Отворенную дверь никто не охранял, и, поднявшись на крылечко по короткой лестнице в три ступеньки, Аркадий вошел в здешний храм науки, прошел по знакомым иногда до боли коридорам. Классы училища были пусты — ведь время стояло каникулярное, и школяры во всю наслаждались летом. Но в учительской звенела посуда, пахло сдобой, да и вообще — чаепитием.

Ждать, пока оное закончится, смысла не было — не имея летом иных занятий, преподаватели могли потратить на него целый день.

В этом здании каждый угол был знаком, и даже в Святая Святых — учительской, Аркадий бывал неоднократно, обычно вызванный за баловство. Но времена прошли, теперь он не нашкодивший школяр, а самостоятельная личность, коя пришла сюда по своей воле и, между прочим по делу. Аркадий намеревался войти достойно, после короткого стука в распахнутую дверь, не дожидаясь ответа. Он, — полагал юноша, — не нуждается более в разрешении, он просто извещает о своем появлении.

Однако даже такой простой план удалось выполнить лишь частично. Постучавшись в дверь, Аркадий шагнул, и тут же чуть не рухнул на пол. Пытаясь устоять, схватился за стул, и хоть сам не упал, произвел заметный шум.

— Что вы, Аркадий, врываетесь, словно монголо-татарское нашествие, — заметил Агамемнон Фемистоклювич, бросив единственный взгляд через плечо.

Надо отдать должное учителям: шум на них не произвел ровно никакого впечатления. Венедикт Александрович, учитель арифметики, как раз дующий на чаек в блюдце, даже не прервал своего занятия, не обронил ни капли напитка. Люди здесь работали с крепкими нервами — и не такое видали.

Юноша огляделся: виной конфуза было то, что двери в учительскую заменили, а у новых был высокий порожек, за который и зацепился.

— Чего надобно, Аркадьюшка? — спросил Дмитрий Андреевич, преподаватель черчения и рисования.

Аркадия чуть передернуло: так его называли еще в училище. Это имечко ему не нравилось, он полагал, что осталось оно в прошлом. Как бы не так: здесь его по-прежнему считали школяром. Его не выставили за дверь — это уже хорошо. Но, с другой стороны, чая тоже не предложили.

— Я к Роману Павловичу, — Аркадий указал на учителя географии и истории.

Тот на крошечной печечке, кою топить можно было дровами не более обломков карандашей, варил, тщательно помешивая в кружке, суп. Картошечка, петрушка, лучок, да немножко сальца для жира — кушанье часто получалось недоваренным. Но эту тайну никто кроме учителя не знал, поскольку вкушал он это яство в одиночестве. Над этими чудачествами, равно как и над геранью городничего одно время похихикивали, но позже — привыкли. В каждой избушке — свои игрушки.

— Ну, так говорите, — предложил историк.

Юноша предпочел бы с ним говорить приватно, однако же было ясно: тот не оставит свою готовку, а просить выйти остальных — глупость.

— Я хотел поговорить с вами о Ситневе. Сказывают, вы были с покойным близки?…

— Спокойным? — удивился туговатый на ухо Дмитрий Андреевич. — С каких это пор он стал спокойным?…

— С позавчерашнего дня, как успокоился навеки, — поморщился директор, и скосив взгляд на Аркадия спросил. — А зачем это тебе, юноша.

— Хочу собрать биографии замечательных горожан, — не моргнув глазом, соврал Аркадий.

— А чего с него начали?… — возмутился учитель русской словесности.

— По горячим следам, пока живы воспоминания, — врать становилось в привычку.

— Да я давно с ним общался, — оправдывался Роман Павлович. — Не праздновал я его идеи. Ерундовые, прямо скажем, идеи у него были…

— Это да — ни убавить, ни прибавить.

— Да я вообще не понимаю, с каких таких делов ему быть замечательным?… — возмущался учитель русской словесности.

Его имени журналист не знал, появился он в училище на следующий год после того, как Аркадий оттуда выпустился. Молодой мужчина был родственником полицмейстера, заменил безвременно почившего Апполинария Апполинариевича — старичка добрейшего, влюбленного в поэзию Жуковского. Как раз прежний преподаватель привил Аркадию любовь к русской речи, коя и убивает, и исцеляет… А этого хлыща, кстати, лишь ненамного старше его самого, Аркадий не праздновал — если бы его не было на место преподавателя мог бы претендовать он сам.

— Но ведь Ситнев же что-то искал!

Из кармана жилета, надетого не по погоде, учитель достал портсигар, из него сигарету. Зло зажег спичку, закурил, затянулся и сплюнул.

— Да у нас полгорода ищут что-то. Как правило, выпить и закусить. Ежели о каждом таком искателе писать — чернил в уезде не хватит.

— Полегче, — поправил его Роман Павлович. — О мертвых или хорошо или ничего…

— Тогда лучше хорошо…

И учителя заговорили…

…С пару лет назад во время загородной выездки произошло событие, изменившее жизнь этого человека.