— Так и быть, — ответил Рахими-Канд, и его губы, кажется, впервые за весь вечер сложились в улыбку, — если после «кучи малы» мне всегда будут дарить чашку плова, да еще и лепешку, я жаловаться на судьбу не стану!

Конечно, Рахими-Канд не мог бы сводить концы с концами и кормить свою семью на две теньги, какие перепадали ему, увы, не каждый день, да на случайную подачку раз в несколько недель, а иногда и месяцев на богатых свадьбах и пирушках. Заняться другим ремеслом он не мог — ничему другому не был обучен. Чтобы подрабатывать настоящей торговлей, у него не было капитала, и он решил сделать своим подсобным занятием ручную продажу сластей. Весь его товар состоял из кучки наколотого сахара, небольшого количества леденцов и конфет. Кусочки сахара побольше он продавал по два пула, то есть по грошу за кусок, а мелкую рубку — по одному пулу. Разложив на одной стороне подноса сахар, на другой — дешевенькие конфеты и кусочки местного леденца из патоки, он каждое утро выходил со своим подносом к Караван-сараю Джаннат-макони, садился на суфу и поджидал покупателей; в основном его товар имел спрос среди уличных мальчишек.

Это побочное занятие и послужило причиной появления прозвища «канд» — «сахар», под которым этот человек и был известен среди бухарцев.

Я также иногда покупал на копейку что-нибудь из товара Рахими-Канда. Выбрав себе кусок сахара или конфету, я закладывал лакомство за щеку и посасывал его, сидя на суфе. Я совершал это приобретение не потому, что хотел сладкого; нет — меня привлекали рассказы и анекдоты продавца, которыми он угощал меня, пока я сидел у него. Он всегда был рад даже самому бедному покупателю и охотно вступал со мной в разговоры.

Рассказы Рахими-Канда большей частью состояли из воспоминаний о том, что случилось с ним самим. Однако иногда Рахими-Канд, мягко выражаясь, не чурался преувеличений. И, бывало, пускался в такие небылицы, что слушатели раскрывали рты. Рассказывал он так, будто действительно являлся очевидцем или даже участником происшествия. Кажется, музыкант-лоточник и сам свято верил во все, что произносили его уста. Как раз эти, похожие на сказки, устные повести и казались мне наиболее интересными.

Из того, что я слышал от Рахими-Канда, в моей памяти сохранилось два рассказа, и мне хочется привести их здесь.

Однажды Рахими-Канд пожаловался мне на плохие времена, на то, что люди теперь утратили хороший вкус и перестали ценить настоящее искусство.

— Если бы люди обладали вкусом и умели ценить искусство, — сказал он, — они могли бы отличить мастера от недоучки, оценить настоящего артиста. Тогда не получалось бы, что к другим музыкантам они относятся так, а ко мне — эдак. Тех они поднимают до небес, а меня швыряют в пыль! А ведь на самом деле все эти прославленные музыканты — никогда не знали хорошего учителя, не получили настоящей школы. Они выросли на почве искусства, как растет сама по себе сорная трава в цветнике. Зато хорошо дурачат простаков и, восхваляя сами себя перед неразборчивыми людьми, выманивают у них деньги. А я, который обучался у стольких мастеров первой руки в течение нескольких лет, овладевая подлинным мастерством, не могу заработать себе ни на кусок хлеба, ни на одежду, чтобы прикрыть наготу.

После этого вступления Рахими-Канд рассказал следующее:

— Я десять лет обучался и служил у Назруллы, продавца котлов, которого люди называли для краткости просто Назрулла-Котел. А он был в свое время лучшим знатоком классических мелодий шашмаком [5] .

После того как я полностью овладел искусством исполнять на тамбуре шашмаком, мой учитель стал брать меня с собой на пиры.

Из всех тех, кто устраивал пиры и приглашал на них музыкантов, Рахими-Канд счел зятя кази-калона наиболее достойным упоминания.

— Однажды мой учитель, Назрулла-Котел, взял меня с собой на пирушку, которую устроил зять кази-калона в своем саду, находившемся в селении Хитойон.

Были там и другие певцы и музыканты. Настроив на один лад свои инструменты, они играли все вместе, хором пели и певцы. Веселье продолжалось до полуночи. После того как было съедено последнее блюдо плова и все участники пиршества разошлись кто куда, чтобы поспать, мой учитель сказал хозяину:

— Если пожелаете и разрешите, я со своим учеником дам особый концерт.

Конечно, зять кази-калона с полным удовольствием согласился и Назрулла приказал мне настроить струны для исполнения мелодии Наво [6] . Я настроил тамбур, учитель взял в руки бубен. Отбивая ритм, он запел, а я ему аккомпанировал.

Вдруг прилетели два соловья и опустились прямо на ветку того дерева, под которым сидели мы. Послушав некоторое время наше пение и уловив ритм, они принялись щелкать в такт нашей мелодии. Это воодушевило моего учителя еще больше, и, как бы состязаясь с соловьями, он принялся издавать захватывающие трели.

Я не отставал от учителя и своими умелыми пальцами заставлял дрожать струны тамбура, как струны самого сердца.

Слушатели млели от восторга. И что же — соловьи оказались побежденными в этом состязании и замолкли. А мгновение спустя они, в беспамятстве, кинулись к нам. Один сел на гриф моего тамбура, а другой на ободок бубна моего учителя. Увидев это, все наши слушатели пришли в неистовый восторг, их крики и похвалы взвились к самому небу.

Было ясно, что эти рассказы Рахими-Канда далеки от истины, но я и вида не подавал, что не верю им, притворялся, что принимаю их за чистую монету, понимая, что если рассказчик почувствует с моей стороны хоть малейшее недоверие, то очень рассердится и, возможно, порвет со мной знакомство; во всяком случае никогда бы мне больше не слыхать от него таких рассказов.