– Когда тебе было два года, – сказал Джереми, – мы с твоей матерью ссорились почти непрерывно. Ты знаешь, что это такое – ежедневно воевать с другим человеком? С тем, кто заявляет о своей нелюбви к конфликтам, а на деле только ими и живет?

– Ты действительно ждешь от меня ответа? – спросила Рейчел, чуть приподняв подбородок.

Джереми улыбнулся, но его улыбка быстро увяла.

– Это иссушает душу, разрушает сердце. Ты чувствуешь, что умираешь. Жизнь с твоей матерью – по крайней мере, после моего причисления к врагам – превратилась в непрерывную войну. Однажды я возвращался с работы, и на лужайке перед домом меня вырвало прямо на снег. Ничего особенно плохого не происходило, просто я представил, как я войду и она набросится на меня, прицепившись к чему-нибудь. К чему угодно: к моему тону, к галстуку, надетому в этот день, к словам, сказанным мной три недели назад, словам, сказанным другими обо мне. Как ей казалось, во мне есть что-то неправильное, – может, так подсказывала интуиция, данная свыше, или она видела это во сне…

Джереми вздохнул и покачал головой, словно удивлялся свежести этих воспоминаний тридцатилетней давности.

– Почему же ты проторчал там так долго?

Он встал на колени перед Рейчел, взял ее руки, прижал их ко рту и вдохнул их запах.

– Из-за тебя, – сказал он. – Я готов был остаться ради тебя, даже если бы меня тошнило каждый вечер в саду, если бы у меня обнаружили рак, или порок сердца, или любую другую болезнь… при условии, что я мог бы при этом воспитывать тебя.

Он отпустил ее руки и сел на кофейный столик, прямо перед ней.

– Но?.. – с трудом проговорила она.

– Но твоя мать понимала это. И знала, что я остался бы в твоей жизни, нравится это ей или нет, даже не имея на это законных оснований. Однажды ночью, после нашего последнего секса, я проснулся и увидел, что ее нет. Тогда я побежал в твою комнату и убедился, что ты спокойно спишь. Я обошел весь дом, но не нашел ни Элизабет, ни записки от нее. Мобильники еще не появились, и у нас не было друзей, которым я мог бы позвонить.

– Вы прожили вместе два года и не завели друзей?

– Два с половиной, – кивнул он и наклонился к ней, сидя на столике. – Твоя мать пресекала все мои попытки завязать здесь контакты. Я не сразу это понял – у нас было много работы и маленький ребенок на руках, доставлявший много хлопот. И вплоть до той ночи я как-то не замечал, что мы полностью отрезаны от мира. Я тогда преподавал в колледже Святого Креста в Вустере, поездки туда и обратно отнимали много времени и сил. Твоя мать категорически не хотела общаться ни с кем из Вустера. А когда я предлагал ей встретиться с ее коллегами по факультету, то получал ответ: «Он тайный женоненавистник», или «Она так претенциозна», или «Он как-то странно смотрит на Рейчел».

– На меня?

– Ну да, – кивнул он. – Что я мог возразить?

– Примерно то же самое она говорила о моих друзьях, – сказала Рейчел. – Ну, знаешь, делала им двусмысленные комплименты: «Дженнифер, при всей ее ненадежности, кажется симпатичной» или «Хлоя, по идее, могла бы выглядеть очень привлекательно, если бы одевалась по-другому. Неужели она не понимает, что люди о ней думают?»

Рейчел с насмешкой говорила об этих странностях матери, но при этом ощутила боль где-то под ребрами, осознав, скольких друзей лишилась из-за нее.

– Иногда она все же договаривалась о встрече с другой парой или группой сотрудников, мы собирались выходить, и в последний момент все срывалось. Ломалась машина приглашенного бебиситтера, или Элизабет чувствовала внезапное недомогание, или у тебя был такой вид, словно ты собираешься заболеть: «Смотри, Джи-Джи, она вся горячая!» Или, например, люди звонили и отменяли встречу, хотя я не слышал звонков. Тогда все эти причины казались вполне естественными, и только со временем я понял, как они возникали. Так или иначе, друзей у нас не было.

– А в ту ночь она исчезла?

– И вернулась уже на рассвете. Ее избили. – Джереми уставился в пол. – Хуже того, изнасиловали. Правда, следы избиения остались только на теле, на лице – ничего.

– Кто это сделал?

Джереми посмотрел ей в глаза:

– Хороший вопрос. Она обратилась в полицию, где сфотографировали следы побоев, и согласилась пройти обследование по поводу изнасилования. – Он судорожно вздохнул. – Она сказала полицейским, что не могла бы опознать нападавшего, по крайней мере не могла в тот момент. А дома заявила, что, если я не возьмусь за ум и не сознаюсь, она…

– Секундочку, – прервала его Рейчел, – в чем ты должен был сознаться?

– В том, что лишил ее невинности.

– Чего ты не делал.

– Да.

– И что?

– Она настаивала на том, чтобы я признался. Сказала, что мы можем по-прежнему жить вместе только в том случае, если я буду честен с ней и перестану врать относительно своего отцовства. Я ответил ей: «Элизабет, я готов объявить всему свету, что я отец Рейчел, и подписать любые документы. Если мы разведемся, буду выплачивать алименты, пока ей не исполнится восемнадцать лет. Но бессмысленно и дико требовать от меня, чтобы я согласился с тобой, ее матерью, что это моя дочь. Никто не пойдет на такое».