Тем временем Наталья принесла несколько больших кусков картона и протянула их мне:

– Сегодня «Незнайка», нужно нарисовать рисунки. Там по спектаклю он рисует портреты своих друзей.

Я поняла, что пробил мой смертный час.

– Наталья Викторовна, – умоляющим голосом заговорила я. – Может, мне пока что-нибудь попроще, а? Портреты – это как-то слишком сложно. А?

– Ничего, ничего. Наоборот, не нужно стараться. Это же Незнайка. Он ничего не умеет и рисовать совсем не умеет.

«Совсем как ты», – казалось мне, сейчас скажет она.

Но Наталья ничего такого не сказала, а вручила мне кисть, черную, синюю и красную краски и, дав еще несколько уточняющих рекомендаций, оставила меня наедине с картонными квадратами.

Взяв в руки кисть и обмакнув ее в краску, я от волнения напрочь забыла свою главную цель, которая вообще-то состояла не в рисовании портретов за Незнайку, а в расследовании причин смерти Оксаны Ширяевой.

Но вместо расследования мне припомнилось бессмертное произведение Ильфа и Петрова «Двенадцать стульев». Там в одном из эпизодов Остап Бендер рисует сеятеля, разбрасывающего облигации государственного займа. Именно в роли рисующего Остапа я и ощущала себя в данный момент. С той только разницей, что рядом со мной не было Кисы Воробьянинова, чтобы спросить его, как художник художника: «Вы рисовать умеете?»

Сосредоточив все силы своей души на непосильной задаче, я водила кистью по картону, с ужасом убеждаясь, что то, что получается в результате, даже для не умеющего рисовать Незнайки, пожалуй, несколько чересчур.

Закончив свое черное дело, я показала рисунки Наталье, ни минуты не сомневаясь, что на этом моя художественная карьера закончится. Но Наталья только усмехнулась и сказала, что теперь я могу помочь девочкам клеить аппликации.

Время шло, и постепенно я осваивалась в театре.

Рисунки на картоне оказались отличной рекламой, и до глубины души изумленные актеры, у которых при виде этих шедевров совсем не по пьесе вытягивались лица, чрезвычайно заинтересовались, кто же автор.

Так театр узнал, что в декораторском цехе появился новый художник.

За актерами потянулись остальные, и познакомиться с молодым дарованием каждый день забегали то плотники, то монтировщики, а иногда даже помощники режиссеров.

– Имеешь успех, – силясь проникнуть своим наглым взором под синий халат, говорил Азатов.

– Стараюсь, – скромно отвечала я.

В целом пока все шло хорошо. Благодаря дебюту на «Незнайке» я завела много новых знакомств и теперь могла заходить и к плотникам, и к монтировщикам, и к реквизиторам не только по делу, но и просто поболтать.

Об Азатове и художниках-постановщиках нечего было и говорить. Они обретались в одном помещении с нами, занимая вторую небольшую комнатку, в которую вела дверь из декораторского цеха. Дверь эта почти никогда не закрывалась. С Игорем мы почти сразу перешли на «ты», он оказался человеком очень компанейским, но и с художниками-постановщиками я общалась вполне свободно, тем более что двое из трех были дамами.

Теперь я легко ориентировалась в театральных подземных лабиринтах и уже не боялась заблудиться в том длинном коридоре, по которому меня водила Наталья в самый первый день.

Кстати, и сама она при более тесном знакомстве оказалась дамой весьма компанейской, начальницу из себя не корчила, часто шутила, и работать с ней было легко.

Однако нельзя было не заметить, что, проявляя ко всем равное дружелюбие, всякий раз, когда ей приходится обращаться к Ольге, она делает над собой некоторое усилие. Ольгу вообще как-то избегали и обращались к ней только тогда, когда уже больше было не к кому. Хотя она единственная из нас всех имела специальное образование и окончила художественное училище, но я уже несколько раз замечала, что если кто-то приходил по делу или с вопросом, а Натальи не было на месте, то пришедший, несмотря на нашумевшую историю с Незнайкиными рисунками, даже ко мне обращался с большей охотой, чем к Ольге.

Здесь была какая-то загадка, и я поставила себе целью ее разрешить.

Перебрав в уме возможные пути решения этой проблемы, я пришла к выводу, что наилучшим из них будет разговор с Аленой. По моим наблюдениям, только она демонстрировала к Ольге доброжелательность более-менее искреннюю и даже, кажется, ей сочувствовала. К тому же Алена была совсем еще ребенком, наивным, чистым и романтически влюбленным в театр, поэтому всякие проявления коварства были ей совершенно чужды, и она не умела врать.

Учитывая все эти нюансы, я решила, что Алена – наиболее подходящий кандидат для откровенного разговора о взаимоотношениях Ольги с окружающими.

Однажды, когда Ольга с Натальей ушли работать на сцену, а мы с Аленой остались в цехе, я как бы невзначай поинтересовалась:

– Слышь, Ален, а чего это вы с Ольгой как будто… не того, а?

– Чего «не того»? – На лице моей собеседницы сразу возникло напряжение и даже некоторое отчуждение.

– Ну, вроде как… не знаю… Избегаете ее, что ли?