— Все может быть, — сказал я. — Подберите на его место другого, из младших командиров. Потолковей, поопытней…

— Уже назначили, — ответил Рогов.

Командир дивизии, оборонявшей район Тарусы, располагался в небольшом кирпичном здании, где помещалось до этого какое-то учреждение, вовремя эвакуировавшееся в тыл.

У входа Чигинцев задержал меня.

— Я пойду в батальон, товарищ капитан. Мне тут делать нечего.

В это время мимо нас, мимо часового пробежал человек в распахнутой шинели, с растрепанными листками в руках.

— Людей накормить, — сказал я Чигинцеву. — Всем держаться наготове…

Чигинцев ушел, а Чертыханов, как всегда, остался с часовым покурить.

Когда я вошел, полковник Шестаков, поставив одну ногу на табуретку и опершись локтем на колено, кричал в телефонную трубку:

— Что ты атакуешь меня звонками!.. Я тебе сказал: подвезут. Уже отправили. Не будет. Нет, не будет. Обходитесь тем, что есть!.. Где я их возьму? Сам, что ли, встану? Сменим. — Полковник увидел меня, сказал в трубку: — Подожди минуту. — Вопросительно взглянул на меня. Я представился. Он, отвернувшись, крикнул в трубку: — Замена прибыла. Жди. Все. — Полковник кинул трубку телефонисту, затем кивнул мне: — Извините, я сейчас… — Он выхватил из рук прошедшего впереди меня человека листки и нетерпеливо стал читать их, изредка покачивая не то одобрительно, не то возмущенно головой, при этом его жесткие и тучные, словно вздыбленные, волосы вздрагивали. — Это точно? — строго спросил полковник, просмотрев бумаги.

— Точно, товарищ полковник.

— Вы всегда говорите: точно. По сводкам у вас ловко получается. А столкнешься в бою с противником, и все ваши сводки летят вверх тормашками!..

Наблюдая за командиром дивизии, я определил для себя, что человек этот воюет давно, потерял счет контратакам и схваткам, отчаянным и кровопролитным, и исход каждой схватки был одинаков — отступление; он отходил, оставляя населенные пункты, города, теряя людей и технику; бои с обязательным поражением ожесточили его до исступления, до обжигающей душу злобы на себя — не может организовать оборону так, чтобы соединение встало на пути противника, как скала, о которую разбились бы все вражеские накаты; на командиров, которые подчинены ему, — не выполняют в точности его замыслы, его волю; на командиров, которым подчинен он сам, — они только умеют требовать: «В течение ночи организовать наступление и ночным налетом взять населенный пункт»… Он уже устал ненавидеть врага, который все жал и жал на него, и эта ненависть от времени спрессовалась и тяжким камнем давила на сердце. В глазах его, было время, плескался страх, метались взрывы ярости, негодования — все было испытано. Теперь серые глаза смотрели холодно и бестрепетно.

Отпустив разведчика, полковник обернулся ко мне и, пожимая руку, провел к столу, усадил.

— Хотите чаю с холодной котлетой? — спросил он. — Вкусно… — Я отказался. — Пожалеете, капитан… — Он налил из чайника желтоватого чаю, поставил на краешек стола накрытый газетой котелок с котлетами. Газету отшвырнул. Улыбаясь, еще раз вопросительно взглянул на меня. У меня засосало под ложечкой — я не ел со вчерашнего вечера. Полковник понял.

— Я же говорил, пожалеете. — Он положил в стакан три кусочка сахара, залил их чаем и поставил передо мной котелок.

Узнав о численности моего батальона, полковник удивленно присвистнул.

— Богато живете. У меня в полках в два раза меньше людей. Во втором немногим больше трехсот человек.

— На войне такое богатство временно, — сказал я.

Глаза Шестакова, сузившись, потеплели.

— Это верно. Один хороший бой — и ты банкрот… Вашему батальону сменять именно такой полк, самый потрепанный. Ох, досталось ему!.. Налить? Он налил мне еще стакан чаю. — Ешьте как следует. А вообще, капитан, положение мое незавидное: оружия не хватает, дороги раскисли, автомашины стоят, тягачей нет. Трудно доставлять в подразделения боеприпасы и питание. Лошадка выручает… Ругнешься иной раз, вроде сильней станешь. — Он встряхнул жесткими вздыбленными волосами с легкой сединой на висках и рассмеялся. Когда он смеялся, то становился моложе, добрей и как-то даже беспечней.

Поблагодарив хозяина за угощение, я встал.

— Когда смена?

— Этой ночью. — Полковник тоже встал. — К утру полк должен быть отведен с занимаемых позиций. За его счет мы сократим и уплотним линию обороны дивизии. Противник, по сведениям разведки, — он вновь взял в руки лежащие на столе листки, встряхнул их и бросил на стол, — противник до полка пехоты с артиллерией, с минометами и с танками движется в направлении Тарусы. Подход к рубежу обороны возможен завтра. Связь со штабом дивизии телефонная и через посыльных…

Я вернулся в батальон. Приближаясь к скотному двору, издали увидел непонятную картину: бойцы растаскивали стоявший рядом высокий омет соломы.

— Что это они делают? — спросил я Чертыханова. Ефрейтор покрутил головой и горько усмехнулся.

— Чудаки. Они рассчитывают на то, что им дадут понежиться на соломенных постелях. — Прошел несколько шагов, подумал и согласился. — Впрочем, для солдата, товарищ капитан, хоть час, да его. И с удобствами, как по нотам… Зайдем взглянуть?

В длинном помещении было полутемно. Свет через небольшие окошечки проникал с трудом, сумеречный, скупой. Мимо, наталкиваясь на нас, пробегали бойцы с охапками соломы. Они устилали ею стойла, протянувшиеся вдоль стен, и располагались на отдых — и тихо, и мягко, и все вместе. То в одном углу, то в другом возникал взрывами смех и слышалась веселая возня крепких, накормленных и отдохнувших людей…

Из противоположного конца двора меня позвал Браслетов:

— Комбат, подойди сюда!..

Я прошел по каменному, выбитому копытами настилу между клетушек, где когда-то спокойно стояли коровы с мечтательно-грустными глазами и жевали жвачку, а сейчас расположились бойцы.

В последней клетушке находились двое незнакомых мне военных: один, чернявый, в очках, расспрашивал красноармейца Ивана Лемехова и что-то записывал в книжечку, второй перезаряжал фотоаппарат.

— Корреспонденты, — шепнул мне Браслетов.