Комиссия много версий перебрала. Авиационное начальство пыталось доказывать, что вертолёт не был сбит. Потому что, если вертолёт сбит, то надо привлекать к ответственности старшего авиационного начальника за то, что нам разрешили идти без обработки площадки штурмовиками и без прикрытия МИ-24.

Но потом из слов командующего я понял, что им всё-таки выгоднее было показать, что вертолёт был сбит именно огнём с земли. Командующий сказал: однозначно было противодействие стрелковым оружием с земли. Раз пошёл дым снизу, значит, пули попали по бакам.

Если кто-то скажет, что ему на войне не было страшно – не верьте. Боятся все. Мне, конечно, тоже было очень страшно. И жить я тоже очень хотел. Ведь мне было всего двадцать шесть лет. Жена дома, дочка маленькая… Но бояться можно по-разному. Кто-то боится, но дело делает, потому что стыдно перед боевыми товарищами. А кто-то боится и к доктору бежит и там говорит, что у него сегодня голова болит. Доктор в таком случае просто обязан отстранить лётчика от полётов. А проверить в полевых условиях без оборудования, болит ли у кого-то голова на самом деле или нет, невозможно. Но на самом деле все понимали, что никакой он не больной. Мы же видели: он, как и все мы, ест, спит, пьёт… А как вылет – заболел… Вообще настоящий лётчик, даже если на самом деле болеет, всё равно доктору скажет, что жалоб у него нет, а вместо этого подойдёт к командиру и попросит: «Ты меня не планируй, я болею». Но если ты уже в плановой таблице, то сказать доктору, что у тебя есть жалобы, – это явно не по-лётному. Мы таких не уважали.

После этой трагедии мы поняли, что всё может быть. Ведь перед вылетом мы с Женей Ряхиным в столовой рядом сидели. И жил он рядом со мной в соседней комнате. Да и в Рауховке квартиры у нас были на одной лестничной площадке.

После таких ситуаций надо было прийти в себя, расслабиться. Но вся беда была в том, что в Афгане с алкоголем было очень сложно. Водку в военторге не продавали, купить её можно было только у своих же, кто постоянно в Союз летал, совести не имел и на войне деньги делал. Бутылка водки у этих «бизнесменов» стоила сорок чеков. А младшие офицеры – от лейтенанта до капитана – получали в месяц двести шестьдесят семь чеков. Нетрудно сосчитать, что на месячную зарплату можно было только шесть раз выпить – и ты свободен… От денег.

Так что первое время мы спиртные напитки волей-неволей не употребляли. Но мой ведомый, Миша Стрыков, был простой советский парень, умудрённый жизненным опытом. Он знал, как делают самогон. Говорит: «Парни, нужен сахар. Дрожжи я найду в лётной столовой, и потом вы все мне скажете спасибо».

Чай нам давали утром и вечером. К чаю положены два или три кусочка сахара. Сидели в столовой обычно мы так: ведущий со своим штурманом и ведомый со штурманом. То есть за столом четверо. Миша берёт эту тарелочку с сахаром и высыпает сахар в пакетик. Мы ему: «Миша, ну дай хоть по кусочку, сахар давно не ели…». Миша ничего нам не давал, только говорил: «Мужики, потом скажите спасибо». Так мы больше месяца не видели сахара.

Миша сахар собирал-собирал, в конце концов набрал несколько килограммов. Сам-то я вырос в городской интеллигентной семье, поэтому очень смутно представлял себе, как делается самогон. А хозяйственный Миша нашёл бак на сорок литров, залил туда сорок литров кипячёной воды, положил сахар и двести граммов дрожжей. Всё это замешал, и мы стали ждать… Стояла эта брага дней семь. Бак уже вот-вот на подходе. И тут, как назло, нам надо лететь на операцию в Баграм! Миша – по какой-то причине, сейчас уже не помню – в Баграм не полетел…

Возвращаемся мы через два дня. Сразу побежали к заветному баку и видим, что на дне осталось только чуть-чуть, как говорят на Украине, «муляки». Выясняется, что, когда мы улетели, Миша собрал со всего полка всех своих однокашников, которые тоже почему-то никуда не улетели. И они за два дня выпили все сорок литров. Мы Мише говорим: «Мы же целый месяц сахар не ели…». Миша оправдывается: «Не переживайте, я сахар достану, новый бак поставим…».

Наше производство самогона успешно действовало до 17 мая 1985 года. К тому времени свой бак был в каждой комнате. Но Горбачёв, дай Бог ему здоровья, подписал Указ о борьбе с пьянством и алкоголизмом. И наш командир полка прошёл с пистолетом по комнатам и лично расстрелял все баки.

А спирта в эскадрилье было много. Ведь на каждом вертолёте стояла так называемая «испанка» (её так в шутку называли потому, что она горячая, как испанская женщина) или, если по-другому, «липа». Официально по документам этот прибор назывался Л-166. По первой букве его и прозвали «липой». Это было самое эффективное средство против переносных зенитно-ракетных комплексов. Ракета ПЗРК через головку самонаведения идёт на тепло, излучаемое двигателями. По существу, это печка, которая стоит на вращающейся платформе в хвосте вертолёта за редуктором. Вокруг печки – стёклышки-отражатели. После взлёта ты её включаешь, и она создаёт вокруг вертолёта вращающееся инфракрасное поле. Температура этого поля больше, чем у двигателя.

Я неоднократно видел «липу» в действии. Пуск «редая» (переносной зенитно-ракетный комплекс Redeye широко применялся душманами в середине 80-х годов. – Ред.) хорошо виден с вертолёта. По мне лично не стреляли ни разу. Но как-то выпустили ракету по ведущему нашей группы. Сама ракета летит всего три-четыре секунды, за ней тянется специфический фиолетовый след. И я успел заметить, как ракету вдруг закрутило-закрутило-закрутило… Она улетела куда-то в сторону и самоликвидировалась.

Для того, чтобы «липа» исправно работала, каждый день перед вылетом стёклышки у неё надо было протирать спиртом. И именно на это дело списывалось его очень большое количество. Ясно, что на самом деле «липу» нам никто спиртом не протирал. Мы у техников поинтересовались: «А почему не протираете?». Они: «А комэска спирт не дает!».