— Их надо положить, — сказал Чертыханов, находясь рядом со мной и наблюдая за боем.

— Сейчас лягут. — Я был уверен, что немцы не выдержат такого длительного напряжения, устрашатся потерь, которые они несли все больше и больше — цепи редели на глазах. И когда бойцы стали кидать в наступавших гранаты, немцы залегли. Воздух рвался от пулеметных очередей, от треска мин, от рева машин.

Танк, должно быть, приметил замаскированное противотанковое орудие. Оно палило по машине и не могло ее поразить. Разбрызгивая мокрую землю, танк устремился на пушку и всей тяжестью навалился на нее; бойцы успели разбежаться, в сторону покатилось лишь уцелевшее колесо. Затем танк, ведя огонь, пересек наш передний край. Возле нашего наблюдательного пункта развернулся, словно угадав, что мы находимся здесь, смахнул изгородь, выдрал с корнем яблоню и врезался в сарай. Затрещали доски, рухнула крыша, накрывая всех, кто в нем находился.

Я ощутил удар в плечо — упала тесина. Оглянувшись, я увидел лицо Чертыханова, землисто-бурое, с оскаленными от злобы зубами. Он схватил две гранаты и бутылку с горючей жидкостью, перепрыгивая через обломки досок, погнался за танком. Вскоре раздались два сильных взрыва…

Рядом с собой из-под обломков я услышал голос телефониста: «Я тюльпан, я тюльпан…» Я раскидал тесины. Телефонист лежал на животе и разговаривал по телефону. Увидев меня, улыбнулся.

— Связь цела, товарищ капитан. — Из щеки его сочилась кровь.

— Соедини меня с Роговым.

Я предупредил командира роты, чтобы он следил за своим левым флангом. Лейтенант ответил кратко:

— Вижу.

Вернулся Чертыханов, до неузнаваемости осунувшийся, с ввалившимися глазами, как всегда после глубокого потрясения. Встал на прежнее место. В такие моменты он утрачивал разговорчивость, и на мой вопросительный взгляд он лишь утвердительно кивнул головой. Потом добавил:

— Танкисты отстреливались. Пришлось применить ответные меры…

Из-под груды теса, расшвыривая обломки, выбирались бойцы, уже шутили, осознав, что уцелели:

— Вот это накрыло!

— Материал налицо, строгай и сколачивай гробик…

От сарая остались лишь две стены на покосившихся столбах — достаточно легкой взрывной волны, чтобы их унесло…

Позвонил Рогов, доложил, что немцы, до двух отделений, просачиваются слева по кустарникам, что они нащупывают разрыв в обороне и могут проникнуть в тыл. По голосу я определил, что лейтенант встревожен, он понимал опасность: если немцы ударят с тыла — беда.

Я срочно вызвал старшего лейтенанта Чигинцева. Тот прибежал, гремя прогибающимися под шагами тесинами, прыгнул ко мне в окопчик…

— Жив! — Схватив мою ладонь, Чигинцев сильно сдавил ее, как будто мы не виделись с ним неделю. — Дает он нам жару! — Стащив с головы пилотку, он вытер ею мокрый лоб. — Я все время был у минометчиков. Хорошо работают ребята. Только сдерживать приходится, терпения не хватает. — Оглядел поваленный сарай. — Вот треску, наверно, было, когда он вломился! А если бы по центру пропахал? — От волнения Чигинцев говорил и говорил, пока я его не прервал.

— Возьмите резервный взвод и выдвиньтесь на левый фланг, — сказал я. Там пусто, и немцы могут зайти нам в тыл.

— Понял. — Чигинцев накинул на взлохмаченные волосы пилотку, выпрыгнул из окопчика и побежал к штабу, где находился резервный взвод.

Третий танк застрял на дороге с перебитой гусеницей. Поворачивая башню, он вел огонь в направлении оставшегося противотанкового орудия, установленного правее от дороги. Артиллеристы отвечали огнем, видно было, как снаряды ложились рядом с танком, даже отмечались прямые попадания, но поджечь танк не могли…

Это сделал бронебойщик Иван Лемехов. Я видел, как он полз, таща за собой ружье, влево вдоль окопов. Остановился, взглянул на танк и опять пополз, пока не нащупал у танка уязвимое место и не поразил его. Когда Лемехов убедился, что танк действительно горит, он так же ползком вернулся в свой окопчик.

Начало смеркаться. Еще один военный день, наперекрест простреленный, оглушенный взрывами, обожженный огнем, умирал. Скупо и жалко сочащийся свет иссякал, и вечерние тени, подобно темным бинтам, плотно ложились на раны земли.

Уже в полной темноте к сараю пришел лейтенант Тропинин. Он привел связного, которого я еще днем посылал в дивизию с донесением. Голова бойца была небрежно забинтована: пока шел сюда, попал под минометный обстрел. Морщась от боли, он обессиленно опустился на груду теса. Посидев так с закрытыми глазами, он повторил то, что сообщил Тропинину: батальону приказано отступать в направлении Серпухова.

— Дорога, по которой мы прибыли сюда, захвачена противником, — добавил связной.

— Письменного приказа об отступлении нет. Что ты думаешь по этому поводу, комиссар? — спросил я появившегося Браслетова.

— Думаю, обстановка сложилась так, что тут не до письменных распоряжений, — сказал он. — Успели передать устно — и на том спасибо. А если задержимся здесь до утра, от нас останется мокрое место.

Батальон снялся незаметно и бесшумно.