Маркел сидел за столом в неуёмном волнении от того, что ему по-товарищески рассказывал неслыханное поразительный человек.

– На земле живут три сорта людей, - произнёс тот, продолжая заниматься револьвером.
– Это мы - солдаты будущего. Наши враги - извечные дельцы. И огромная масса сусликов. Они стараются сделать потеплее свои норки, все их помыслы - корм, его запасы. Счастье мелких грызунов - сидеть в норках, жрать досыта, спать в тепле. Твои бывшие хозяева - наглядный пример. Есть многие победнее их, есть побогаче, но общая суть их всех - мелочность счастья. Одни его уже имеют и над ним трясутся, другие о нём мечтают.

Протирая промасленной тряпочкой части нагана, вырезы и пазы, Москанин просвещал парня:

– Извечные дельцы-капиталисты рвутся к тому, чтобы великие силы, которые открывает наука, приносили наживу. Как можно больше-больше наживы! И если от открытых сил нападёт мор на сусликов, у дельцов не убавится ненасытность.

Начав собирать револьвер, командир произнёс:

– У бесчисленных сусликов только два пути. Учиться у нас коммунизму или, при капитализме, быть массой бессильных, на которых будет отражаться действие сил, приносящих дельцам колоссальную прибыль.

Услышанное навсегда входило в Маркела, он старался его мысленно видеть, как сказал Лев Павлович. Виделись человечки с усатыми мордочками сусликов. И неясные фигуры с оскаленными клыкастыми пастями, как у убитого волка, однажды привезённого в село. А как на самом деле выглядят ненасытные извечные дельцы? Спросить он не смел.

– Самое опасное - если бы у сусликов появились идеи и вожаки, - говоря это, Москанин встал, всунул револьвер в карман брошенного на стул пальто и снова сел за стол.
– Однажды стало бы идеей, что мелочное счастье и есть лучшее, что только может быть. Что иметь норку, вдоволь вкусно есть, наслаждаться уютом и стараться делать норку глубже, надёжнее - это высшее благо, и за него надо бороться. Вожаки объединяли бы сусликов вокруг этой идеи, и массы, которые пошли за нами учиться коммунизму, стали бы опять обращаться в мелких грызунов. Это было бы страшно.

– Страшно...
– в неосознанной тревоге повторил Маркел.

– Идея мелочного счастья доступна и близка каждому, её воплощение у всех перед глазами. А открытие великих сил ещё только впереди, - проговорил с сожалением человек во френче и продолжил тоном, исключающим возражения: - Но мы не дадим массе сусликов начать их борьбу. И извечные дельцы тоже не дадут. Она помешала бы им хапать огромные прибыли от сил, открываемых наукой.

Маркел почувствовал нечто вроде враждебности и презрения ко всем тем, кто живёт в домах, подобных этому, в котором он вырос. Мысленно увиделись выбеленные топящиеся печки, накрытые столы, на которых особенно ясно выделялись румяные пироги, представились около стен вместительные сундуки, обитые кожей или жестью. И снова встали перед глазами человечки с усатыми мордочками сусликов.

– Давай я тебя послушаю, - дружески предложил Лев Павлович.
– Расскажи свою жизнь.

Парень насупился, ему было неловко говорить, что отец бросил мать и его, что потом и мать оставила его двухлетнего. Но он рассказал об этом и о том, как рос у Даниловых. Москанин, безучастно слушая, что Маркела ни разу не обругали грубо, что он не ходил в рваной одежде и дырявой обуви, отозвался:

– В сильный мороз поросёнка берут в кухню, чтобы потом было кого съесть.

Маркел подумал: вот и объяснение, почему он не чувствовал к хозяевам особой привязанности. Он был влюблён в их младшую дочь Любовь. Страсть к ней, восемнадцатилетней, обуяла его в тринадцать лет. Люба глядела на него с весёлой снисходительностью, позволяла угождать ей: подавать полотенце, когда она умывалась, приносить раннюю редиску с огорода. Иногда она щипала его за нос, а потом трепала по темноволосой голове - он заходился от волнения, жмурился, как кот, которого почёсывают под подбородком. Домашние считали его влюблённость объяснимой и безобидной.

Раз в субботу Люба, придя в горницу из бани, произнесла:

– Кваску бы...

Маркел тотчас принёс ей кружку кваса, и Фёдор Севастьянович, выбритый, здорового вида, в свежестиранной холщовой рубахе, перехваченной синим ремешком, сказал Софье Ивановне, благодушно посмеиваясь:

– Паренёк вырастает, и по ком ему сохнуть, как не по той, кто перед ним? Она ж не уродка.

От известия, что Люба выходит замуж, Маркел убежал в сарай, вжался там в тёмный угол и зарыдал. К сараю осторожно подошёл Фёдор Севастьянович, послушал доносившиеся всхлипы и не стал мешать, ушёл.

Маркел перестал есть, ходил такой горестный, что Софья Ивановна сказала:

– Больно ты влюбчивый. Как ты с таким сердцем жить будешь?

Его посылали в ночное в луга, и там, стреножив лошадей, он падал навзничь в густые одуряюще пахучие травы, смотрел неотрывно на узкий остро блестевший месяц, шептал: "Любочка! Любочка!" Потом обозлился, стал замкнутым. Люба ему ещё долго виделась в объятиях мужа и ожесточала.

Сейчас Москанин, сидя за столом напротив него, царапнул его взглядом, спросил:

– Среди хозяйских дочек уродок не было? Не намечали тебя в мужья?

Маркел растерялся - вспомнил: "Она ж не уродка". Мрачный, помолчал и ответил:

– В мужья не намечали.

Он и командир были одни в горнице, тот произнёс тоном просьбы:

– Не скажешь мне прямо, что хозяин говорил о советской власти?

Неделяев стал добросовестно вспоминать.

– Да почти ничего не говорил, - ответил, напрягая память.

– Почти?
– зацепил Москанин.

– Сказал только: новая власть устанавливается по стране, чего только о ней не говорят. Но какая она для нас, мы, дескать, увидим, когда она у нас установится.