Шрифт:
– И в плечах вроде бы пошире были, – печально говорит лейтенант.
– Тоже возможно, – говорит Башмаков.
– Ладно, – говорит лейтенант. – Идите.
Пошёл Башмаков на ринг.
Что там было – об этом нам никто не рассказывал. Настроение, говорят, не то, чтобы рассказывать.
Только дневальные утверждали, что Башмаков не спал всю ночь, ворочался на своей койке, охал и бормотал:
– Чтобы я свою фамилию ещё когда-нибудь кому-нибудь зачем-нибудь одолжил! Да никогда в жизни!
Но больше всех пострадал в этой истории сержант Модестов. Был сержант, а стал рядовой Модестов. Разжаловали его. Недаром говорят – спортивная слава переменчива.
"А что"
Почти у каждого солдата наверняка есть маленький фотоальбом. На страницах этого фотоальбома вы обязательно встретите и фотографии его владельца – непременно в парадной форме, в фуражке, со всеми знаками солдатской доблести на груди; и фотографии его друзей – тех, кто уже отслужил своё и оставил снимки на память, и тех, кто ещё продолжает служить…
Был такой альбом и у Башмакова. И когда отправился Башмаков в краткосрочный отпуск, домой, он, конечно, прихватил этот альбом с собой.
Дома всем, кто ни придёт в гости, есть что показать. Гости смотрят, а Башмаков объясняет. Пришёл однажды двоюродный брат Костя, Башмаков и ему дал посмотреть.
Листает двоюродный брат Костя альбом.
– Так… так… – говорит он. – Ясно…
Наконец дошёл до самого главного, до самого интересного снимка.
– Это товарищи мои, – объясняет Башмаков, – сослуживцы. Во время затяжного высотного прыжка. С четырёх тысяч прыгали. Вон Мишка Бандура летит. А это Витька Печенкин, ефрейтор. А там вон, совсем маленький, руки раскинул, лейтенант Петухов…
– Интересный снимок! – говорит двоюродный брат Костя. – Только… Кто это снимал?
– Я, – говорит Башмаков.
– Ну, конечно, сразу видно. Что ж ты, на резкость не умеешь наводить?
– Умею, – говорит Башмаков печально.
– Умеешь… А не наводишь. Это ж каждый пацан умеет!
– Да я и сам теперь вижу, – виновато говорит Башмаков, – у меня с этой резкостью всегда не ладится…
– И скадрировать надо было по-другому! Неужели не ясно?
– Я как-то не подумал… – говорит Башмаков и становится ещё печальней.
– И потом я тебе посоветую…
И вдруг двоюродный брат Костя останавливается на полуслове и пристально смотрит на Башмакова.
– Подожди… подожди… – говорит он. – Так это ты, говоришь, снимал?
– Я, – говорит Башмаков.
– А откуда снимал? Ты-то сам где был?
– Как где? В воздухе. Вот тут, рядом с Мишкой Бандурой летел.
– В воздухе? С четырёх тысяч метров? Летел и снимал?
– Ну да, – говорит Башмаков. – А что?
Приятного аппетита!
Рядового Домодедова не любили во взводе за жадность.
Домодедов частенько получал посылки из дому. Придёт с почты, устроится где-нибудь в углу казармы один на один со своей посылкой, шуршит бумагой, позвякивает баночками. А потом всем рассказывает:
– Прислала мамаша варенье, так банка в дороге разбилась, пришлось выбросить…
Или:
– Хотел угостить всех печеньем. Домашнее печенье, мамаша пекла. Так вот жалость, пока шла посылка, печенье заплесневело. Всё выкинул.
А у самого в кладовке, или, говоря по-военному, в каптёрке- чемодан на два замка заперт. И чуть вечер – Домодедов к этому своему чемодану наведывается.
Иногда кто-нибудь из солдат поддразнивал Домодедова:
– Да брось ты сочинять! Признайся лучше, что ночью под одеялом печенье рубаешь.
Домодедов очень сердился на такие шутки. Даже потел от злости.
– А ты видел? Видел, да? А если не видел, не говори, понял?
Вообще, это была его любимая фраза. Чуть что – он сразу начинал ныть:
– А ты видел? Видел, да?…
И вот с этим-то Домодедовым и произошёл однажды случай, о котором потом долго вспоминали в роте.
В то время взвод готовился к ночным стрельбам, и как-то поздно вечером ефрейтор Барабанщиков принёс прибор ночного видения. "А ну, – говорит, – кто хочет потренироваться?" Вышли несколько солдат на пустырь – за казарму. И Башмаков вместе с ними. Вокруг темнота стоит – в двух шагах ничего не видно.
Солдаты по очереди подносят окуляр к глазам, смотрят.