Утро началось с доедания вчерашней, разогретой в печи каши, и парного молока, за которым хозяйка специально сбегала к соседке. Настроение у меня после вынужденной исповеди Марии было довольно мрачным, да и майор всё больше хмурился. А когда наша скромная трапеза подходила к концу, на пороге возник не кто иной, как Гузик собственной персоной. Сияющий, словно начищенный самовар.

– Доброго утречка вам, герры! Как спаслось?

– Geh weg, der schwuler!
– буркнул я, будучи уверенным, что вряд ли Гузик знает, как по-немецки звучит 'гомосексуалист'.

Судя по выражению лица Медынцева, тот тоже не понял, что именно я произнёс после того, как сказал на немецком 'Пошёл вон', но догадался, что что-то не очень-то хорошее.

– А я похвалиться зашёл, - продолжал как ни в чём улыбаться начальник управы.
– Нынче ночью мои люди партизанку поймали. Может, желаете посмотреть?

– Партизанен?

Мы с майором переглянулись. Конечно, обмениваться мыслями мы ещё не научились, но какие-то эмоции друг друга уже улавливали, и в этот раз, похоже, Василий Карпович думал так же, как и я.

– Гут, ви есть показать нам ваш партизанен, ми вас хвалить. Садиться в наш машинен.

По пути, вставляя исковерканные немецкие слова, Гузик рассказывал нам, что партизанку поймал ночной патруль. Полицаи заметили, как в темноте кто-то крадётся вдоль забора, затаились, а потом выскочили и взяли тёпленькой. При задержанной нашли документы на имя уроженки Луцка Валентины Васильевны Лященко, а ещё револьвер с полным барабаном. Ему, Гузику, доложили сразу, и он даже успел провести предварительный допрос, но задержанная пока молчит как рыба.

– Ничего, разговорим, - хищно осклабился начальник управы.
– Пока не стали её сильно калечить, решили вот вам показать.

Возле управы царило небольшое оживление. При нашем появлении полицаи уже привычно отметились фашистским приветствием и криками: 'Хайль Гитлер!'

Медынцеву я велел оставаться в машине, а сам следом за приплясывавшим от нетерпения Гузиком проследовал в его кабинет.

– Присаживайтесь, господин майор, - показал он мне на своё место, - а я сейчас распоряжусь, чтобы сюда привели задержанную... Гришко! Ну-ка давай сюда партизанку, герр немец хочет на неё поглядеть.

Ну, герр немец и поглядел... И тут же едва не выпал в осадок, потому что порог кабинета переступила та, чью маленькую фотокарточку я хранил у своего сердца не один год. Пусть причёска её была ещё короче прежней, под глазами пролегли тени, а лицо исхудало, но я узнал её сразу и только невероятным усилием воли удержал себя на месте.

Варя со связанными за спиной руками и с гордо поднятым подбородком встала посреди комнаты и устремила взгляд в окно перед собой, и только после того, как Гузик снова начал распинаться перед герром майором, повернула голову в мою сторону. В таком виде, со связанными за спиной руками, в простой крестьянской блузке, под которой угадывались холмики грудей, она для меня выглядела на порядок привлекательнее длинноногой модели из эскорта какого-нибудь олигарха, одетой в тряпки от Версаче или Кристиан Диор. Второй раз за последние полминуты мне пришлось испытать приступ невероятного желания схватить её, прижать к себе и гладить её волосы, дышать ею и стать с нею одним целым...

По мере того, как она меня узнавала, выражение её лица менялось несколько раз. Сначала оно было удивлённое, затем непонимающее, а закончилось всё выражением столь молчаливого презрения, смешанного с обидой и разочарованием, что, умей она испепелять взглядом, от меня на стуле уже осталась бы кучка пепла. Сколько раз я представлял себе нашу встречу, но и в дурных снах мне не могло присниться, что она состоится при таких обстоятельствах.

– Эта фрау есть партизанен?
– наконец произнёс я враз охрипшим голосом.

– Да-да, партизанка, только пока не сознаётся, - подхватился Гузик.
– Молчит, зараза, я думаю, и документы у неё фальшивые. Там как раз подполье в Луцке повязали, похоже, они из их числа. Да и с чего бы ей с револьвером бегать? Ну мы её ещё толком и не спрашивали. Разрешите, сейчас устроим допрос? У нас тут есть мастера, разом всё выложит. Или, может, сами хотите поучаствовать?

Я надел фуражку, поднялся, держа спину прямо и, чётко печатая шаг, несмотря на боль в натёртых пальцах, подошёл к пленной. Встал напротив, и мы замерли, глядя друг другу в глаза. Я молился, чтобы она не начала истерить, мол, сволочь, предатель, а я тебе письма писала, но всё ограничилось презрительным плевком в лицо и хриплым: 'Подонок'. За что Варя тут же была награждена крепкой затрещиной от стоявшего рядом полицая.

– Найн, не бить её!
– крикнул я, с трудом удерживаясь от того, чтобы не залепить полицаю хороший крюк справа, что выглядело бы, пожалуй, чересчур.
– Ви не уметь вести допрос, и я забирать её в Ровно. Там с ней работать специалистен.

– Так... как же, а нам отчитаться надо, - залепетал Гузик.
– Мы же её поймали, нам за каждого партизана по пятьдесят рейхсмарок обещали.

– Ви не доказать, что она являться партизанен. Но я есть писать вам расписка! Ви давать мне бумага и чернила.