Странно, но ничего хорошего почти не помню. Хотя был случай. Одна повариха стала брать меня домой – вместе с продуктами. Может, из жалости. Как-то раз я съел у нее все конфеты в буфете. Было смешно, что она, взрослая тетя, говорила со мной, как с новорожденным. Видно, у нее не было детей, хотелось «посюсюкать», а я залез в буфет, и конфетам – привет… В общем, развеял ее мечты по поводу материнства. Она обматерила меня и вернула в детский дом. И больше домой к себе не брала. Мне же было все равно: я наелся конфет надолго, еще и товарищам принес…

В детском доме практически все «воспы» имели клички – маленькая месть детей. Детдомовцы безошибочно выбирали «кликухи» и между собой называли воспитателей только так, отклонение от «нормы» жестоко каралось. Причем право дать «кликуху» имели только старшие, которые потом через средних передавали нам ее как директиву. Вообще обзывки зависели от степени неприязни детей.

Например, директора детского дома называли ГФ, по первым буквам имени и отчества – Галина Федоровна, но потом из-за ее любви к строю и собраниям переименовали в Галифе. У самой крупной воспитательницы была кличка Курица, у самой маленькой и старой – Капа. И так далее. Выбор чаще всего падал на животных, других обзывок мы не знали.

Но был случай, когда за одной воспитательницей не закрепилась ни одна из кличек старших. Это была Людмила Васильевна Касатова, истинно добрый и светлый человек. Она не имела своих детей и, как мы потом узнали, болела раком легких.

Мы часто провоцировали «восп» на поступки, за которыми следовали определенные реакции, выявлялись слабые и сильные стороны характера. Если «воспа» выдержит пресс и поведет себя достойно, значит, все будет в ажуре – нормальное получит прозвище. А на нет и суда нет, получай, что заслужил. Вот почему желательно, чтобы с детьми-сиротами работали бывшие воспитанники «системного» воспитания. Им легче разобраться во внутренней «политике», в иерархии детского дома. Дети-сироты очень часто используют неискушенных людей в своих интригах и «программах».

Среди ребят в группе я считался физически некрепким, но способным постоять за себя любыми способами. Если меня ударили ногой или чем-то еще, я всегда находил момент, чтобы отомстить: прищемить дверью при проходе на прогулку, ударить железной машинкой или пнуть на лестнице. Поэтому меня боялись – я не прощал обиды. Это хороший козырь выживания, когда у тебя нет физической силы, но есть умение в нужный момент сделать то, что задумал, чтобы потом никто не захотел связываться с таким психом. Кстати, некоторые хорошо играли эту роль, чтобы выжить, так как им было очень трудно, если они приходили в учреждение не с рождения и не знали правил. Им приходилось просто жутко истерить, чтобы создать образ трудного ребенка. От такого чаще всего отставали, ведь есть более покладистые.

Воспитатели меня не любили, я отвечал им тем же. Понимая, что быть котенком в их руках уже не получится, я лез на рожон. Хотя у них всегда были любимчики, которых в группе недолюбливали, но в открытую не доставали.

Они получали чаще всего ближе к ночи.

Обзывки воспитательниц – некая защита от их грубостей и оскорблений. Ведь не обязательно быть сильным человеком, чтобы схватить за волосы и сделать больно. Но самая жесть – когда тебя хватают за шиворот и начинают трясти. Вроде и не больно, но невероятно обидно, ведь это видят и другие дети, и ты падаешь в цене. Так я научился кусаться. Укусишь какую-нибудь грымзу, и она потом подумает, трясти ли тебя в следующий раз. Тебя, конечно, закроют за это в лазарете или палате, но уже в другой раз не будут унижать.

В таких системах главное, как ни странно, – зубы. Ты говоришь сквозь них, живешь сквозь них. Довольно часто дети в детдомах кусают и своих, и чужих. Потому что больше защититься нечем. Укусил, а потом смотришь, как на это смотрят другие. Этакое кусачее детство.

Мое детство в доме ребенка закончилось так же, как и началось, – быстро. Меня посадили в старый пазик и повезли в мой первый детский дом. Тогда было принято, чтобы вместе с тобой ехала твоя школьная форма и ранец. Все одинаковое: и ранец, и все, что в нем. На ранце были одинаковые кошки и собачки, цвет чаще всего синий. Никакой зависти, что у кого-то красивей. А при одинаковости не появляется ни ревности, ни зависти, ни даже злобы.

Когда нас выгружали и сдавали «по списку», все воспитанники-старожилы почему-то смотрели не на нас, а на новенькие ранцы и форму. Потом я понял, что частная собственность в детском доме будет отсутствовать всегда. Все общее – значит, не твое. Это со временем приносит страшный вред в имущественных отношениях – не жалеть ничего, отдавать все, этакое безграмотное «широкодушие».

Старшие девочки быстро отобрали у нас ранцы, одежду и выдали их «дочкам» и «сынкам» – тем, кого они патронировали и таскали везде за собой, как кукол. А нам отдали их старую одежду, заявив своим «детям», что купили все новое в магазине. Так они играли во взрослость. Взрослые проблемы решались легко: отними у чужого и отдай своему – и все дела. «Куклы» радовались. В дальнейшем эта тема «свои-чужие» всегда присутствовала. Младшие делились на тех, кого опекали, и тех, на кого не обращали внимания. Это псевдоматеринство не имело ничего общего с настоящим материнством, хотя многим так не казалось. Потом, повзрослев, наши «мамочки» рожали, но обеспечить своих настоящих детей всем необходимым они не могли и не умели. Результат: их дети опять в детском доме. Детдомовские родители точно знают, что государство всегда накормит и оденет их детей.

Мне не посчастливилось попасть в число «обаяшек» – не вышел ни ростом, ни мордашкой и, самое главное, не был похож ни на одну из старших девочек, значит, не «сынок». Это тщательно отслеживалось, и при малейшей схожести у тебя появлялись «маман» или «папан».

Помню, как я радовался, что еду в новое место жизни – до того осточертело пребывание в доме ребенка. И мне наивно казалось, что старый пазик перевезет меня в нечто новое, светлое и красивое. Но, как потом оказалось, дом ребенка был наименее жестоким из всех, где мне удалось побывать. Даже стояние на крупе и битье резиновой лопаткой по ночам – ничто по сравнению с тем, куда увез меня страшный, грязный пазик.