Я думаю, что такую раздачу пищи придумали не немцы. Это была самодеятельность местных полицаев в угоду лагерному начальству. Те иногда издали наблюдали за этим спектаклем. С изуверством полицаев мне довелось встречаться ещё много раз. Все их изобретения отличались нечеловеческой жестокостью…

С начала моего пребывания в плену прошёл месяц. Заметно давал о себе знать голод: порой наступало такое безразличие, что не хотелось жить, опускались руки. Ни о чём не думалось, в голове сидела только одна мысль: пусть наступит хоть какой-нибудь, но конец, по поговорке: лучше ужасный конец, чем ужас без конца. Надеяться на появление партизан теперь, в глубоком тылу у немцев, не приходилось. Здесь всё было тихо и спокойно. А кроме партизан надеяться вообще было не на кого – фронт ушёл далеко на восток…

Следующим этапом для нас был концлагерь в Джанкое. Туда нас привезли в товарных вагонах. Расстояние от Симферополя до Джанкоя вроде небольшое, но ехали мы туда почти трое суток. И только один раз на стоянке выдали по небольшому куску хлеба и разрешили старшему вагона сбегать за водой.

Лагерь в Джанкое помню плохо. Видимо, уже сказывалось длительное голодание и, как результат, истощение мозга. Почему-то запомнилась процедура выявления среди нас евреев. Нас выстроили в шеренгу и заставили спустить штаны. Немцы искали тех, у кого было сделано обрезание. Таких уводили и живьём сбрасывали в силосную башню, которая была наполнена водой, где они со страшными криками тонули… (Ещё раньше, в лагере Старые Шули, умертвили раненого офицера-еврея. Но его убили почему-то относительно гуманным способом: заставили врача ввести ему несколько ампул морфия.) И тут вдруг один пленный подходит к нам и рассказывает удивительную историю про себя. Его тоже сбросили в воду, а он в это время закричал: «Я не еврей, я не еврей!.. У меня операция была хирургическая!». И тогда немцы его на верёвке вытащили обратно!

Лагерь в Джанкое был пересыльным. Нас снова погрузили в эшелон и повезли дальше. Неужели в Германию?!. Одна мысль об этом приводила в ужас. Двери и окна плотно задраивались снаружи, поэтому во время движения мы не могли ориентироваться, в какую сторону нас везут. Единственное, что удавалось сделать, – так это считать дни по солнечному свету. Через четверо суток прибыли в Днепропетровск. За эти четверо суток что-то поесть дали нам только один раз. Стоял сентябрь 1942 года.

В Днепропетровске – опять городская тюрьма. Немцы приказали: «Врачи и фельдшеры – выйти из строя!». Медиков оказалось восемнадцать человек. Нас привели на четвёртый этаж одного из корпусов тюрьмы – так называемый блок Е. Там в камерах и в коридоре на полу лежали наши раненые бойцы-севастопольцы. Было их тысяча двести человек.

Одну из камер выделили под амбулаторию. В ней мы должны были оказывать медицинскую помощь. Кажется, всё соответствовало международным соглашениям о военнопленных. Но какая на самом деле это была помощь и вообще можно ли было её назвать медицинской помощью?

Амбулатория размещалась в обычной пятнадцатиметровой камере с цементным полом и небольшим окном с металлической решёткой. Из мебели были только стол для медикаментов и инструментов, две табуретки и буржуйка с трубой, выходившей в окно. Из медикаментов и инструментов были дезинфицирующие растворы марганцовки и риванола, аспирин, шёлковые немецкие салфетки, бумажные бинты, пинцет и ножницы. Тут же, в камере, стояло несколько железных кроватей для персонала. На кроватях вместо матрасов лежали доски, а укрывались мы шинелями. Правда, у нас, медиков, появилась привилегия – с нас не сняли сапоги. У остальных кожаную обувь отбирали, а взамен давали деревянные колодки.

Раненые бойцы узнали, что прибыли врачи, и потянулись к нам. Из легкораненых вмиг организовалась длинная очередь. А те, кто не мог ходить, потихоньку ползли к нашим дверям, хотя мы им сказали, что перевязки будем делать на месте.

Большинство из раненых без медицинской помощи были уже несколько месяцев. Мы стали делать перевязки. Сняли повязки и увидели их раны… там был сплошной гной и черви. Сказать, что мы пришли в ужас, – это ничего не сказать… Глубокие раны были все до краёв наполнены червями. Снимаешь марлю, а они шевелятся под ней. Я никогда такого не видел…

Раненые, конечно, довольны, что попали хоть к каким-то докторам. Мы ведь в белых халатах. А что мы можем сделать?.. Тампонами с дезинфицирующим раствором вытаскиваем всю эту жуть, сбрасываем, перевязываем… А через некоторое время эти же люди опять стучатся к нам: «Ой, доктор! У меня опять что-то там!». Мы кому-то попытались вторично перевязку сделать – а черви появились опять. Они где-то в глубине раны прятались и опять вылезали. (Я знал, что в таких случаях требовалась тщательная хирургическая обработка ран с широким иссечением их, раскрытием «карманов» с последующим дренированием. Но никаких средств и возможностей осуществить это не было.)

Это было что-то ужасное! От бессилия хотелось завыть… Тщетность и бессмысленность своих трудов мы поняли почти сразу. Но остановить поток раненых мы уже не могли: те верили, что наши действия помогут быстрейшему заживлению ран и поэтому шли, шли, шли…

Теми же средствами мы лечили и терапевтических больных. Раствор марганцовки был у нас универсальным средством – и при расстройствах желудка, и для полоскания горла при ангинах. Работали мы с утра до позднего вечера и всё никак не могли закончить осмотр всех нуждающихся в помощи.

Многие раненые, которые после первичной обработки почувствовали лишь кратковременное облегчение, стали снова обращаться за помощью. Но оставалось ещё много таких, кого мы вообще ещё не успели осмотреть. Тогда те, кому было отказано, срывали повязки и с открытыми ранами молили о помощи! Видеть всё это невыносимо! Столько горя и страданий, как в эти страшные дни, я не видел за всю свою жизнь…

Вскоре немцы сформировали очередной эшелон. Раненых и военнопленных отправили по этапу. Для их сопровождения назначили почти всех врачей и фельдшеров. Наш четвёртый этаж блока Е опустел. Из медицинского персонала осталось несколько фельдшеров, в том числе и я.