Генрих Худяков, «Мадам Баттерфлай», Нью-Йорк, 1980. Фото В. Агамова-Тупицына

Слева – Вагрич Бахчанян, Виктор Агамов-Тупицын и Генрих Худяков на открытии его выставки в Нью-Йорке, 1980 г.; справа – Вагрич Бахчанян. Перформанс в нью-йоркском музее Модерн Арт (MoMA), 1978

В заключение упомяну Вагрича Бахчаняна и Генриха Худякова. Эмигрировав в Нью-Йорк в начале 1970-х, они смогли – критически или с энтузиазмом – обогатить нас рефлексией по поводу новых обстоятельств (а не тех, что осталась в прошлом).

[8]

Обширный текст «Back from Moscow, in the USSR», написанный Жаком Деррида по следам своего визита в Москву в 1990 году, состоит из четырех глав. Он сопровождается статьей переводчика – московского философа Михаила Рыклина, а также интервью с Деррида, в котором помимо Рыклина участвовали его коллеги по Институту философии АН СССР – Валерий Подорога и Наталья Автономова.

В главе под названием «Эдип, или еврейский вопрос» Деррида, считающийся «главным деконструкционистом» метафизики и, в частности, логоцентризма, подвергает деконструктивному прочтению дневниковые записи Рене Этьембля (R. Etiemble), посетившего Россию дважды – в 1934 и 1958 годах. В 1989 году Этьембль, чьи восторги по поводу советской жизни сменились негодованием, напечатал книгу «Le meurtre du petit p`ere: naissance a la politiquе», в которой критиковал самого себя за некритическое отношение к сталинскому режиму. Разоблачая «отца народов» (так называли Сталина), Этьембль, ставший к тому времени троцкистом, или «туристом-троцкистом», как он сам себя величает, совершает символическое отцеубийство (убийство «папочки» – le meurtre du petit p`ere). Этим в какой-то мере объясняется первая часть названия посвященной Этьемблю главы. Вторая часть, а именно «еврейский вопрос», имеет отношение к «процессу врачей» (1953) и связанной с этим антисемитской кампанией, инициированной Сталиным. Этого последнего Этьембль с опозданием более чем на 50 лет называет «убийцей евреев», к числу которых, то есть к числу «папочкиных» жертв, принадлежал, кстати, и Троцкий. Повышенное внимание Этьембля к еврейскому вопросу, проявленное им постфактум, вызывает саркастическую реакцию со стороны Деррида: он говорит о нем как о «французском католике, помешанном на еврейском вопросе» («Деррида в Москве». С. 45).

«Историческая уникальность сочинений в жанре „Back from Moscow, in the USSR“, – пишет Деррида, – в том, что они… представляют собой конец путешествия, путешествия в сторону новой будущей модели „у себя“, в революции, которую предстоит импортировать в направлении того, что Андре Жид назвал избранной родиной» (С. 31). С точки зрения Деррида, это то же самое, что поиск Волшебного Грааля. «Впоследствии, – продолжает философ, – Этьемблю предстояло „вернуться“, но не из Москвы, а из своего первого „возвращения из Москвы“, то есть разувериться, прийти в себя и от Москвы, и от советской революции. Такова, вероятно, траектория большинства возвращений [из СССР]… Я сам приехал в Москву, когда никому уже не дозволялось не приходить от нее в себя, когда весь мир уже пришел в себя от революции, неизвестно, правда, в каком направлении» (С. 34).

Комментируя самоидентификацию Этьембля в качестве «туриста-троцкиста», Деррида говорит о необходимости, особенно в наш век, когда туризм по-другому организован в сравнении с иными эпохами, проанализировать миссию «туриста-интеллектуала», резервирующего за собой «право» превращать свои впечатления от путешествия в политический диагноз в целях придания ему публичности. Сам Деррида старается, правда с переменным успехом, уклониться от подобной миссии, то есть от реализации этого «права» в собственном тексте. Одновременно он указывает на возможность деконструктивистского прочтения «туристических текстов» не только своих предшественников, что он делает в «Back from Moscow, in the USSR», но и своих современников, таких как Барт в связи с Японией или Бодрийяр в связи с Америкой, чего он не делает…

Применительно к своей московской поездке Деррида отказывается конституировать смысл «телесного» соприкосновения с референтным пространством, предпочитая этому последнему его след, как в случае с «Retour de l’U. R. S. S.» Андре Жида, или след следа, как в случае с его «Retouches а mon retour de l’U. R. S. S.», опубликованным годом позже. Вообще говоря, недоверие к фактографическому дискурсу инспирируется тем, что в момент действия, то есть находясь под гипнозом перформативного времени, мы, как правило, не в состоянии пускать в ход критериологические механизмы, адекватно осуществлять процессуализацию фактов, их интерпретацию и т. п. В результате образуется вакуум – «хронотоп» запаздывания, как сказал бы Бахтин. По сути, речь идет о зиянии между репрезентируемым «фактом» и фактом репрезентации. Это зияние позднее с избытком компенсируется в виде апостериорных сентенций, включая и те, что инспирируются деконструктивистскими прочтениями, многие из которых «всегда-уже» в наличии – до и после, теперь и здесь (с учетом того, что now + here = nowhere).

Полемизируя с оппонентами, Деррида настаивает на употреблении понятия деконструкции с артиклем «а» (что делает ее «одной из»). В каких-то ситуациях деконструкция есть то, о чем можно говорить на языке либидинальной экономики как о прибавочной стоимости (surplus value) удовольствия от текста, преимущественно метафизического. То, что интересует Деррида в данном конкретном случае, – это деконструкция претензий «апостериорного» дискурса (заполняющего вакуум) на достоверность знаний о референте, инкарнируемом в жанре дневниковых записей.

Книгу Жида «Retour de l’U. R. S. S.» («Возвращение из СССР», 1936) Деррида называет «парадигмой конечной традиции, после которой трудно без смеха и стыда писать свой собственный вариант возвращения из СССР» (С. 46). Надо сказать, что чувство смеха и стыда не покидает деконструкциониста на протяжении всех трех прочтений этого «возвращения». По той же причине субъект деконструкции теряет анонимность, нейтральность, становится уязвимым. Короче, он сам конституирует себя в качестве референта.