Стоявшие позади, однако, начали шуметь, что под дождем да с тяжестью не очень-то приятно торчать из-за их разговоров в ущелье, ведь двоим на узкой тропинке между скалами не разойтись. И отряд полез наверх, разлучив Лайоша Бороту с голосом, который знал его брата.

Лайош злился, что не удалось выяснить все до конца. Но за первым отрядом с проволокой пришел другой и третий, отставшие из-за ливня и темноты от проводника и товарищей. И Лайошу еще не раз представился случай довершить начатый однажды диалог. Среди солдат всегда находился кто-нибудь, кто кое-что знал о брате. Но поднимается брат или нет, то ли с носильщиками проволоки, то ли с ротным пополнением, на это с определенностью никто не мог ответить. А один к тому же сказал, что поднимался, но вернулся назад.

Словом, сегодня брат уже не придет! О господи! От разочарования Лайоша взяла досада, и это вместо того, чтобы порадоваться, что брату не пришлось мокнуть под дождем. Однако он все равно продолжал приставать с расспросами ко всем проходящим.

Стали подтягиваться одиночки, группами по двое, по трое. Те, кто был послабее, постарее товарищей и потому отстал. Запыхавшимися, измученными голосами спрашивали они дорогу наверх, к тринадцатой роте.

Но Лайош Борота больше не расспрашивал. Поняв, что брат с часами не придет, он, и раньше-то оживлявшийся только в надежде на известия, окончательно впал в тупое безразличие. Or насквозь промокшей одежды и ветра он совсем заледенел, его била мелкая дрожь, от переутомления начинала кружиться голова. Два часа караула, казалось, растянулись на вечность, если бы их не подгоняло спасительное забытье. Лайошу уже было не до сетований. И не до брата, и не до часов. У него осталось одно-единственное желание — забраться в свой угол. Каждое слово сейчас дорого бы ему стоило.

Но вверх по ущелью больше никто не поднимался. Только раз еще, намного позже всех остальных, один кто-то. Он тоже хотел узнать, где тропинка.

— Здесь?

— Да, — буркнул Лаиош Борота, даже не изменив скрюченной позы, уже в полусне, чувствуя зияющую пустоту в душе, куда время от времени из настоящего врывались тусклые, недобрые видения, с обрывками звуков, с вызывающими боль ощущениями, которые вяло и неуверенно скользили по нервам, словно стрелки испорченных часов, готовых вот-вот остановиться.

А последний из пришедших еще постоял немного в ущелье, за спиной Лайоша Бороты. Наверное, у него уже не было сил идти. Потому что голос, минуту назад окликнувший Лайоша, был такой тонкий и слабый, как у замученной, скулящей о пощаде собаки. Может, солдат был очень пожилой или, наоборот, очень юный. Может, на звук этого голоса что-то шевельнулось в душе Лайоша Бороты, ибо неискоренимо сострадание человека к человеку, товарища к товарищу, брата к брату, сострадание, преодолевающее оцепенение собственных мук. Может, Лайош Борота хотел сказать ему «Берегись голубиного провала, брат! Берегись, брат мой по несчастью!» — как говорил до этого всем остальным.

Но последний из пришедших уже побрел дальше, и с трудом шевельнувшееся было доброе намерение снова кануло в муть расслабленности.

Дождь к тому моменту утих, и бурлящая темень сменилась черной тишиной. Вдруг Лайош Борота услышал в воздухе странный шелест, так, словно где-то затрясли платками. Казалось, прямо над его головой. Может, летучая мышь? Или, скорее, что-то вспугнуло голубей из пропасти, и они теперь слепо мечутся в темноте, не находя дороги в гнезда.

Так вот это и произошло. Лайош Борота уже никогда не получил своих часов, потому что его брат свалился в голубиный провал.

1920