– Вот поэтому было принято решение разыграть «пуштунскую карту» втайне от афганских властей, не дожидаясь окончания переговоров – подытожил сказанное Дрэссер.

Если до сих пор разговор имел характер свободной дискуссии, то с этой минуты Дрэссер заговорил директивным начальственным тоном. Он взял со стола красный карандаш и провёл им на настенной карте жирную линию через Памир вблизи от китайской границы.

– Вы пойдёте вот здесь!

Хозяин кабинета подчеркнул, что выбор столь сложного обходного маршрута – это вынужденная мера, и он хорошо понимает, что движение транспорта в высокогорной, малонаселённой местности является делом крайне трудным, даже в мирное время – при наличии хорошо оборудованных баз по всему маршруту.

– Не буду скрывать от вас, что обстановка там сейчас очень сложная. Офицеры и солдаты бывшей армии с казённым имуществом и оружием массово уходят за кордон, чаще всего в Индию. Оставшиеся без присмотра погранзаставы грабит местное население. По нашим сведениям Памирский пост сейчас охраняют не русские пограничники, а сто пленных чехов и словаков, единственной мечтой которых, надо думать является желание поскорее вырваться на родину из горной западни. Особо должен отметить активность басмаческих формирований в Ферганской долине, которые отрезали Памир от Ташкента. Таким образом, до установления советской власти на «Крыше мира» и на подступах к ней пока говорить не приходится. Поэтому не исключено, что на определённых участках пути вам придётся пробиваться с боями.

Заканчивая беседу, Дрэссер вытащил из ящика стола какую-то папку.

– Итак, теперь вы знаете, что для афганских властей вы будете вне закона. Если вас перехватят правительственные войска, запомните: вы ни в коем случае не должны признаваться, кто вас послал и с какой целью! Выдавайте себя за группу дезертиров и беженцев. Как я уже сказал, их там сейчас полно бродит, так что вам наверняка поверят. Ну а это на всякий случай.

Дрэссер протянул Лукову какой-то лист из папки и предложил:

Подвигайтесь ближе к столу.

Одиссей взял бумагу с машинописным текстом и начал читать:

«Я… сотрудник центрального аппарата ВЧК(а), выполняя особое задание Народного комиссариата по иностранным делам, обязуюсь беспрекословно выполнять все распоряжения высшего руководства и ближайших начальников, и сохранить втайне все доверенные мне сведения секретного характера. В противном случае я соглашаюсь, что я лично, а также все мои родственники будем подвергнуты высшей мере наказания – расстрелу».

К расписке прилагалась подробная анкета, в которой требовалось указать всех своих живых родственников, включая двоюродных дядей и внучатых племянников, и места их проживания.

Луков недоумённо взглянул на Вильмонта, и понял по озадаченному лицу старика, что и для него такой поворот событий тоже стал полной неожиданностью. Получалось так, что вроде бы Советская власть с большим удовольствием использует знание и опыт бывших специалистов, но при этом видит в них чуждых революции попутчиков, потенциальных предателей, которых надо держать в постоянно страхе. Правда, генералу Дрэссер не посмел предложить мерзкую бумажку.

Заполнив анкету, и подписав расписку, Луков вместе Вильмонтом покинули кабинет. В коридоре и на лестнице у старика видимо на нервной почве открылся сильный кашель. Он выглядел очень сердитым и расстроенным, всё время ворчал себе под нос. На улице Луков вернулся к разговору, который у них состоялся накануне:

– Анри Николаевич, вы давеча спрашивали меня, почему я согласился на эту экспедицию. Полагаю, теперь вы догадываетесь.

*

На следующий день Вильмонт зашёл за Луковым, и они вместе отправились на Большой металлический завод, бывший завод Гужона. По пути старик говорил Одиссею, что у большевиков заведён такой порядок, что если для какой-то цели ими создаётся отряд, то в нём непременно должны быть руководитель (командир), а также комиссар, в обязанности которого входит следить за политическим настроением всех членов отряда, а также наблюдать за благонадёжностью командира. Афганская экспедиция тоже должна была получить своего комиссара.

– Приготовьтесь, к знакомству с преинтереснейшим экземпляром из разряда новых русских карбонариев – с изрядной долей иронии предупредил Лукова генерал. – Правда, я не могу сказать, что я хорошо знал тех собак, с которыми он спал, чтобы обогреться, но всё же кое-что мне о нём известно. Могу сказать, что он личность весьма тёмная, с уголовным прошлым, в последние перед революцией дни был замешан в каких-то мошеннических проделках с банковскими деньгами. Ещё он человек чрезвычайно самолюбивый и вспыльчивый. Поэтому лучше не задевайте его непомерную гордыню. Он обязательно станет расписывать свои многочисленные подвиги. Мой вам совет: делаете вид, что верите всему. Я слышал, не так давно он приказал жестоко высечь петлюровского полковника или его самого приказали высечь. Но вам он, конечно, представит дело в первом варианте, хотя подозреваю, что раны на его ягодицах наверняка ещё не до конца зарубцевались. Поэтому, когда ему приходиться садиться, он устраивается на самый кончик стула.

Среди мартеновских печей в огромном заводском цеху собралась толпа рабочих в несколько тысяч человек. Без особого восторга слушали хмурые мужики красных ораторов. На заводе работали преимущественно выходцы из Калужской и Рязанской губерний. Они традиционно плохо поддавались большевисткой пропаганде, несмотря на то, что на «Гужоне» всегда был низок уровень механизации и высок травматизм, почему его называли «костоломным». Тем не менее, рабочие Гужона были не только постоянными участниками «обычных» беспорядков – кулачных драк, массовых попоек, но охотно участвовали и в революционных событиях, когда появлялась возможность всласть отвести душу в погромах. В частности они были зачинщиками разрушения в 1918 году памятника прославленному генералу Скобелеву на Тверской. Но когда речь заходила о принудительной мобилизации в Красную армию и необходимости работать по 14 часов в сутки без надлежащей оплаты, «гужоновцы» не желали слушать демагогические речи ораторов о пролетарской сознательности и революционном долге.