулоидом и металлом и при каждом повороте пластмассовой ручки показывал новую прекрасную и четкую картинку – во много раз увеличенный кадрик диафильма. Диафильмы продавались в цилиндрических пластмассовых или жестяных коробочках. По современным понятиям – настоящие комиксы: картинка с коротким текстом. Бывало, случались диафильмы аж в двух сериях – чуть ли не на сотню кадров. Часто цветные. Какие были «Дикие лебеди» по Андерсену! И вечные сказки, впервые увиденные через аллоскоп, навсегда связались с полутьмой, запахом лака, целлулоида и нагретого металла. Запахом аллоскопа.

Вообще, среди игрушек попадались совершенно невероятные. Как-то отец, склонный к покупке дорогих и экстравагантных подарков, приволок мне на день рождения детский токарный станок с набором резцов. Выточить на нем ничего было нельзя, он, в сущности, и работать вообще не мог, но было интересно…

Детский предметный мир кажется мне сейчас (да, наверное, он на самом деле такой и есть), если угодно, сверхзначительным. Подтверждение – описание модели международного вагона у Набокова («Другие берега»). Каждая вещь была наполнена могучей притягательной силой, чудилась микрокосмом, желанным и романтическим. Готовальня, например. Почему мне так страстно хотелось иметь все эти блестящие циркули, измерители, рейсфедеры, элегантно и шикарно уложенные в бархатные углубления? В конце концов, я выклянчил у мамы готовальню. Правда, не совсем такую, о какой мечтал. Мне купили скромную, предметов на восемь, в коробке, подбитой благородным бежевым бархатом. А грезил я об огромной, с полусотней решительно непонятных штучек и обязательно на ярко-красном плюше…

Подарки, особенно аллоскоп, связаны с днем рождения и елкой. Почему-то я был уверен, что Новый год бывает «тридцать седьмого» декабря… Кстати сказать, елки в СССР долгое время были официально запрещены. Власти разрешили их лишь в конце 1935 года, напечатав в «Правде» заметку известного тогда партийного деятеля Павла Постышева «Давайте организуем к новому году детям хорошую елку».

Еще одна таинственная часть жизни, которой в основном увлекались только взрослые, – фотография.

Чаще всего снимали аппаратом, который стали у нас выпускать с 1930 года (к XVI съезду ВКПб) по образцу немецкого «Цейсс-Икона» и с немецким затвором. В СССР он назывался «Фотокор» (фотокорреспондент). «Подробно» сделанная камера: красивая, далеко растягивающаяся черная гармошка, тяжелые, будто литые никелированные детали; два видоискателя; миниатюрный уровень с веселым пузыриком воздуха под выпуклой линзой, масса маленьких приспособлений, романтических и не совсем понятных, как на паровозе.

Аллоскоп. 1930-е

Аппарат на треноге, фотограф с головой, закрытой черной тканью, чтобы на матовое стекло, по которому производилась наводка, не падал свет. Трепетно, особым шикарно-бережным жестом матовое стекло извлекается, его заменяет кассета с пластинкой, «осторожно, снимаю!», щелчок затвора – «вылетела птичка».

Фотоаппарат «Фотокор-1». 1930-е

Пластинки долго и взволнованно проявлялись в ванночках – передержали, недодержали? Потом сушили на специальных деревянных подставочках. Они были большие – девять на двенадцать, и увеличения делались очень редко.

Печатали обычно на «дневной» фотобумаге: пластинку-негатив и бумагу клали в рамку-зажим и оставляли на свету. Через час появлялось коричневатое изображение на бумаге, и его закрепляли в растворе, называвшемся «вираж-фиксаж». Снимки получались совсем не такие, как нынче: очень мягкие, цвета сепии без резких контрастов, и вместе с тем четкие, напоминавшие старинные дагеротипы. Мама, очень любившая всякую технику, завела себе аппарат «Турист» – небольшую дешевую, так называемую клап-камеру, складную, без гармошки. Снимки он делал небольшие, шесть на девять. Иногда, вечерами, с помощью взятого напрокат громоздкого увеличителя мама печатала и относительно большие снимки – иные сохранились по сию пору… Объектом и героем съемок был, естественно, я. При всем своем ребячьем нарциссизме, фотографию я вскоре возненавидел. Хотя поначалу, признаюсь, позировал с удовольствием. С младых ногтей обожал одеваться, галстуки хотел носить и носил (когда разрешали) лет с пяти: отлично помню два, доставшихся от отца, английских – то ли торгсиновских, то ли купленных у моряков-спекулянтов – матово-шелковистых, тяжелых, в косую полоску необычайно густых и нежных тонов: один тускло-зеленый, другой светло-синий. Самым любимым нарядом был костюм с модными брюками гольф, к которым имелись специально вышитые на отворотах чулки. Таким «джентльментелем» – так это называлось у нас в доме – я снимался охотнее, чем в коротких штанах, в которых обычно ходили дети. С моим неумеренным дендизмом не в силах была бороться даже мама. Демократическо-спартанские прогулки босиком, на которых она настаивала, я ненавидел до дрожи.

Году в сороковом отец появился с новомодным аппаратом «Лейка». Так горделиво называли отечественный «ФЭД», изготовлявшийся в колонии имени Ф. Э. Дзержинского и чудовищно дорогой – больше тысячи рублей! Это была откровенная копия немецкой камеры «Leica II» (Leitz Camera – камера Лейца). Крошечный, в кожаном футляре, элегантно щелкающий аппаратик с выдвигающимся объективом (тубус), миниатюрными кнопками и рычажками, легко наводившийся на резкость, снимавший подряд, без перезарядки, тридцать шесть кадров на пленку, казался невыносимо шикарным, «американским», недоступным. Снимки увеличивались до невиданных размеров («Маленькие негативы – большие фотографии» – лозунг изобретателя «Лейки» Оскара Барнака) и были ошеломляюще не похожи на скромно отпечатанные в рамках контактные фотографии.

Мне тоже подарили фотоаппарат. Он назывался странно – «Циклокамера». Вкусно пахнущая гранитолем коробочка, закрывающаяся с помощью жестяных крючков, объектив с пуговку, крохотный зеркальный видоискатель с мутным матовым стеклом, два рычажка и выдвижная заслонка для передвижения пленки; кадрики были квадратные – 24 x 24 миллиметра. Кажется, снимать им так и не получилось, – видимо, странный аппарат, как и токарный станок, подаренный отцом, работать не мог. Им можно было только играть, чем я и занимался: фотографировал «военные объекты», изображая шпиона, пока мой кузен в роли пограничника не ловил меня на месте преступления. Мелькали и другие полуигрушечные аппараты – «Лилипут», «Малютка»; выпускали и солидную, но неуклюжую зеркалку «Спорт», хотя серьезные фотографы и богатые любители старались по возможности пользоваться заграничными камерами.