Во время их странного разговора я лежал нем как рыба, а потом увидел, что зеленоглазый, то есть мистер Райэч, повернулся вслед своему хозяину и поклонился ему едва ли не до земли – наверное, в насмешку. Я также заметил, хотя чувствовал себя очень худо, что помощник капитана пьян, но, похоже, несмотря на свое пристрастие к зелью, он человек хороший и может мне помочь. Я не ошибся: минут через пять веревки на моих руках и ногах перерезали, какой-то матрос водрузил меня на спину, отнес на бак и положил на деревянную скамью, куда навалили кучу одеял. Это последнее, что я запомнил, проваливаясь в тяжелый сон.

Какое блаженство открыть глаза при дневном свете и обнаружить себя в обществе людей, а не крыс! Каюта на баке показалась мне большой, вдоль стен тянулись койки, на которых сидели и курили или же спали матросы, свободные от вахты. День стоял тихий, ветер дул теплый, люк не задраивали. Через иллюминаторы свободно проникал свет, а время от времени при поворотах корабля – пыльный солнечный луч, который ослеплял меня, но я только радовался. К тому же, едва я пошевелился, один из матросов по приказу мистера Райэча принес мне какое-то целебное питье и велел лежать смирно, заверив, что только тогда я скоро поправлюсь.

– У тебя ничего не сломано, – успокоил он меня, – а рана на голове – пустяк. Это я тебя ударил.

На баке я провел много дней под неусыпным надзором матросов и не только выздоровел, но и познакомился со своими соседями по каюте – людьми, надо признаться, очень грубыми. Оторванные от всего, что есть в жизни лучшего, матросы обречены все вместе качаться на бурных волнах, выполняя приказы своего начальства, такое же грубого, как и весь экипаж. Некоторые из моих новых знакомых прежде ходили на пиратских кораблях и вытворяли такое, что мне и подумать страшно. Другие дезертировали с королевских судов, за что их приговорили к виселице, и они гордились этим. Все без исключения матросы любили драться и не упускали случая вступить врукопашную даже со своими лучшими друзьями. Тем не менее, проведя в этом отнюдь не благополучном обществе несколько дней, я устыдился, что прежде думал о матросах с отвращением и невежливо поступил, когда ушел от них на молу в Куинсфери, точно они были не люди, а какие-то нечистые животные. Я убедился, что на свете нет людей совершенно дурных: у каждого имеются достоинства и недостатки, и матросы «Конвента» – не исключение. Разнузданные, подчас жестокие, они ценили доброту, по-своему понимали, что такое честность, а порой вели себя, как наивные деревенские простаки, во многом похожие на меня.

Один из них, матрос лет сорока, часами просиживал у моей койки, рассказывая мне о своей жене и детях. Когда-то он ходил в море рыбаком, но лишился лодки, завербовался на торговое судно и покинул свою семью. С тех пор миновало много лет, но я до сих пор помню этого человека. Жена, которая, по его словам, была намного младше него, напрасно ждала его возвращения; наверное, она так и провела всю жизнь одна, и никто не помогал ей разводить по утрам огонь в очаге, нянчить детей и ухаживать за ними, если они болели. Как показало будущее, для некоторых из моих знакомых матросов это плавание оказалось последним – в скором времени их поглотило море, они утонули, и их съели акулы, а о мертвых нельзя отзываться дурно. Кстати, я благодарен матросам за доброе дело – они возвратили мне деньги, которые сначала украли у меня и поделили между собой. Правда, почти трети суммы я лишился, но в итоге все равно обрадовался, ведь деньги наверняка пригодились бы мне в той стране, куда меня везли. Я знал, что бриг шел к берегам Каролины, и понимал, что окажусь там отнюдь не в качестве изгнанника. Торговля людьми в то время была уже ограничена, а после восстаний в колониях и образования Соединенных Штатов ее вообще запретили, однако в дни моей юности белых людей, случалось, еще продавали в рабство на плантации – именно к этой участи меня приговорил мой дядя-злодей.

Юнга Рэнсом, старый знакомый, от которого я впервые узнал, что «Конвент» доставляет невольников в Америку, прислуживал в капитанской каюте, там, на полу, он и спал, но время от времени приходил к нам на бак, всякий раз показывал следы очередных побоев и проклинал мистера Шона. Я громко возмущался жестокостью старшего помощника, но матросы относились к нему с глубоким уважением. Шон, – утверждали они, – лучший моряк на корабле, отличный лоцман и по натуре своей вовсе не плохой, когда трезвый; последнее, впрочем, случалось редко. Я понаблюдал за обоими помощниками капитана и заметил, что мистер Райэч, который тоже регулярно прикладывался к бутылке, и в трезвом состоянии мог нагрубить, ударить, ввязаться в драку, но мистер Шон и мухи не обижал, пока не напивался. Я спросил у матросов про капитана, и мне ответили, что железный по натуре Хозизен сохраняет выдержку в любом состоянии, даже если выпьет.

Я старался, как мог, помогать несчастному Рэнсому и дал себе слово, что попытаюсь сделать из него хоть что-то похожее на человека или, вернее, на нормального мальчика. Но это оказалось очень трудным. Ничего доброго и светлого из своей прошлой жизни, предшествовавшей поступлению на корабль, мальчишка уже не помнил, кроме того, что его покойный отец делал часы и в доме у них висели ходики в виде скворца, который чирикал веселую песенку. Все остальное начисто стерлось из детской памяти за годы тяжелой работы и грубого обращения. Он был упрям и несообразителен, зато быстро усваивал все порочное и верил во всякую чушь, которую болтали ему матросы. Так, жизнь на суше в его представлении являлась адом, где мальчиков ловили и отдавали в ремесло – иначе говоря, в рабство, где учеников постоянно били и держали в смрадных тюрьмах. В любом порту или городе Рэнсом почти каждого встречного принимал за мошенника, который только и думает, как поймать простаков в ловушку и обвести их вокруг пальца. Гостиницы и трактиры, по его мнению, – все сплошь притоны, куда матросов заманивают специально, чтобы обокрасть, отравить или зарезать. Я много раз убеждал юнгу, что он не прав, рассказывал ему, как хорошо мне было на суше, как меня любили родители, сытно кормили и обучали в школе, как много я имел друзей; я всячески внушал ему, что жизни на суше вовсе не нужно бояться, – увы, все впустую.

Вся натура Рэнсома сводилась к двум примитивным состояниям: плаксивости – когда его били, и он горько рыдал, жаловался и клялся, что сбежит; и бесшабашности, когда он начинал гримасничать, кривляться, бахвалиться и уверять, что доволен своей жизнью, ибо другим приходится куда хуже. В этом втором состоянии он часто задирался со мной и поднимал меня на смех с моими проповедями и поучениями – так происходило, когда он являлся ко мне пьяный, потому что перед этим, как он выражался, «опрокидывал» стакан водки в капитанской каюте. К дурному зелью его приучал мистер Райэч – да простит его Бог! – и, без сомнения, «по доброте душевной». Не говоря уже о том, что алкоголь разрушал здоровье мальчика, один только вид несчастного всеми брошенного ребенка, когда он напивался и начинал шататься, приплясывать и нести всякую околесицу, у нормального человека вызывал слезы. Отнюдь не все сочувствовали бедному юнге – некоторые матросы смеялись и потешались, глядя на него, зато другие становились мрачнее тучи: наверное, они вспоминали собственное детство или своих детей, – и приказывали Рэнсому немедленно бросить эти глупости и подумать о том, что его ждет, если он с малых лет пьет спиртное. Я очень жалел Рэнсома, мне было больно и совестно смотреть на него, и даже теперь я нередко вижу во сне этого несчастного мальчика.

Дул встречный ветер, и течение бросало «Конвент» то вверх, то вниз, люк мы задраили, каюта наша освещалась только фонарем, висевшим на перекладине. Работы хватало: каждую минуту матросам приходилось то ставить, то убавлять паруса. Постоянное напряжение сказывалось на настроении команды: с утра до вечера мои соседи шумели, бранились и ссорились, а я круглые сутки слушал этот гвалт, ведь меня не выпускали на палубу. Судите сами, как надоела мне такая жизнь, – я с нетерпением ждал перемен.

Перемены последовали, я опишу их чуть позже, а сперва хочу рассказать, о чем я беседовал с мистером Райэчем, ибо после этого я почувствовал некоторое облегчение в своих мытарствах. Застав однажды помощника капитана в легком опьянении – в трезвом виде он никогда не заходил к нам в каюту, – я взял с него слово хранить тайну и поведал ему свою историю. Он объявил, что она напоминает ему балладу, но пообещал сделать все возможное, чтобы помочь мне. Он велел мне взять бумагу, перо и чернила и написать мистеру Кэмпбеллу и мистеру Ранкэйлору и заверил, что если я говорю правду, то с их помощью он почти наверняка сумеет выручить меня из беды и восстановить в правах.