А за ним простиралось небо цвета синей кобальтовой краски с еле заметными перьями облаков. Дядя Ребхорн нажал кнопку на приборной панели, и ворота из кованого железа открылись. Такого я еще никогда в жизни не видела.

Подъездная дорога тоже не была такой, какими я привыкла их видеть, эта была извилистой, идущей то вверх, то вниз, мощенная красивым, будто крохотные ракушки, розовым гравием. Дядя Ребхорн повел машину дальше, из-под колес полетели крохотные камешки, а ворота позади закрылись, будто по волшебству.

«Как повезло Одри жить здесь», – подумала я, грызя ноготь на большом пальце. Тысячу раз мама говорила мне этого не делать. «Все бы отдала за то, чтобы жить в таком доме», – подумала я.

Казалось, дядя Ребхорн меня услышал.

– Мы тоже так думаем, правда, – сказал он. К моему стыду, он глядел на меня в зеркало заднего вида и теперь подмигнул. Его глаза озорно светились. «Неужели я сказала это вслух, невольно?» Мое лицо залила краска.

Даррен, прижатый к дальнему подлокотнику, издал презрительный смешок. Он не особо смотрел на меня, когда я садилась в машину, всю дорогу он сидел надувшись, и мне казалось, что я ему не понравилась. Полноватый мальчишка с дряблой кожей, он выглядел скорее на двенадцать, чем на четырнадцать. Такая же кожа, как у дяди Ребхорна, цвета топленого сала, полные губы, но другие глаза – у дяди Ребхорна глаза блестели хитро. Глаза Даррена были тусклыми, близко посаженными и глядели недоброжелательно. Что бы он ни хотел показать своим смешком, дядя Ребхорн его услышал сквозь шум кондиционера (есть ли что-то, что не способен услышать дядя Ребхорн?) и заговорил тихо, вежливо и предупреждающе.

– Сын, следи за своим поведением! Иначе за ним станет следить кто-то другой.

– Я ничего не сказал, сэр. Я… – возразил Даррен.

– Даррен, – поспешно вмешалась тетя Элинор.

– …извините, сэр. Больше не повторится.

Дядя Ребхорн усмехнулся, будто в этом было что-то очень смешное или нелепое. К этому времени он уже подвел величественную черную машину ко входу в дом и выключил зажигание.

– Вот и приехали!

Как-то странно и немного страшно было входить в особняк дяди Ребхорна, поскольку для этого пришлось согнуться и протиснуться в дверь, даже Одри и мне – самым маленьким. Когда мы подошли к большой входной двери из резного дерева с великолепным сверкающим изображением бронзового американского орла, дверь, казалось, уменьшилась в размерах. Чем ближе мы подходили, тем меньше она становилась – не так, как обычно, когда приближаешься к предмету, и он зрительно становится больше.

– Осторожнее головы, девочки, – предупредил дядя Ребхорн, помахав указательным пальцем. У него была манера общаться бесцеремонно и насмешливо, будто все вокруг было смешным или становилось таковым от его смеха. Но его глаза, блестящие, как два куска стекла, были внимательны и серьезны.

– Пойдем, пойдем! Воскресенье, Шаббат, нечего мешкать! – воскликнул дядя Ребхорн, хлопая в ладоши.

Сбившись в кучку, мы оказались в чем-то напоминающем тоннель. Стоял сильный резкий запах вроде нашатыря. Сначала мне даже дышать было трудно, я начала задыхаться. Никто не обратил на это внимания, кроме Одри, которая тихонько взяла меня за запястье и прошептала:

– Сюда, Джун, и не зли папу.

Дядя Ребхорн шел впереди, следом тетя Элинор, Одри и я, на полусогнутых. Тоннель был слишком низким, чтобы встать, а идти на четвереньках тоже нельзя из-за битого стекла на полу. Почему так темно? Где окна, которые я видела снаружи?

– Разве не здорово! Мы так рады, что ты к нам сегодня присоединилась, Джун! – тихо сказала тетя Элинор. Как, должно быть, было неловко такой женщине, как тетя Элинор (красиво одетой в вязаный летний костюм цвета желтого тюльпана, в белых туфлях на высоком каблуке и чулках), идти на полусогнутых в такой тесноте! Однако она не жаловалась и улыбалась.

По моему лицу скользнули обрывки паутины. Я дышала быстро и прерывисто, будто плачу, и это меня пугало, поскольку я понимала, что дядя Ребхорн может обидеться. Одри несколько раз сжимала мое запястье, сильно, до боли, предостерегая, чтобы я молчала. Тетя Элинор тоже тихонько толкала меня локтем.

– Кто есть хочет – я проголодался! – радостно говорил дядя Ребхорн, потом повторял громче: – Кто есть хочет?

– Я проголодался! – тут же отзывался Даррен.

Дядя Ребхорн повторил это бодро и весело, как телеведущий, и теперь отозвались все хором – тетя Элинор, Даррен, Одри и я. Правильный ответ, и дядя Ребхорн принял его с радостным смешком.

Мы оказались в более просторном месте, тоннель вывел нас в комнату, заставленную картонными коробками и бочками, стопками досок и котлами со смолой, а еще рабочим инструментом, рассыпанным повсюду. В этой комнате были два окна, маленькие, квадратные и грубо заколоченные перекрещивающимися нестругаными досками. Стекол в них не было, только колышущиеся обрывки дешевого прозрачного пластика, больше закрывавшие свет, чем пропускавшие. Я дрожала не переставая, хотя Одри меня больно ущипнула и глядела с тревогой и недовольством. Почему, когда снаружи жаркое лето, внутри дома дяди Ребхорна так холодно? От пола колючими струйками шел ледяной воздух. Запах нашатыря теперь был смешан с запахом готовящейся еды, отчего у меня в животе стало нехорошо. Дядя Ребхорн шутливо-гневно укорял тетю Элинор, говоря, что она все немного подзапустила, не так ли? Тетя Элинор испугалась и заикалась, прижимая руку к животу, говоря, что рабочий по внутренней отделке к сегодняшнему дню обещал все привести в порядок.

– К Рождеству будет готово, а? – едко сказал дядя Ребхорн.

Даррен и Одри почему-то захихикали.

У дяди Ребхорна была мощная крепкая шея, и он мог мгновенно повернуть голову и поглядеть на тебя, когда ты этого совсем не ждешь. Поглядеть этими сверкающими, как стекло, глазами. Я еще никогда не видела, чтобы у кого-то так блестели белки глаз, как у дяди Ребхорна, а зрачки были расширенными и совершенно черными. Он был крепким мужчиной, шумно дышал и пыхтел, его широкие ноздри раздувались и опадали в такт глубокому и частому дыханию. Его светлую кожу покрывал румянец, особенно щеки, как при лихорадке. Дядя носил воскресный костюм, красный клетчатый пиджак в спортивном стиле, тесный ему в плечах, белую рубашку с галстуком и льняные брюки темно-синего цвета, на которые он по дороге собрал немного паутины. На макушке у дяди Ребхорна была блестящая залысина, на которую он аккуратно зачесал остатки редких волос. На скулах проступали желваки мускулов, когда он улыбался. Все улыбался. Как тяжело было глядеть на дядю Ребхорна, с его блестящими глазами и улыбкой!.. Когда я пытаюсь вспомнить его теперь, у меня в глазах ***************** появляются крохотные слепые пятна, и мне приходится осторожно моргать, чтобы восстановить нормальное зрение. И почему я дрожу, я должна положить конец этому невротическому поведению, ведь это единственная цель моих мемуаров, так? Какая еще цель может быть у попыток вспомнить то, что причиняет столько боли?