— Садись сюда, к свету… Ну, ну!.. — поощрительно, и как бы удивляясь, и как бы не веря в то, что ему обо мне доложили, произнес он, глядя на меня поверх громадных очков. — Мы переживаем сейчас такой момент, капитан, когда день, даже час могут иметь решающее значение на том или ином участке фронта. Вы сутки держали в своих руках село — это замечательно! Может быть, именно те батальоны, которые вы растрепали, и прорвались бы к магистралям, к переправам. Все может быть…

— Сколько ребят положили, — сказал я и туго надавил кулаком на лоб, чтобы не заплакать: вдруг ослабли нервы. — Спасибо за помощь. Я впервые видел, как бьют реактивные минометы. Страшно смотреть!

Ардынов оживился, заходил по избе, прихрамывая, возбужденно-радостно потирая руки.

— Вот видишь! Видишь… Погоди, дай срок! Дай только срок…

Старший сержант молча поставил на стол два стакана и налил в них водки.

— За твое здоровье, капитан! — сказал Ардынов, но пить не стал, лишь коснулся краешка стакана губами. Я выпил до дна, без стеснения, хотя, может быть, и следовало здесь вести себя посдержаннее. Я заметил, что на войне почти не пьянеют, даже когда часто и помногу пьют, «закусывая» горем и яростью…

Генерал похвалил:

— Вот и ладно… Дадим тебе людей, дадим технику — она уже прибывает. И люди прибывают. Отдыхай, собирайся с силами, учи солдат — впереди еще много работы.

— Разрешите идти? — сказал я.

— Желаю удачи.

В тот же день я проводил Нину в Москву: она сопровождала раненых. Раненых выносили из изб на носилках или осторожно выводили, поддерживая под руки. Машины стояли рядом у крылечек.

Нине предложили сесть в кабину, но она отказалась, уступив место тяжелораненому, которого подняли на сиденье; боец привалился к спинке и запрокинул бледное неживое лицо с зажмуренными глазами, он не стонал, лишь по дрожащим векам можно было понять, как ему больно.

Когда раненых уложили и усадили в кузова и накрыли одеялами, а сверху брезентом, Нина обернулась ко мне — я стоял поодаль у крыльца и наблюдал за погрузкой. Мы пошли навстречу друг другу. Настала минута расставания, быть может, навсегда. Крик зарождался в груди, возле сердца, рвался наружу и в горле внезапно глох, сдавленный спазмой. Нина, подойдя, долго, очень долго и очень серьезно и печально смотрела мне в лицо, точно старалась запомнить каждую черту. Некоторое время мы молчали, как бы сдерживая охватившее нас отчаяние. Падал снежок, легко, бесшумно. Снежинка, пролетая, зацепилась за ресницы, растаяла и повисла, как слеза.

Нина сказала:

— Уцелей… если сможешь…

Она провела, едва касаясь, кончиками пальцев по моему лицу и тихо пошла к машине — в потертой шинели, в шапке с опущенными наушниками. Обернувшись, она стащила с головы шапку и медленно поклонилась мне. Я рванулся к ней, стиснул ее плечи так, что она застонала.

— Сбереги сына. — Я почему-то был уверен, что у нас будет сын.

Нина улыбнулась, повторила:

— Все будет хорошо…

Она забралась в кузов, втиснулась между ранеными бойцами и накрыла себя одеялом и брезентом.

Я долго стоял посреди улицы, провожая взглядом машины. Нина все дальше и дальше отдалялась от меня. И в той стороне, куда она уезжала, небо, освобождаясь от туч, светлело, наливалось живыми красками. На непокрытую мою голову падал снег…

В ноябре в район Серпухова стали прибывать наши свежие части, соединения.

Окрестные леса, населенные пункты, избы, сараи, колхозные дворы — все было забито до отказа: артиллерия, танки, кавалерия, зенитные установки и люди, люди! Прибывшие из глубины России дальневосточники, сибиряки, уральцы, и наши, здешние — пензенцы и рязанцы, горьковчане и костромичи; в шинелях, в нагольных, еще новеньких, будто хрустящих, полушубках белого и оранжевого цвета, с белыми и черными барашковыми воротниками.

Явственно ощущалось, что скоро, очень скоро настанет та знаменательная, та желанная, добытая в таких муках, в таких страданиях, такой кровью минута в истории этой войны, в истории государства, когда, подобно набату, прозвучат слова: «Вперед, на запад!» Дух победы носился над лесами и селениями и вместе с воздухом вливался в грудь, вызывая в душе чувство новизны, бодрости и радостного восторга. Ожидание достигало самого высокого нетерпения…

Немцы еще тянулись к Серпухову, к магистралям. Но натиск противника становился все слабее и слабее, и вскоре фронт на некоторое время замер. Теперь шли упорные схватки за населенные пункты, за высоты, за выгодные позиции.

В середине ноября немцы предприняли второе генеральное наступление на Москву. Они медленно и ожесточенно прогрызались сквозь железные огневые заслоны и охватывали город с трех сторон. На северо-западе подошли к дачным поселкам и станциям Сходня, Красная поляна, Лобня, на юге подступили к Кашире. Казалось, еще несколько дней, несколько наступательных рывков, и армии Гитлера сомкнутся восточнее Москвы.

Но на пути бронетанковой армии Гудериана неприступной скалой стояла Тула, и, не захватив ее, невозможно было двигаться дальше, на Москву.