Искушение Кассандры

Аннотация

1 Нельзя сказать, что Астерин ей не нравился. Он был мужчина приятный во всех отношениях. От него как от преподавателя «торчали» все девчонки первого курса: кудрявый блондин с синими глазами и коротенькой бородкой, обладающий грациозной осанкой и мягким баритоном. Он был высок, строен, опрятен; одет всегда с иголочки. Лицо открытое, светлое, взгляд проницательный, на губах вечная улыбка. На вид — не более двадцати восьми. Но Александр Федорович замечал только ее. Когда Катя входила в кабинет, его лицо начинало светиться. Во время лекций он не сводил с девушки глаз. Возникла иллюзия, что препод читает только для одной студентки. Его внимание к ней было настолько явным, что становилось стыдно. В тот вечер третьего октября она с тремя девчонками и двумя юношами осталась на дополнительное занятие. — История не развивается стихийно! — говорил он своим мягким баритоном. — В истории все последовательно и закономерно, поэтому то, что мы имеем сегодня, совершенно естественно вытекло из вчерашнего дня. У него была удивительная дикция. Это она не могла не отметить, как человек, заикающийся с детства. Всю жизнь она боролась с этим ужасным недостатком и только в прошлом году перестала посещать логопеда. — В истории все логично, — продолжал Александр Федорович, заглядывая Кате в глаза. — Из чего следует, что предсказывать общественные события не представляет особых трудностей, если владеешь фактами, логикой и знаком с законами развития человеческого общества. Вот, к примеру, кто-нибудь из вас пытался предсказывать события? — Я предсказывала! — подняла руку Катя. — И что ты предсказывала? — улыбнулся историк, и в его голосе прозвучала такая нежность, что юноши заулыбались, а девчонки закатили глаза. — Смерть отца своей подруги… Есть у меня подруга в Твери. Зовут ее Алена… Она старше меня на три года. — Минуточку! — остановил историк. — Потом я с удовольствием послушаю, а сейчас вы должны уяснить одну вещь: в истории закономерно все, поэтому она не прощает необдуманных поступков… После занятий историк поймал ее за руку, когда она пыталась выскользнуть в коридор за своими сокурсниками. — Ну, — блеснул веселыми глазами. — Продолжай! Итак, ты приехала из Твери. А в Твери у тебя осталась подруга Алена. Последним из кабинета выходил Женя Городецкий. Прежде чем закрыть дверь, он оглянулся и расплылся в понимающей улыбке. — Можно, Александр Федорович, я вам расскажу потом? — попросила Катя, томно опуская глаза. — История не прощает, когда ее откладывают на потом. Здесь и теперь! Он усадил ее за стол, а сам присел напротив. — Итак, твою подругу в Твери звали Аленой… — Ну да, Аленой. Она была самой красивой девочкой в школе. В общем, история короткая, — начала смущенно студентка. — С Аленой мы подруги с детства. Отец у нее был строителем. В то время он работал в Ставрополе. И вот возвращаемся мы с ней вечером с дискотеки, и Аленка мне говорит: «Давай зайдем ко мне. Мама собиралась печь блины». Я согласилась. Стали мы подниматься по лестнице, и вдруг на площадке второго этажа я случайно взглянула в окно и увидела черный гроб, а в нем Ленкиного отца со свечой в руках. Я ей говорю: «Аленка, у тебя умер отец». А она мне: «Чего ты плетешь, он только вчера звонил…» Добегаем мы до четвертого этажа, звоним — открывает ее мать вся в слезах и говорит: «Пришла телеграмма. Папа умер». Катя подняла глаза на историка. — Тяжелый случай, — улыбнулся он. — Однако твое предсказание исходит не от рассудка, а от сердца. Ты, конечно, девушка талантливая, но вдохновение у тебя слепое. Только это детали! Насколько я догадываюсь, это не единственное твое пророчество? — Не единственное, — ответила она. — Другая история длиннее. — История не измеряется метрами. Она измеряется временем. А время сейчас располагает… — произнес он и предложил отправиться в кафе. Катя согласилась. Нельзя сказать, будто она тяготилась тем, что за ней, семнадцатилетней девочкой, ухаживал взрослый мужчина. Катя приблизительно предполагала, чем это может закончиться. Но в тот вечер очень хотелось рассказать еще и про собаку. И она, конечно, рассказала эту историю в каком-то милом ресторанчике, не слишком шумном и не слишком людном, за бокалом шампанского и чашкой кофе, где играла ненавязчивая музыка и сновали милые официантки, поднося то мороженое с орехами, то какие-то невообразимые напитки. Случилось это тоже в Твери и тоже в Ленкиной семье за полгода до того, как умер ее отец. У них от «чумки» погибала собака Стрелка. Аленка прибежала к ней и сказала, что Стрелка совсем плохая и этой ночью, возможно, умрет. Ее хотели усыпить в ветлечебнице, но Аленка не дала. Катя закрыла ладонями глаза и вдруг увидела Стрелку живой и веселой, кувыркающейся в снегу возле дома. Она отняла ладони от глаз и уверенно произнесла. — Вижу Стрелку живой и здоровой! В этот же вечер она ушла к Аленке ночевать. Ей поставили раскладушку в Аленкиной комнате. А ночью подползла умирающая Стрелка. Больше Катя не могла спать. Она ежеминутно опускала руку в темноту, гладила дрожащую спину собаки и молила всех святых, чтобы они пожалели ни в чем не повинное животное. И вот среди ночи дверь в комнату отворилась и в нее бесшумно вошел высокий блондин со светлым лицом и голубыми глазами. Он даже не вошел, а вплыл в тесную спальню. Его ноги едва касались пола. Аленка спала. А Катя не испытала ни страха, ни удивления, ни беспокойства по поводу того, что в девичьей ни с того ни с сего появился взрослый мужчина. И вдруг гость произнес, не открывая рта: «Нагрей воду до такого состояния, что запястье не будет терпеть, и окуни собаку с головой. Потом напои ее белым и теплым». Произнеся это, блондин улыбнулся белозубой улыбкой и вдруг неожиданно добавил, что они с ней еще встретятся. После чего выплыл из комнаты тем же макаром, что и вплыл. Катя вскочила, разбудила подругу, рассказала, чту ей только что привиделось, и они бросились на кухню греть воду. Нагрев ее до температуры семьдесят градусов, девчонки окунули Стрелку с головой, а затем дали теплого молока. Наутро Стрелка ожила. К вечеру она уже самостоятельно спустилась по лестнице. А на следующий день они отправились с собакой в ветлечебницу. Ветеринары долго качали головами и почесывали затылки. «А ведь точно, бактерии собачьей чумы погибают при температуре семьдесят градусов. И молоко тоже вредит бактериям». Закончив рассказ, Катя сделалась пунцовой. Она запнулась только единственный раз, и то в том месте, где описывала блондина, потому что он как две капли воды был похож на Астерина. Историк смотрел умными глазами и, казалось, знал о ней все, даже то, чего она сама о себе не знала. — Да ты сама Кассандра, — произнес он мягко и взял ее руку. Когда Астерин коснулся губами ее пальчиков, сердце у нее замерло. Потом Катя сама не помнила, как оказалась у него дома. Это было похоже на сон: танец под тихую музыку в ресторане, затем еще один бокал шампанского, какие-то ступени в коврах, ухмыляющийся швейцар, такси и наконец полутемная прихожая его квартиры. Девушка начала приходить в себя только после того, как он опустился на колени и принялся расстегивать ее босоножки. Тогда-то она предприняла робкую попытку высвободиться из его рук. Он чутко уловил ее движение и поднял голову. Глаза его были слегка затуманены. Историк нежно поцеловал ее коленку, и она проснулась окончательно. — Что вы делаете, Александр Федорович? Прекратите! Мне пора домой. — Разве у тебя есть здесь дом? — улыбнулся он. — Мне нужно в общежитие! Его сейчас закроют. — Его уже закрыли! — интеллигентно вздохнул он. — Оставайся у меня! Даю слово, что не буду больше к тебе приставать. — Нет-нет! Извините! Я не могу! Она подцепила ногой босоножку и выбежала из уютной квартиры в темный вонючий подъезд, легко сбежала с третьего этажа и оказалась на улице. Вокруг ни души. В радиусе километра ни единого фонаря. Ну и глухомань! Теперь надо выбираться из этого района. Только как? Нельзя сказать, что Катя была против того, чтобы мужчины целовали ей колени. Просто она к этому не готова. Ей еще так мало лет. Наконец, она об этом еще не думала. Она направилась в сторону трамвайной линии, но сбилась с пути. Прислушалась. Не слышно ни трамваев, ни машин. Кругом одни девятиэтажки с черными окнами, и больше ничего. Как здесь люди живут? И вдруг сзади она четко уловила зловещий звериный шорох. Девушка оглянулась и увидела чью-то метнувшуюся тень. Катя испугалась и рванула вперед. Она бежала долго, спотыкаясь в темноте о какие-то кирпичи, лавочки, клумбы, детские песочницы. Она бежала и чувствовала, что кто-то невидимый бежит за ней следом и не только не отстает ни на шаг, но даже испытывает наслаждение от ее ужаса. Катя дважды падала в траву, но, молниеносно вскакивала и продолжала бежать. От страха хотелось выть, но — бесполезно, вокруг ни души. И вдруг она увидела свет и побежала так быстро, как только смогла. Это горел фонарь во дворе какой-то маленькой церквушки. Девушка увидела ворота и облегченно вздохнула. Но радость была преждевременной. Ворота оказались запертыми на цепь. Не раздумывая, бедняжка перемахнула через шершавый частокол, сильно ободрав руки, и побежала к храму. В ту же минуту она с ужасом услышала сзади деревянный скрип: преследователь тоже лез через забор. Катя подбежала к храму, взлетела на паперть и принялась с визгом молотить по дверям, чувствуя, как это зловещее нечто приближается к ней. И в ту самую секунду, когда она уже хотела оглянуться, чья-то сильная рука заткнула ей рот и пригнула голову к крыльцу. Последнее, что она увидела, это серые кирзовые ботинки со сбитыми носами и ржавыми клепками по бокам, вокруг которых были выцарапаны дурацкие лепестки ромашек… Очнулась она от холода. Вокруг было темно и тихо. И по-прежнему ни души. Девушка лежала на паперти вниз лицом с задранным платьем. Рядом валялись трусики. Ноги были липкими от крови. Катя поднялась, с трудом перелезла через забор, вышла на дорогу и увидела милицейский «уазик»… Милиционеры все поняли без слов. Посадили в машину и привезли в участок. Там ей дали телефон. Она набрала тверской телефон родителей и, клацая зубами, произнесла: — М-мама! З-забери м-меня о-отсюда… 2 Ровно десять лет спустя утром четвертого октября старший научный сотрудник художественного музея Зоя Михайлова спешила на работу. В тот день она решила прийти пораньше, чтобы завершить опись экспонатов музейного фонда. Накануне поработать не дали: сначала отвлекли телевизионщики, приехавшие снимать выставку восковых фигур, затем — директриса, приказавшая написать аннотацию к гжельскому фарфору, потом неожиданно явились слесари для продувки батарей, и, кроме Зои Павловны, некому было проследить за ними в подвале. Слесари возились с обеда и до восьми вечера, при этом опустошив две бутылки портвейна и истоптав резиновыми сапожищами все ковры хранилища, но так и не закончили работу. Они ушли, слегка покачиваясь, бросив в коридоре грязный чемодан с инструментами, масляный моток проволоки и разводной ключ величиной с лом и пообещав прийти на следующее утро — продолжить подготовку к отопительному сезону. Поэтому Зоя Павловна решила завершить свою опись до начала рабочего дня, пока голова свежая, никто не отвлекает и есть возможность немного сосредоточиться. Словом, когда Зоя Павловна ступила на крыльцо музея, было без пятнадцати восемь. За это она ручается головой, потому что посмотрела на часы, чтобы прикинуть время для работы. Часа и пятнадцати минут вполне хватало не только на перепроверку оставшихся экспонатов, но и на то, чтобы наклеить новые ярлыки на фарфоровую посуду восемнадцатого века. Она нажала кнопку и услышала за дверьми мощный рев музейного звонка. «Это не звонок, это противотанковая сирена. Когда-нибудь у сторожа случится разрыв сердца, и тогда — прощай, Родина», — подумала она и позвонила повторно. Но сторож не спешил открывать. Либо у него уже случился разрыв сердца, либо ему снилось, что он — броненосец «Потемкин». Зоя Павловна снова взглянула на часы и занервничала. Она раздраженно вдавила палец в черную кнопку, и раскат получился таким тревожным, что сидящие на карнизе голуби испуганно взметнулись ввысь. Но и этот душераздирающий звук не вызвал в музее никакого движения. Кто сегодня дежурит? Как пить дать, Локридский. Ох и не нравился же Зое Павловне этот проходимец Локридский! Она забарабанила по двери кулаками, и дверь открылась. «Да здесь не заперто?» — удивилась Михайлова и вошла. В вестибюле было пусто, стоял какой-то неприятный, тревожащий душу запах. «Задам же я сейчас Локридскому», — подумала она и завернула в сторожевую каптерку. Телевизор в каптерке работал, но сторожа не было. Значит, отлучился ненадолго. Сигнализация была включена. На «Рубине» горели все лампочки. Светилась даже ячейка входной двери, которая по идее должна мигать. Зоя Павловна пожала плечами, выключила телевизор и вернулась к дверям. К датчику входной двери был приляпан пластилином магнит. «Так-так, — покачала головой Михайлова. Дверь разблокирована, сторожа нет. Заходи кому не лень и бери чего хочешь! Ай да Локридский, ай да сукин сын…» Зоя Павловна накинула на дверь крючок, вернулась в каптерку и позвонила в отдел вневедомственной охраны. — Снимите с пульта музей! — сказала она. — Снимаем! — ответили на пульте. Она отключила «Рубин» и направилась к себе в кабинет. По пути предстояла одна неприятная процедура — прохождение через зал с восковыми фигурами. Зоя Павловна была не робкого десятка, однако от этих фигур ей было не по себе. Именно от этих, петербургских, а не от других. На ее счету музей четыре раза предоставлял площади различным историческим выставкам с восковыми персонажами, и к ним она всегда относилась спокойно, но эта экспозиция вызывала у нее отвратительные чувства. Здесь были цари, их жены, дети, а также известные государственные деятели. Больше всего Зоя Павловна боялась Ивана Грозного. Глаза у него были совершенно белыми от бешенства, а жилистые паукообразные руки настолько правдоподобными, что того и гляди схватят за юбку. Сталин также не располагал к умилению. Он смотрел своими черными глазами жестко и недобро, хотя и мимо. Но чем больше в них вглядываешься, тем сильнее ощущение, что сейчас он выйдет из оцепенения и повернет на тебя свои жуткие блестящие глазенки. Берия из-под шляпы и тонких очков смотрел так, что невольно холодело под ложечкой. Даже Николай Первый таил в своем облике что-то необъяснимо зловещее. Вот кто из экспозиции совсем не вызывал страха, так это Петр Первый. В его облике не было ничего безумного, хотя глаза тоже были навыкате, но смотрели они куда-то очень далеко, бог знает в какие запредельные дали. Зоя Павловна не без трепета шагнула в темный зал с восковыми фигурами и, покосившись на Ивана Грозного, прибавила шагу. Пока шла, старалась не смотреть на восковых царей и государственных деятелей с хитрыми прищурами и жуткими руками, но спиной настолько ощущала их присутствие, что последние метры почти бежала. Когда вылетела в коридор и захлопнула за собой дверь, почувствовала, что тревожащий душу запах усилился. В темной глубине коридора, где вчера сантехники бросили свои инструменты, лежало что-то черное и объемное. «Никак батареи?» — была первая мысль. Только с каждым шагом Зоя Павловна чувствовала все сильнее, что у стены рядом с инструментами лежит не что-то, а некто. «Никак восковая фигура?» — была вторая мысль. Но когда подошла ближе, то взвизгнула так, что заложило собственные уши. Это был сторож Локридский. Он лежал лицом вниз в какой-то ужасной и неестественной позе. Одна рука упиралась в стену, другая закрывала пробитую голову, из которой расползлась по полу черная густая кровь. Именно от крови исходил этот запах… В ту же секунду Зоя Павловна, визжа и прикрывая ладонями виски, понеслась обратно: сначала по коридору, затем через зал с восковыми фигурами, стараясь на них не смотреть. Но когда краем глаза зацепила Ивана Грозного, то завопила с новой силой. Он смотрел и зловеще улыбался. Михайлова выбежала в вестибюль и вдруг с ужасом услышала сзади скрип чьих-то сапог. Зоя Павловна рывком сорвала крючок, пнула ногой дверь и пулей вылетела на улицу. Только пробежав полквартала в сторону сельскохозяйственной академии, она позволила себе оглянуться. На крыльце музея было пусто, но дверь едва заметно колыхалась, будто ее подергивали изнутри. В тот же миг ей показалось, что стекло двери потемнело. «Там кто-то ходит!» — мелькнуло в голове, и ноги стали заплетаться. На улице не было ни души. По утрам в этом месте всегда мели дворники, но сегодня их не было. Не было никого и на ступенях сельскохозяйственной академии. Обычно здесь всегда курили студенты. «Ах да, ведь еще нет восьми…» Она застучала каблуками по ступеням академии, заметив, что двери учебного заведения открыты настежь. Тут же навстречу вышел сонный милиционер с дымящейся сигаретой в руках. — Звоните скорее в милицию! У нас сторожа убили! — закричала она, трясясь и оглядываясь на здание музея. Милиционер вытаращил глаза и застыл, как греческое изваяние, не понимая ни слова из того, что ему только что прокричала эта сумасшедшая женщина со стучащими зубами. Наконец некое подобие мысли мелькнуло в его сонных глазах. — Где убили? В выставочном зале? — спросил он. — Да-да, в музее! — закивала Зоя Павловна, указывая рукой на здание, из которого только что дала деру. Милиционер пульнул сигарету мимо урны и, резко развернувшись, нырнул в вестибюль. 3 Двадцатишестилетний милицейский следователь Тарас Карасев сидел в своем крохотном кабинете, заваленном документацией, и откровенно зевал. Когда неделю назад он вселился в этот кабинет, то решил, что первым делом выбросит отсюда все эти пыльные, желтые папки, сломанные стулья и четыре печатные машинки «Башкирия». Заглянув в сейф и обнаружив в нем три десятка пустых бутылок, следователь подумал, что их тоже следует выбросить на помойку, и лучше всего — вместе с сейфом. Намеревался он это сделать в конце недели, но ближе к пятнице понял, что даже если ему и разрешат вынести отсюда все лишнее и обосноваться в этой норе капитально, положения это ни в коем случае не исправит. Нужно не мусор выметать из кабинета, а самому выметаться из этого волжского захолустного городишки, и лучше куда-нибудь в Москву. Карасев два года назад закончил юридический. Окончил с отличием, а что толку? Где эти особо важные дела? Где коррумпированная мафия, где вооруженные банды, где изощренные убийства, политический шантаж, запугивания и перехват финансовых потоков, где, наконец, неслыханные по своим размерам и дерзости ограбления и похищения людей? В этом городишке не то что банкира, ни одного депутата не грохнули. Да и кому нужны эти провинциальные депутаты? За что их грохать? За принципиальную позицию? Но у них нет никаких позиций. Есть только мечты. Точнее, одна мечта на всех найти хорошую должность в Москве. Хотя полгода назад одному депутату из Законодательного собрания засветили кулаком под глаз. Причем в подъезде собственного дома. Разумеется, случайно, по пьяни. Это потом уже плевый инцидент депутат хотел представить как политическую акцию. Но достаточно было взглянуть на средневолжскую физиономию местного «просветителя», чтобы сообразить, что подобный порыв души на него снизошел исключительно с бодуна, а вовсе не из каких-то патриотических побуждений. Здесь все преступления с бодуна. Кражи, разбои, насилия, убийства все с легкой руки зеленого змия. Для этого, что ли, Тарас штудировал криминалистику, чтобы разбираться в том, как слесарь дядя Гриша тюкнул топориком продавщицу тетю Клаву за то, что та не дала на опохмел? Или какой-нибудь чувачок Санек уделал трубой козла Колька — за то, что тот не дал закурить? В этом гнусном городишке все ничтожно и карикатурно, даже преступления. Сделав такой вывод и решив хлебнуть кофейку, Тарас отправился было с чайником в туалет, но внезапно раздался телефонный звонок. Звонил Леонид Григорьевич, шеф. — Карасев, ты хотел заняться расследованием запутанного дела? Поезжай немедленно в художественный музей, там убили сторожа. — Сторожа? — удивился Карасев. — Кому он понадобился? — Вот и выясни, кому. Узнай, может, пропали какие-нибудь ценные экспонаты. Ну и так далее… Не мне тебя учить. Шеф положил трубку, а Карасев грустно покачал головой. «Ну начальник лопухнул. Неужели в этом музеюшке еще есть экспонаты, из-за которых можно убить? Мужик, ты сам-то понял, что сказал?» — мысленно воскликнул Тарас и поставил чайник в шкаф. После чего поморщился, предчувствуя, что в каптерке у сторожа отыщет минимум четыре бутылки какой-нибудь политуры с отпечатками пальцев его же соседа по дому и максимум два селедочных скелета на промасленной газете. «М-да. Жизнь не радует разнообразием», — со вздохом подумал он и спустился к дежурным. — Машина свободна? — Свободна-то она свободна, да бензина нет, — ответил, зевая, офицер. — А тебе куда? — До музея. — Так здесь два шага, пешком дойдешь. Туда, кстати, уже отправились эксперты. Если не хочешь идти, подожди. Через час освободится машина шефа. Карасев не стал ждать и отправился пешком, с досадой отмечая, что в этом чертовом Ульяновске даже выехать на место происшествия проблема. Вот уж захолустье так захолустье. Через пятнадцать минут он добрался до места и увидел у музейных ворот целых два «уазика» из экспертного отдела. Молодцы криминалисты! Времени зря не теряют. В вестибюле толпились смущенные сотрудники музея. — Кто первый обнаружил труп? — спросил Карасев. — Я! — ответила женщина лет пятидесяти, в серебристых очках, с обесцвеченными волосами, аккуратно уложенными под шишку. Она была бледной и напуганной, однако держалась с благородным достоинством. — Представьтесь, пожалуйста. — Старший научный сотрудник Зоя Павловна Михайлова. — Спасибо. А кто последний видел сторожа? — спросил Карасев, переводя взгляд на столпившихся за ее спиной сотрудников. Все стали растерянно переглядываться, тыкать друг в друга пальцами, отпираться, и в конечном итоге выяснилось, что убитого последней видела тоже Зоя Павловна. — Так-так, — сощурился Карасев, — значит, вы вчера ушли домой позже всех, а сегодня пришли на работу всех раньше? — Выходит, что так, — растерянно пробормотала Михайлова. — Но я вчера задержалась из-за слесарей. Мы ушли вместе. — Пардон! Как вместе? — вмешалась директриса музея, стройная шатенка лет сорока. — А кто же сдавал музей на пульт? — Вообще-то… я сдавала, — растерялась Зоя Павловна. — Я имела в виду, что со слесарями я вместе вышла из хранилища и дошли до вестибюля… — Так и говорите! — подняла палец директриса. — Что именно вы ушли из музея последней, и не надо, пожалуйста, валить на слесарей. Зоя Павловна сделалась пунцовой. — Что вы этим хотите сказать, Алла Григорьевна? Что это я убила сторожа? — Я хочу сказать, Зоя Павловна, — сдвинула брови директриса, — что нужно говорить все как есть, а не запутывать следователя. Директриса перевела преданный взор на Карасева, а тот вдруг спросил у Михайловой: — Вы всегда уходите с работы позже всех, а приходите всех раньше? — Да нет, — замялась Михайлова. — Я ухожу как все. Просто так получилось… Извините… Глаза ее растерянно забегали. А у директрисы глаза остекленели. Она побагровела и опять было открыла рот, чтобы вставить еще что-нибудь веское и разоблачительное, но Карасев сказал: — Понятно. Я с вами поговорю потом. А сейчас покажите, где труп. Алла Григорьевна с готовностью провела его через зал с восковыми фигурами, толкнула дверь в коридор, но сама дальше не пошла. В коридоре копошились криминалисты. Они сдержанно приветствовали следователя и сразу ввели в курс дела. — Убили разводным ключом, — доложил эксперт Саша. — Было нанесено два удара по голове. Первый пришелся по темени. Второй по затылку. От второго удара была проломлена черепная коробка. Смерть наступила мгновенно. Это произошло часов в одиннадцать вечера. Карасев взглянул на скорченный труп, лежащий вниз лицом в луже собственной крови. Одна рука вцепилась в стенку, другая зажимала проломленную голову. Рядом валялся огромный разводной ключ, верхушка которого была черна от запекшейся крови. Тут же у стены стоял чемодан с инструментами слесарей, а посреди пола валялся масляный моток проволоки. — Отпечатки пальцев сняли? — спросил Карасев. — Отпечатков на ключе нет, — развел руками Саша. — По всей видимости, убийца был в перчатках. Или потом стер отпечатки. — Стер отпечатки? — удивленно вздернул брови Карасев. — Интересно… А следы обуви есть? — Следов обуви тоже нет! Вернее, посторонних следов нет. Есть несколько следов сотрудников музея. Женских следов. Но удар явно не женский. Нужно обладать недюжинной силой, чтобы пробить черепушку. — Я понял! Ручки двери смотрели? — На дверной ручке отпечаток одной женской ладони. И на крючке отпечаток той же ладони. — И больше никаких отпечатков? — Никаких. Карасев задумался. — Интересно… Ну а… в комнате сторожа отпечатки на бутылке, на стаканах… — Никаких бутылок мы не нашли, — пожал плечами Саша. — На чашке есть отпечатки. Судя по всему, сторожа. Из чашки пили чай. Водку не пили. На телефонной трубке есть отпечаток той же женской ладони. Ну а стаканы чистые. Ими не пользовались. — А пахнет? — кивнув Карасев на труп. — Абсолютно не пахнет. Врач уверен, что он был трезвым. Точно, конечно, покажет экспертиза, но по предварительному осмотру признаков опьянения не обнаружено. — Странно… — пробормотал Карасев и, бросив долгий взгляд на тело, отправился осмотреть каптерку. В каптерке не было никаких следов пребывания посторонних. По всей видимости, алкоголь точно не распивали. Если бы распивали, а потом унесли, остались бы следы закуски. Если бы унесли и остатки закуски, остались бы крошки. Нет! Посторонних в каптерке не было. Также не было никаких следов беспорядка. Все мирно, чинно и как будто на своих местах: электроплитка на подоконнике, чайник на электроплитке, чашка с недопитым чаем на столе, телевизор на тумбочке. На топчане страницами вниз лежит раскрытая книга Набокова «Лолита». Книга, судя по всему, сторожа. Все признаки того, что убийство для этого городишки явно нетрадиционное, то есть совершено на трезвую голову, да еще без отпечатков пальцев. Вот это ни черта! Карасев покинул каптерку и направился в кабинет директора. — Мне нужно поговорить с сотрудниками музея, — сказал он директрисе. — Пожалуйста! — с готовностью ответила она. — Можете в моем кабинете. Кого пригласить? — В первую очередь Михайлову. Кстати, вы уже осмотрели музей? Экспонаты все на месте? — Сейчас производим более тщательный осмотр, но, исходя из беглого осмотра, кажется, ничего не пропало. Во всяком случае, наиболее ценные музейные реликвии на месте. — А какие у вас самые ценные? — поинтересовался Карасев. Алла Григорьевна расплылась в счастливой улыбке. — Жемчужиной нашего музея является портрет Екатерины Второй, кисти неизвестного художника. Он, слава богу, цел. — Это который четыре метра в высоту и три в ширину? — Совершенно верно. Из-за размеров похитить портрет вряд ли возможно. Но есть у нас картины и поменьше, например «Ева с гранатом». Она всего три на два. К счастью, и она на месте. — То есть самое ценное в музее — это наиболее объемное? — догадался Карасев, подавляя улыбку. — Да нет, почему же! — ответила директриса, не понимая сарказма. — У нас есть и довольно мелкие экспонаты, которые представляют региональную ценность. Например, гжельский фарфор. Но он тоже не тронут… — Я понял, — перебил Карасев. — А в фондах музея у вас есть что-нибудь такое, из-за чего можно убить… — Ну… — задумалась директриса, — чтобы убить, конечно, таких ценностей нет, но вообще шедевры, пусть не мирового, а регионального значения, в наших фондах имеются. Например… Э… Вот… Ну сразу навскидку я сказать не могу. Надо посмотреть списки. Кстати, мы как раз обновляем списки наших фондов. Зоя Павловна этим занимается. Но вряд ли в подвалах что-нибудь пропало. — Почему? — Потому что подвалы на замках. А замки все на месте. Мы уже проверили. Зоя Павловна вчера сама лично все закрыла. После слесарей. — Словом, куда не взгляни, все дороги ведут к Зое Павловне, улыбнулся Карасев, утомившись от болтовни директрисы. — Что ж, зовите ее, раз она заведует фондами и последней ушла из музея! Кстати, кто сегодня пришел в музей вторым, после Зои Павловны. — Александрова из отдела Гончарова, — ответила директриса. 4 Через некоторое время в кабинет вплыла Зоя Павловна и робко присела на стул напротив следователя. Выглядела она очень бледно, глаза ее были встревоженными, пальцы дрожали. — Вы действительно думаете, что Локридского убила я? — произнесла она, поймав серьезный взгляд следователя. — Почему вы так решили? — удивился Карасев. — Алла Григорьевна мне сказала, что я подозреваемая номер один. Это правда? Карасев снова подавил улыбку, подумав, что этим провинциальным холмсам уже все давно известно. Они всегда все знают заранее, у них давно свои версии, и следователи с красными дипломами для них были и будут вечными дилетантами. — Успокойтесь, Зоя Павловна. Я еще ни к какому решению не пришел, ответил Карасев. — Лучше ответьте мне на такой вопрос: во сколько вы вчера ушли с работы? Михайлова страдальчески сморщила лоб и напряженно уставилась в пространство. После двухминутного раздумья она неуверенно ответила: — По-моему, около восьми. Точно, было без пяти восемь когда сантехники, наконец, допили свою несчастную вторую бутылку. Первую они начали пить в половине шестого. Это я хорошо помню. Потому что как увидела, что они готовят стаканы, так сразу им сказала: «В шесть заканчивается мой рабочий день и я закрываю подвал, независимо от того успеете вы со своими батареями или не успеете». Словом, предупредила, что сидеть ради них не намерена. Они меня заверили, что до шести закончат и с батареями, и с бутылкой, хотя у них с продувкой еще, кажется, конь не валялся. Так вот, в шесть они только начали откручивать первую заглушку. Я естественно, была рядом и наблюдала, как они работают. Им, видимо, надоело, что я за ними слежу, и они ушли за шкаф. Развили там бурную деятельность: начали стучать и скрежетать ключами. Я пару раз поднималась наверх, а они там все скрежетали и стучали. — Зачем же вы поднимались? — спросил Карасев. — Как зачем? Все уходят домой, а я сижу в подвале с двумя мужиками. Мне директриса велела сидеть до тех пор, пока они не закончат. А потом она велела сдать музей на пульт. Ну я сидела и ждала, как велела директриса, а вовсе не потому, что мне очень нравится оставаться после работы. Где-то часов в семь мое терпение лопнуло, я заглянула к ним за шкаф и увидела, что они откупоривают новую бутылку. Ну я, разумеется, начала ругаться, а они: «Зоя Павловна, еще пять минут — и уходим». После этого прошло не пять минут, а пятьдесят. Я засекла. В восемь мы обычно сдаем музей на пульт. Тут мне ничего уже не оставалось, как просто их выгнать. Они хотели оставить свои грязные инструменты прямо в хранилище, но я не позволила. И они бросили чемодан с ключом и проволокой в коридоре… Тут Михайлова осеклась и испуганно подняла глаза на следователя. Следователь улыбнулся. — Что же вы остановились, Зоя Павловна? Продолжайте, я слушаю. — А чего тут продолжать. Получается, я виновата, что убили Локридского. Если бы я позволила оставить инструменты в подвале, тогда бы, возможно, нечем было убить сторожа. Но поймите, в хранилище не должно быть ничего постороннего. — Я понял, понял! Пожалуйста, дальше, — защелкал пальцами Карасев. Сантехники бросили свой инструмент в коридоре и проследовали к выходу… — Ну да! К выходу! Они вышли на улицу, а мы со сторожем начали сдавать музей на пульт. Сначала сделали пробную сдачу. Объект на пульт взялся. Потом, когда я выходила из музея, сторож за мной закрыл дверь. Сигнализация взялась нормально. — Откуда вы знаете, что нормально? — Если бы не нормально, за мной приехали бы из вневедомственной охраны ночью. Они любят приезжать ночью. — С этим понятно! — кивнул Карасев. — Вчера вы ушли на два часа позже, а сегодня явились на час раньше. Поясните! — Дело в том, — занервничала Зоя Павловна, — что мы ежегодно обновляем список экспонатов музейного фонда. Я хотела сегодня утром до начала работы завершить этот список, чтоб над душой никто не висел, потому что днем нет никакой возможности. Без конца дергают: то начальство, то корреспонденты, а тут еще слесари свалились на мою голову… — Понятно, — нетерпеливо перебил Карасев. — Скажите, во сколько точно вы сегодня пришли на работу и кто вам открыл дверь? — Дверь? — удивилась Михайлова. — Ее никто не открывал. Она была открытой. Но сначала я этого не заметила. Подошла к двери, посмотрела на часы — было без пятнадцати восемь — и стала звонить. Звоню, звоню — никто не открывает. Тогда я стала барабанить кулаками по двери и тут увидела, что она открыта. Я вошла и сразу же направилась в комнату к сторожу. — Минуточку! Если вы открыли дверь, то должна сработать сигнализация. Должно зазвенеть! — Нет! Ничего не зазвенело. Сигнализация не сработала. К датчику на двери был прилеплен магнит. Пластилином. Но это я заметила потом, когда зашла в комнату к сторожу и увидела, что ячейка входной двери горит как ни в чем не бывало. Тогда я вернулась к входным дверям и увидела, что на датчике приляпан магнит. — Так-так… — насторожился Карасев. — Значит дверь была разблокирована посторонним магнитом. Ну и вы его, естественно, сняли. — Нет, не сняла! — Почему? — Не знаю. Как-то не пришло в голову. — То есть он до сих пор там висит? — Наверное! — пожала плечами Зоя Павловна. — Пойдемте покажете! — поднялся Карасев. Они отправились в вестибюль, где растерянными кучками стояли сотрудники музея, продолжая обсуждать событие и, по всей видимости, не собираясь расходиться по своим местам. Однако никакого магнита на датчике не было. Карасев обследовал пол, заглянул под ковер, даже вышел на крыльцо. После чего вопросительно уставился на Михайлову. Но она в ответ только недоуменно развела руками. — С утра был! Видела собственными глазами… Их окружили любопытные музейные работники. Узнав, в чем дело, они добровольно присоединились к поисками пропавшего магнита. Когда служащие совместно с криминалистами перерыли весь вестибюль, Карасев попросил эксперта обследовать датчик. Саша тут же взгромоздился на принесенный из каптерки стул и вытащил увеличительное стекло. Внимательно осмотрев косяк через лупу, эксперт цокнул языком и нанес на датчик порошок. Однако пальчики не проявились. Саша спрыгнул со стула и доложил: — Пластилин на датчике был. Подтверждаю. Цвета коричневого. Свежести не первой. Магнит прикреплялся к нему на два пластилиновых катышка. Все было сделано очень аккуратно: пальцы не коснулись датчика. Так же аккуратно магнит был и снят. — А я знаю, где этот магнит! — внезапно вмешалась уборщица. — Он у сторожей на шкафу лежит. Показать где? Направились в каптерку, следом всей толпой двинулись музейные работники, но Карасев популярно объяснил, что расследование — дело больше индивидуальное, нежели коллективное. Директриса намек поняла и приказала всем расходиться по своим кабинетам. Однако никто не разошелся. Приведя криминалистов в каптерку, уборщица залезла на стул и стала шарить на шкафу, в котором сверху лежала посуда, посередине — грязная роба, а внизу стояла обувь. — Вот здесь он был! А сейчас нет. Это был общий магнит. Им пользовались все сторожа. — Как это пользовались? — удивился Карасев. — Да неужто не понимаете? — в свою очередь удивилась уборщица. — Вещь для сторожей очень нужная. Если требуется отлучиться среди ночи по каким-то своим нуждам, лепи его на датчик и преспокойно иди куда хочешь. — Как это иди? — ужаснулась директриса. — А что? Музей-то все равно под сигнализацией, — не моргнув глазом ответила техничка. — А входная дверь пусть остается открытой? — Ну и остается! — пожала плечами уборщица. — А кто об этом знает? Кому в голову взбредет ночью идти в музей, когда в него и днем никто не ходит. Алла Григорьевна сделалась пунцовой. — И часто таким образом сторожа отлучаются ночью? — сверкнула она глазами. — А это уж я не знаю, — развела руками уборщица. — Я ночью здесь не присутствую… в отличие от некоторых… Между тем эксперт взгромоздился на стул и стал через увеличительное стекло обследовать поверхность шкафа. Скрупулезно осмотрев каждый сантиметр, он поцокал языком и пробормотал с досадой: — Зря это вы сейчас здесь руками водили… гражданка. — Эх, Вера, Вера! — всплеснула руками директриса. — Ну кто тебя учил по шкафам шарить? Ты стерла все отпечатки пальцев. — А там и не было никаких отпечатков! — уверенно заявила уборщица. Там только пыль одна была. — Вот пыль-то как раз и была мне нужна, — пробормотал с досадой эксперт. — Вспомнила! — хлопнула себя по лбу уборщица. — Пыли там тоже не было. Я ее три дня назад стерла. — Когда стирали, магнит видели? — спросил Карасев. — А как же! — воскликнула уборщица и поморщилась. — Хотя вру! Магнита не было. Ей-ей! Три дня назад магнита на шкафу не было. Как пить дать не было. — А кто три дня назад дежурил? — спросил следователь. — Локридский дежурил, — ответила директриса. 5 Часа через два вся это нелепица стала раздражать Карасева. Никаких следов, никаких зацепок, никаких мотивов. Магнит исчез. Отпечатки пальцев на шкафу затерла уборщица. Не обнаружено доказательств того, что в музее находились посторонние. К тому же ничего не пропало. Кроме магнита. Однако, если магнит был с утра, а сейчас его нет, значит, его снял кто-то из сотрудников. «Так-так», — задумчиво грыз ручку Карасев, сидя за столом в директорском кабинете. Прежние расследования дались ему легко. Через минуту после осмотра трупа он уже интуитивно догадывался о мотивах убийства и четко знал, где искать преступника, его сообщников и свидетелей. А сейчас он даже не представлял, в каком направлении двигаться дальше. До разговора с Михайловой Карасев был уверен, что сегодня во что бы то ни стало нужно отыскать магнит. Но после получасовой беседы с ней следователя стали одолевать сомнения: ведь кроме магнита Зоя Павловна видела еще и улыбающегося Ивана Грозного. А также слышала скрип его сапог и даже через стекло двери лицезрела его мимолетную тень. Она явно намекала на то, что исчезновение магнита дело рук воскового царя. «Так-так, — хмурился Карасев, продолжая грызть ручку, — с такими свидетелями можно далеко уйти…» Конечно, это не означало, что магнита не существовало. Он явно был. Им широко пользовались сторожа. Тем более что, по словам эксперта, на датчике остался пластилин. Вполне возможно, что музейная работница его видела, но не обязательно сегодня утром. Это бывает со страху, когда ум заходит за разум и память начинает вываливать наружу все подряд. Но если магнит действительно с утра висел на датчике, то его снял кто-то из сотрудников музея. А это означает, что он в данный момент еще находится в здании. Карасев сорвал телефонную трубку и набрал номер вахтера. — Скажите, сегодня из персонала кто-нибудь выходил на улицу? — Никто не выходил. — А из музея еще есть выход? — Есть черный ход во двор. Но им не пользуются уже года три. Он ведет сразу на второй этаж. — Ключи от черного хода у кого? — У Зои Павловны. — Понятно. Слесари еще не появлялись? — Нет. — Как появятся, дайте знать. Карасев бросил изгрызанную ручку в корзину и отправился к экспертам. Они уже завершили работу, осмотрев и обнюхав все залы и закутки музея, а также сняв у музейщиков отпечатки. — Есть что-нибудь интересное? — спросил Тарас у Саши. — В подвале обнаружены следы мужских резиновых сапог сорок третьего и сорок пятого размеров. Там протекало из батареи и от этого на полу образовалась ржавая лужа. Так что следы получились довольно четкие. — Это ноги слесарей! — махнул рукой Тарас. — Магнит нашли? — Нет! С магнитом глухо. По логике, от него должны были избавиться сразу. Его должны либо бросить в мусор, либо смыть в унитазе. Мусорные корзины мы проверили, в унитазах посмотрели. Магнита нет. На данный момент все, но мы еще не закончили. — Когда снимали отпечатки, заметили у кого-нибудь на пальцах пластилин? — Ничего мы не заметили. Честно говоря, на пластилине мы не сосредоточивались. Для того чтобы сорвать с датчика магнит, не обязательно касаться пластилина. — А чтобы прикрепить? — А чтобы прикрепить, нужно скатать как минимум два шарика. У трупа никаких следов пластилина на пальцах не обнаружено. Так что магнит к датчику, скорее всего, крепил не сторож. — Если его вообще крепили, — вздохнул Тарас и пошел разыскивать директрису. Он нашел ее в кабинете Гончарова. Она стояла у раскрытого шкафа и листала старинную книгу. За столом сидела миловидная черноволосая девушка лет двадцати двух. Красавица была настолько погружена в свою писанину, что даже не подняла головы. Алла Григорьевна напротив — расплылась в улыбке и участливо поинтересовалась: — Уже что-нибудь нашли? — Ищем, — неопределенно ответил Карасев, задерживая долгий взгляд на девушке. Она была в его вкусе. «Допросить, что ли?» — подумал он. — Алла Григорьевна, я хотел бы вам задать несколько вопросов относительно Локридского, — произнес Карасев. — Нет проблем! — с готовностью отозвалась директриса и сунула книгу в шкаф. — Идемте ко мне в кабинет! — Она кинула взгляд на девушку и приказала: — Когда закончите с аннотацией, займитесь тургеневскими письмами! — Хорошо, Алла Григорьевна, — ответила девушка, подняв на нее свои красивые глаза. — Это наше племя — младое, незнакомое, — пояснила директриса, когда вышли из кабинета. — Очень талантливая девушка. И скромная. — В чем же ее талант? — улыбнулся Карасев. — Во всем! — ответила директриса. — У нее всеобъемлющее мышление и прекрасно развито чувство синтеза. Это важно для исследовательской работы. И потом, она очень живо интересуется историей нашего края, хотя сама приезжая. После того как они зашли в кабинет и сели за стол друг против друга, Карасев спросил: — Что за человек был Локридский? — Человек как человек, — пожала плечами Алла Григорьевна. — Тихий, непьющий, бесконфликтный. Другие сторожа — три месяца проработают, ну, бывает, что и год, ну, от силы — два и поминай, как звали. А Александр Яковлевич работает у нас, дай бог, уже десять лет. Точнее, работал. — Мне показалась, его не очень любит Зоя Павловна. — Ну… понимаете… — замялась директриса, — человек он… не очень приятный. Хотя о покойниках плохо не говорят… Да и сказать-то о нем ничего плохого нельзя… Ну что-то было в нем неприятное… Я не могу объяснить. — Алла Григорьевна, пожалуйста, поконкретней, — насторожился следователь. Директриса подняла глаза к потолку и замерла. — Как бы это объяснить? — произнесла, искривив рот. — Человек он был серый. Всегда ходил в одной и той же одежде: в черном невзрачном пиджачке и синей рубашке. Хотя, повторяю, он не был отрицательным. Он не пил, не курил, не хулиганил. Но рядом с ним было как-то не по себе. Понимаете, говоришь с ним об одном, а думаешь о другом: скорее бы договорить и уйти. Словом, это не объяснишь. — Друзья у него были? — Вряд ли. Он из тех, которые все в себе. Но это, наверное, от трудного детства. Родители у него были репрессированы. Он воспитывался в интернате… Хотя, знаете, он был заядлый болельщик. Футбол очень любил. Еще книги читал. И, кстати, все больше классику. — Понятно! Но кому он все-таки перешел дорогу, если его убили? — Я ума не приложу! — всплеснула руками директриса. — Он был человек совершенно безобидный. Не только никогда не перечил, но даже голоса не повышал… В это время в кабинет постучали. — Слесаря пришли, — прошептала вахтерша, заглянув в комнату. — Прекрасно! Зовите их сюда, — оживился Тарас. В ту же минуту в кабинет ввалились два подвыпивших архаровца в черных промасленных робах. У первого косил один глаз, у второго глаза были навыкате. Оба казались весьма растерянными. — Присаживайтесь! — сказал им Карасев. Они послушно сели на стулья и вопросительно уставились на следователя. — Представьтесь! — Я Петров Колян… Э-э, Николай то есть, а это Андрюха Ушаков, произнес тот, что с глазами навыкате, кивая на своего товарища. — Э-э… ЖКО номер четырнадцать. — Ясно! — сдвинул брови следователь. — Уже в курсе, что вчера произошло после вашего ухода? — Рассказали, — закивали оба. — Ну теперь рассказывайте: сколько вчера выпили и во сколько ушли из музея? Друзья переглянулись. Тот, что косил, втянул голову в плечи, а тот, у которого глаза навыкате, обреченно развел руками. — Да почти ничего и не пили. По бутылочке «Анапы» засосали и пошли домой. Это, так сказать, для поддержания тонуса. А без этого нельзя! Без этого работа не пойдет! — Не пойдет! — интенсивно закивал товарищ. — Да еще сыро в подвале. Вот мы по стакану и тяпнули… чтобы не простыть… — Чисто для здоровья, — поддержал другой. — Инструмент, значит, бросили в коридоре, а сами в забегаловку? строго произнес Тарас. Слесари снова недоуменно переглянулись и тот, что с выпученными глазами, отрицательно покрутил пальцем: — Нет! Никаких забегаловок! Лично я сразу пошел домой, не знаю, как Андрюха. — А что я? Я тоже пошел домой, — отжестикулировал другой слесарь. — До мы вместе же и пошли по Карла Маркса. По кружке пива в пельменной вмазали и по домам. — Вмазали и по домам! — подтвердил слесарь с выпученными глазами. — А то, что инструмент оставили в музее, так мы всегда его оставляем на объектах. Не тащить же его в ЖКО. ЖКО уже закрылось. Оно закрывается в шесть, а было уже восемь… — Так вы ушли последними из музея? — Почему последними? — удивились мужики. — Зоя Павловна еще оставалась со сторожем. Они нас выпроводили и заперлись. Было восемь часов. Что между ними произошло, мы не знаем. — И знать не хотим, — добавил слесарь с косящим взглядом. — Так-так… — произнес Карасев, сощурив глаза. — И во сколько же вы были дома? — Я лично в десять, — ответил слесарь с выпученными глазами. — И я в десять, — кивнул слесарь с косящим взглядом. — Кто это может подтвердить? — Да кто угодно. Хоть жена! — возмутился слесарь. — Я пришел домой и как раз начались «Вести». А после них в половине одиннадцатого футбол. Играл «Спартак» с «Динамо». — И у меня может подтвердить его жена, — кивнул Андрюха. — То есть моя. Наши жены… пушки заряжены… — Ну, хорошо… допустим… — пожевал губу Тарас. — Как я понял, вы живете рядом. — Через дом. На улице Орлова. — Но отсюда до Орлова двадцать минут пешком. Мужики снова переглянулись, и у Коляна от непонятливости следователя глаза чуть не вылезли из орбит. — Так мы же заходили в пельменную засадить по кружке пива. Потом по пути завернули в подвальчик «Витязь», еще по бутылочке взяли. Потом… куда мы еще заходили? — На улице Мира в рюмочную, — подсказал Андрюха. — Точно! С миром шли! Побухивая! Никого не трогали. — И так набухались, что решили вернуться в музей за инструментом? сощурился Тарас. — На кой хрен нам сдался этот инструмент, когда мы и так опаздывали? — Куда? — На футбол. Вопросы иссякли. Карасев задумался. Эти могли по пьяни замочить сторожа. Но стереть отпечатки пальцев и не оставить ни одного следа от сапога они, разумеется, не могли. Тарас взглянул им на ноги и хотел спросить про размеры сапог, но в комнату без стука влетел взволнованный эксперт. Он взглянул на слесарей и сделал выразительные глаза. «Что-то есть», — догадался Карасев и быстро выпроводил мужиков в коридор. — Магнит нашли? — спросил Тарас. — Если бы! — вытаращил глаза эксперт. — Нашли кровь. У Берии на пальцах… 6 — Если ты будешь молчать, то никогда не вылечишься! Мама говорила, что за целый день из тебя не вытянешь слова. Для тебя это смерти подобно. Говори всегда, везде, обо всем. Не важно, о чем говорить, главное говорить. Ты меня поняла? — Х-х-хорошо, Ол-ол-ллег, Е-е-ф-фремович! — То-то же! Будь в себе уверена, Катенька, и все у нас получится! Ты веришь, что все у нас получится? Главное, верить и ни в чем не сомневаться. Посмотри на этих телевизионных ведущих! Они ни в чем не сомневаются. Несут с экранов чушь, но так уверенно, что кажется: говорят что-то значительное. И ведь не боятся, что засмеют. Вот с кого тебе нужно брать пример. Будь уверенной и не бойся сказать глупость. Важно не что говорить, а как. А сейчас спокойной ночи. Завтра я тебе позвоню и ты мне расскажешь, что тебе снилось. — С-с-покойной н-ночи, Ол-ол-л-лег Е-е-ф-фремович… Катя водворила телефонную трубку на место и стала разбирать постель. В комнату вошла мама. Она поцеловала дочь в висок, пожелала спокойной ночи и, перед тем как удалиться к себе в спальню, прошептала со слезами на глазах: «Только не молчи! Ты разрываешь мне сердце». Катя потушила свет, зажгла ночной светильник и достала с полки своего любимого Вергилия. Нет, никогда не расскажет она логопеду своих снов, потому что они слишком красивые для этой невзрачной жизни. Потому что ей вот уже целых два месяца кряду снится Александр Федорович. Катя повалилась на кровать и блаженно зажмурилась. Она потянулась к лежащему в ногах одеялу, и Вергилий, выскользнув из-под руки, шлепнулся на пол. Бедные поэты. В конечном итоге они всегда оказываются под ногами. Но поэзия в отличие от поэтов всегда на высоте… И она с Александром Федоровичем тоже оказывалась в каких-то сияющих высотах. Они брели по немыслимому саду и беседовали о великом грядущем и невзрачном настоящем этого мира. Он брал ее руку и светящимся взором смотрел в глаза. Он был красив, как Аполлон. Почему как? Он и был Аполлоном — златокудрым, тонкокожим богом с умными голубыми глазами. А она была богиней — длинноногой с осиной талией и пышными волосами, — облаченной в роскошную голубую тунику. Хотя нет. Она не была богиней. Отец и мать ее были простыми смертными, хотя и царского рода. Он говорил ей: «Предсказывать судьбы просто. Достаточно вглядеться в глаза… В них у смертных написано все…» Катя протянула руку к тумбочке с настольной лампой, нащупала выключатель и подумала, что, наверное, бедного Вергилия все-таки следует поднять с пола. Что же несчастный любимец муз так и будет всю ночь валяться между кроватью и письменным столом? Впрочем, это уже не важно. Это не важно, кто и где сейчас валяется. Все равно время потом все расставит по своим местам. Катя щелкнула выключателем, и комната погрузилась в темноту. Сейчас он опять появится, этот милый Александр Федорович в алом плаще Аполлона. И они снова будут брести по цветущей оливковой роще, и теплый ветерок будет колыхать его золотые кудри и ее голубую тунику с золотыми полосками у щиколоток. Она почувствовала на своем запястье тепло его руки и вдохнула лавровый запах его кудрей. Синие глаза смотрели на нее с любопытством и любовью. — Предсказывать судьбы просто. Достаточно вглядеться человеку в глаза… В них написано все… «Но ведь, кроме того, нужно знать, что на уме у богов относительно этого человека», — подумала она, и Аполлон рассмеялся, услышав ее мысли. — Боги расписывают судьбы, исходя из стремлений смертных. Рожденному ползать никогда не заполучить прекрасной судьбы Икара. Боги всего лишь создают ситуации, а как поступать — забота людей. Истина земной жизни в том, что бессмертные не отвечают за поступки смертных. Так что людские судьбы в руках самих людей, а не богов, как они считают по своему невежеству. Поэтому предсказывать им будущее так же бессмысленно, как толочь в ступе воду. — Нет! — покачала головой она. — Предсказание может оградить людей от лишних страданий. — Лишних страданий не бывает, — в свою очередь покачал головой Аполлон. — Как не бывает излишне ледяной воды, в которую опускают только что выкованный меч для закалки. — Но ведь бывает, что металл не выдерживает и трескается! — ужаснулась она. — Неужели Богам не жалко людей? — Если металл трескается, его перековывают, — улыбнулся Аполлон. — Как смертным не нужны непрочные мечи, так и богам не нужны гнилые смертные, потому что они готовят их для бессмертия. Что касается жалости, то это скорее качество людей, нежели богов. Эти слова вызвали у нее двоякое ощущение. Покровитель искусства говорил о людях в третьем лице. Кто же тогда она? Аполлон, подслушав ее мысли, взял ее руку и кивнул в сторону высокой горы, доходящей до самых облаков. А далеко внизу раскинулось бескрайнее море, на берегу которого стоял ее родной город. — Ты не туда смотришь! Ты должна смотреть ввысь, — произнес он полушепотом. Аполлон повернул ее лицом к упирающейся в небо горе, и она подумала, что снизу никогда не видела эту громадину. Бог улыбнулся и потянул ее за собой. И тут девушка сообразила, что он помышляет о ней не как о богине. Он хочет ее как простую женщину. Она высвободила руку, но Аполлон поймал ее опять. — Ты будешь жить среди богов, как богиня. Я научу тебя предсказывать судьбы. — Но я хочу жить среди людей. — Ты будешь являться к людям в качестве любимицы Парнаса и предсказывать им их жалкие жизни из небесной книги судеб. Останешься среди людей — твои предсказания не будут иметь никакой силы. — Почему? Разве истине не все равно, из чьих уст она исходит? — Истине, конечно, все равно, ибо она уже есть истина. А людям нет. Богам они еще могут поверить на слово, себе подобным — никогда! Смертные такую веру должны заслужить. Они недоверчивы, потому что горды и тщеславны. Находящиеся под властью гордыни не стремятся к истине. Они стремятся к удовлетворению собственного тщеславия. — Неправда. Они так же разумны, как боги. Аполлон улыбнулся, щелкнул пальцами, и в его руках оказался прозрачный осколок горного хрусталя. — Через это стекло ты можешь видеть будущее. Я дарю тебе. Девушка приняла подарок Аполлона, взглянула в него, и ее охватил ужас. — Что я вижу? Пожар в моем городе! Его разрушат греки. И разрушение Илиону принесет мой старший брат Парис, которого я никогда не видела! — Скоро ты его увидишь! — тонко улыбнулся сын Зевса. — Парис уже в городе. Аполлон подошел очень близко, приблизил свое лицо и взял ее за оба запястья. — Пойдем со мной. Там, внизу, ты ничего не сможешь сделать для своего города… — Смогу! — воскликнула она и вырвала обе руки. — Я расскажу троянцам, что на город хочет навлечь беду богиня Афродита, пообещав Парису жену спартанского царя. — Пойдем со мной! — сказал Аполлон, коснувшись ее туники. — Если ты вернешься, то сделаешь хуже для своего города. Города спасают не бессмысленные вопли пророков, а горние стремления людей. Но дочь царя Приама уже мчалась с горы, зажимая в руках бесценный подарок Аполлона, этот неровный треугольный кусочек горного хрусталя, через который видно будущее. В ту минуту, когда она вбежала в город через Скейские ворота, состязания уже закончились. Вся Троя говорила о том, что всех царских сыновей в борьбе победил какой-то неизвестный красавец пастух по имени Парис. Кассандра сразу же кинулась к храму Зевса, куда обычно после турниров заходили ее отец и мать принести жертву отцу богов. В храме перед алтарем Зевса уже стояли ее родители, Приам и Гекуба. Кассандра подошла к ним и вдруг услышала возмущенные крики и шум. Все, кто присутствовал рядом, повернули головы и увидели, как в храм, бледный от ужаса, вбежал он, еще никому не известный Парис, ее брат, губитель Трои. Он сразу бросился к алтарю, а за ним с мечом в руках вбежал ее младший брат Деифоб. — Как ты смел, ничтожный голодранец, состязаться с царскими сыновьями? — воскликнул багровый от гнева Деифоб, вознося меч над головой неизвестного красавца. — О Зевс, спаси меня! — воскликнул Парис, падая на алтарь и протягивая ладони к небу. — Умри, презренный пастух! — прохрипел Деифоб. Он уже приготовился размозжить кудрявую голову Париса, как вдруг в наступившей тишине раздался взволнованный голос Кассандры: — Не смей убивать перед алтарем! Меч Деифоба повис в воздухе. Все взоры устремились на царскую дочь Кассандру. — Это не голодранец, Деифоб, и не простолюдин. Он такой же царской крови, что и мы. Это наш старший брат. Поднятый меч Деифоба начал медленно клониться вниз, а троянцы в храме издали удивленный гул и в страшном смущении отступили назад. — Сын! Нашелся! — неожиданно вскрикнула мать и кинулась обнимать Париса. В тот же миг в храме все пришло в движение. Вслед за матерью обнял Париса и отец. Наконец и сам Деифоб, вложив меч в ножны, протянул руку своему старшему брату. А откуда-то взявшийся Гектор, обхватил Париса за плечо и вывел из храма вон. — Стойте! — крикнула Кассандра. — Париса надо изгнать из города. Ему предначертано погубить Трою! Только в этом радостном шуме никто не услышал вещих слов Кассандры. Париса под восторженные возгласы толпы и радостный плач родителей повели во дворец Приама. А Кассандра упала лицом на алтарь Зевса и заплакала. Храм опустел. В нем стало тихо. Кассандра, ощущая лбом холодный мрамор, думала, что сейчас рассказывать о Парисе бесполезно. Завтра, когда все успокоится и уляжется, она напомнит отцу о древнем семейном пророчестве. Неожиданно на голову жрицы легла чья-то теплая рука. Она вздрогнула и открыла глаза. Перед ней стоял Аполлон. — Если бы ты ушла со мной, то не остановила бы своего младшего брата, — произнес Аполлон. — Деифоб убил бы Париса и тем самым спас бы священную Трою. — Но прогневал бы Зевса. — ответила Кассандра. — Завтра я расскажу троянцам правду о Парисе, и они прогонят его. — Тебе никто не поверит, — грустно улыбнулся Аполлон. 7 Карасева со стула точно ветром сдуло. Он понесся за Сашей в зал с восковыми фигурами. Вокруг фигуры Берии уже копошилась бригада экспертов. Его фотографировали, ощупывали, осматривали через увеличительное стекло, наносили кисточкой порошок, чтобы выявить отпечатки. Тут же крутились любопытные сотрудники во главе с директрисой. Они горячо обсуждали последнюю находку экспертов и давали советы криминалистам. «Чертова провинция! — простонал Тарас. — Здесь даже следствие без вмешательства посторонних провести нельзя!» Он подошел к директрисе и тихо шепнул, что был бы счастлив, если бы персонал музея наконец занялся своим делом. Директриса намек поняла. — Все по местам! — скомандовала она, хлопнув в ладоши, и сотрудники послушно покинули зал. Остались только трое: сама Алла Григорьевна, питерский представитель выставки Олег Смирнов и смотрительница зала Вера Александровна. Глаза ее были наполнены ужасом. Она трижды пыталась прорваться к следователю, чтобы сообщить что-то чрезвычайно важное, но Карасеву было не до нее. — Вот смотри, — указал на пальцы Саша, протягивая Тарасу увеличительное стекло. Но и без стекла на розовых пальцах фигуры были видны темные пятна запекшейся крови. Сам Берия был невозмутим. Он с затаенной усмешкой смотрел сквозь свои узкие очки на копошившихся вокруг экспертов, и казалось — еще немного и ему надоест прикидываться неживой фигурой. Тут же на его ботинке обнаружили еще две капли крови. После чего на ковре под ним нашли еще одну запекшуюся каплю. Эксперты скрупулезно отследили весь путь от дверей до фигуры и на пути предполагаемого следования убийцы обнаружили еще четыре капли крови. — Как ты думаешь, Сашок, чья это кровь? — сощурился Тарас, глядя на начальника экспертной группы. — Убитого, конечно, — поднял плечи Александр. — Хотя откуда мне знать. После экспертизы скажу точно. — Что ты по этому поводу думаешь? — Понятия не имею, — развел руками эксперт. — Я имею! — вывернулась из-за спин экспертов смотрительница зала. — Я знаю, кто убил Локридского. Все уставились на нее, а она испуганно покосилась на Берию, на Ивана Грозного, затем на семейство Николая Второго. После чего вцепилась в руку Карасева и потащила его в вестибюль. Однако не успели они дойти до двери, как услышали сзади удивленный разговор криминалистов. Следователь оглянулся и увидел в руках у Саши какую-то продолговатую белую штучку, которую он держал кончиками пальцев через носовой платок. — Вот и магнит нашелся, — подмигнул он Карасеву. — Где он был? — В левом кармане пиджака Берии. Карасев осмотрел находку. Она была вымазана пластилином. — Он! — сказал следователь коротко. На магнит нанесли порошок, но пальчики не проявились. Саша запаковал находку в целлофан и сказал, что в лаборатории поработает с магнитом более тщательно. Только после этого смотрительница снова завладела локтем Карасева. Она вытащила его в коридор, с опаской посмотрела по сторонам и, округлив глаза, прошептала: — Александра Яковлевича убил Берия. Она отпрянула от Карасева, чтобы посмотреть на его реакцию, но на лице следователя не дрогнул ни единый мускул. Тогда Вера Александровна продолжила: — Спросите у кого хотите! Вам все скажут, что сторожа отоварил Берия. И знаете за что? За то, что Яковлич плюнул ему в морду. Вера Александровна снова сделала шаг назад, чтобы полюбоваться на реакцию следователя, и с удовлетворением отметила, что брови Карасева поползли к переносице. — Как это плюнул? — удивился Карасев. — А вот так: тьфу! И слюну с лица не стер. Смирнов как увидел такое дело, так сразу бросился на него с кулаками. Словом, скандалище был грандиозный! Весь музей на ушах стоял. Если бы не Григорьевна, он сторожа бы точно угрохал! Потом Олег подошел к сторожу и так тихо-тихо ему сказал, а у самого аж из глаз брызжет: «Живи пока, Локридский, но не думай, что тебе это даром пройдет…» Вера Александровна подмигнула и поманила следователя пальцем: — После этого Смирнов приказал к Берии ближе чем на метр не подходить, потому что его душа ходит за этой фигурой по пятам уже третий год. Вот вам крест истинный, — перекрестилась Вера Александровна, — это было все на моих глазах. А еще при этом присутствовали Григорьевна и Александрова. Смотрительница снова с опаской посмотрела по сторонам, а следователь скептически улыбнулся. — Я так и не понял: зачем Локридский плюнул в фигуру? — Да потому и плюнул, что злой он на Берию, — пояснила смотрительница. — Понимаете, Берия репрессировал его родителей. Когда отца Яковлича забрали, ему было семь лет. Сначала отца взяли, а через год и мать. С тех пор он родителей больше не видел. В детдоме рос. Вот почему он злой на него. — Ну что за сказки вы рассказываете? — покачал головой Карасев. Восковая фигура убивает сторожа? — А вы не смейтесь, — вытаращила глаза Вера Александровна. — Эти фигуры живые. Вам здесь любой скажет. Про это даже с телевидения приходили снимать. Да что говорить, — смотрительница снова с опаской покрутила головой, — я сама видела, как они шевелятся. А сколько раз я заставала их в других местах? А императрицу Анну однажды нашли в коридоре. Не верите? И еще я заметила, что Берия по ночам пристает к княжне Марии… В это время двери скрипнули и в коридор вышла директриса. Смотрительница тут же переменилась в лице и, выразительно взглянув на следователя, проворно юркнула в зал. — Что она вам наплела? — улыбнулась Алла Григорьевна. — Наверное, говорила, что Локридского убил Берия? Вы не слушайте! Музейные работники все немного чокнутые. Несмотря на улыбку, лицо директрисы было встревоженным. — Да-да. Это она мне сказала. Расскажите, что за конфликт произошел между Локридским и администратором? — Вряд ли это можно назвать конфликтом. Локридский, я вам говорила, он всегда спокойный, тихий, а тут, как начали устанавливать фигуры, вдруг ни с того ни с сего занервничал. А когда увидел Берию, аж затрясся. Принялся его крыть последними словами и жаловаться, что это из-за него он до восемнадцати лет по детским домам скитался. Ну, Смирнов шутливо ему говорит, мол, кончай ругать Берию: он все слышит и ему это крайне неприятно. Тут Локридский так рассвирепел, что чуть не рассыпал фигуру: лезет и лезет на нее с кулаками. Я его никогда таким не видела. Смирнов оттаскивает его от экспоната, а тот еще больше распаляется. Локридский оттолкнул Смирнова, подбежал к Берии и плюнул ему в глаза. Олег в драку! Охота ему, что ли, за всеми слюни вытирать? Ну, после этого они две недели не здоровались. Потом помирились. Даже, кажется, бутылочку распили. «Значит, без бутылочки не обошлось», — улыбнулся про себя Карасев, а вслух уточнил: — Но я слышал, что администратор пригрозил отомстить за Берию? — Да нет! Все было не так. Смирнов только сказал, что душа Берии всегда рядом с этой фигурой. Она как-нибудь ночью во время дежурства Яковлича найдет удобный момент и рассчитается за обиду. Ой! — хлопнула себя по губам директриса, — и правда рассчиталась. Она испуганно посмотрела по сторонам и торопливо перекрестилась. Тревога почему-то передалась и следователю. Он зябко поежился и спросил: — Неужели вы действительно думаете, что восковая фигура отомстила? Алла Григорьевна перешла на полушепот: — Эти фигуры могут все. Они живые. — Что значит живые? — нахмурился Тарас, подозревая, что его дурачат. — Я сама до этой экспозиции не верила ни в какую мистику. Говорю вам как на духу. В нашем музее каждый год проходят выставки восковых фигур. Но эти фигуры отличаются от других. Такое ощущение, как будто они все что-то затаили. Но это цветочки. Представляете, они ночью, — директриса снизила голос до шепота, — сами… пе-ре-мещаются… Внезапно Алла Григорьевна вздрогнула и метнула сумасшедший взгляд куда-то мимо следователя. Тарас оглянулся и тоже вздрогнул. В проеме полутемной арки стояла застывшая фигура какой-то женщины. Неожиданно фигура пошевелилась и скучным голосом произнесла: — Алла Григорьевна, привезли жену Локридского. Пропускать? — Аня, это ты, что ли? — подала голос директриса и облегченно выдохнула. — Ты так тихо подошла, что аж напугала. — Давайте ведите ее сюда, — приказал Карасев. Через минуту она вошла, сопровождаемая двумя милиционерами. Жена убитого была небольшого роста, невзрачной и совершенно плоской. Черные волосы с сединой были гладко зачесаны назад, маленькие колючие глазки почти не моргали, плотно сжатые губы без единой кровинки, на татарских скулах никаких признаков румянца. Вид ее был суровый и не выражал никаких эмоций. Она молча осмотрела труп своего мужа и, аскетично кивнув, коротко произнесла, почти не разжимая рта: — Да, это он. Голос ее был чуть с хрипотцой. В глазах — полнейший мрак. Когда ее выводили, Тарас заметил, что ее качнуло. «Сейчас разрыдается», — подумал он. Однако ошибся. Карасев догнал ее в вестибюле и спросил, не заметила ли она что-нибудь необычное, когда муж собирался на работу, может, перемену настроения: озабоченность, беспокойство? Она отрицательно покачала головой и собралась уже было выйти на улицу, но вдруг остановилась и подняла на следователя свои черные колючие глаза. — Ему приснился странный сон. Будто он плыл на каком-то корабле и попал в шторм. Затем корабль бросило на скалу и разбило. Все утонули, а он один уцелел, потому что зацепился руками за скалу. И вот он висит на скале и радуется, что все утонули, а он живой. Но, когда он стал подтягиваться на руках, чтобы выбраться на землю, скала оторвалась и вместе с ним рухнула в море… 8 Теперь пришло время побеседовать с Александровой. Когда она вошла в кабинет директрисы, Карасеву захотелось выскочить из-за стола и галантно пододвинуть ей стул по всем правилам хорошего тона, хотя никакой галантностью Карасев не отличался. «Оказывается, галантности не нужно учиться, она пробуждается сама при виде дам подобного рода», — усмехнулся про себя следователь. Александрова имела пышные кудрявые волосы, осиную талию и длинные ноги. Бархатные джинсы подчеркивали ее грациозность, а голубая блузка придавала лицу аристократическую белизну. На лице — никакой косметики. Губы как вишни, брови ниточками, на щеке очень милая ямочка. Карие глаза с пышными ресницами, казалось, видели насквозь. — Садитесь! — сказал Карасев. Она грациозно опустилась на стул и вопросительно уставилась на следователя. «Если все свидетели будут так смотреть, то, не ровен час, начнешь заикаться», — улыбнулся про себя Тарас и спросил: — Скажите, Катерина Алексеевна, в котором часу вы вчера ушли с работы? Ее глаза заволокло дымкой. — Как всегда, в шесть, — ответила и снова с любопытством уставилась на следователя. — А во сколько сегодня пришли? — Ровно в девять. Ну, может быть, без пяти. — Насколько мне известно, вы пришли раньше вахтера. Почти самой первой. Вы всегда так приходите? — напустил на себя строгость Карасев. — Разве приходить рано возбраняется? — тонко улыбнулась она. — К тому же я пришла не всех раньше. Вас ввели в заблуждение. Я пришла после Аллы Григорьевны. А вахтера действительно не было. Обычно она приходит без двадцати, но сегодня опоздала. — Странно, а Алла Григорьевна утверждает, что явилась после вас, хмыкнул следователь. — Но с этим мы разберемся. Итак, когда вы вошли в музей, кого увидели в вестибюле? — Милиционера! От него я узнала, что убили сторожа. — Куда вы направились дальше? — К себе в кабинет. — Сразу направились в кабинет? — Нет, не сразу. В коридоре лежал труп, и я боялась пройти мимо него. Поэтому я спустилась в туалет. Это уже потом, когда я поднималась, встретила на лестнице Аллу Григорьевну. — Откуда же вы узнали, что она пришла раньше вас? — Мне сказал об этом милиционер. Следователь помолчал, подумал, собачьим чутьем уловив, что здесь что-то не то. И вдруг неожиданно спросил: — А что вы можете сказать о Локридском? Катя пожала плечами. — Практически ничего. Мы с ним особо не сталкивались. Так, старикашка как старикашка. — Но ведь вы были свидетелем скандала со Смирновым. — Это из-за Берии? — улыбнулась Катя. — Было такое, помню. Когда привезли восковые фигуры, сторожа позвали помогать разгружать и распаковывать экспонаты. Локридский был недоволен, что его привлекли к общественным работам. Сначала он ворчал типа того, что такелажником не нанимался и что за разгрузку ему должны платить дополнительно. Затем, видя, что его недовольство не дошло до ушей администрации, сорвал досаду на Берии. — Как это проявилось? — Обычно. Сначала ругался, потом стал размахивать кулаками. Мы все смеялись, думали, что Локридский шутит. Оказывается, нет. Чем больше мы смеялись, тем больше он распалялся. Потом вдруг подошел к фигуре и плюнул ей в лицо. Олега, конечно, это возмутило. Он схватил Локридского за грудки и вытащил в коридор. Там они чуть не подрались. Если бы Алла Григорьевна не выбежала за ними и не разняла, то сторож бы точно ушел домой с фингалом. — Ну и чем все это закончилось? — Тем, чего Локридский и добивался. Его отстранили от дополнительной работы… — То есть, по-вашему, Локридский затеял скандал для того, чтобы увильнуть от этого дела? — поднял бровь Карасев. — Думаю, да. Во всяком случае, у меня сложилось такое впечатление. Лентяй он страшный. Лишний раз пальцем не пошевелит. — Понятно… — кивнул следователь. — Ну… а что это за история с императрицей Анной? Катя зябко передернула плечами. — Это случилось во время дежурства Коробкова. Первой пришла на работу Котельникова, вахтерша. Как сама она рассказывала, до сторожа едва дозвонилась. Коробков, как потом он рассказывал, ничего не слышал, потому что перед этим закапал уши борным спиртом и заткнул их ватой. Спиртом от него действительно несло. Очень много, видимо, закапал. Потом, наконец, он все-таки услышал звонок, впустил Анну Владимировну и снова завалился спать. А тетя Аня стала ждать Аллу Григорьевну. Она хотела сходить в туалет, но боялась идти через зал с восковыми фигурами. После того как пришла Алла Григорьевна, они вооружились шваброй и направились к залу и тут перед самым входом увидели императрицу Анну. Они обе, естественно, завизжали в два голоса, подняли на ноги сторожа, но от него ничего толком добиться не удалось. Коробков говорил, что ничего не слышал и не видел, а эту тетку у зала видит впервые. Только потом, когда явился Олег, мы более-менее успокоились. Смирнов объяснил, что это явление вполне обычное, такое случается во всех восковых салонах мира и чтобы мы не обращали внимание на такие пустяки. В результате императрица совместными усилиями была возвращена на место. Но когда мы ее втаскивали в зал, заметили, что Иван Грозный тоже был не там, где ему положено. Он стоял рядом со Сталиным плечом к плечу. Царя вернули на прежнее место, а Коробкову сделали строгий выговор. Вот, собственно, и все. — И больше подобное не повторялось? — улыбнулся Карасев. — После выговора Коробкову? — Точно такого — нет! Но наподобие — каждый день что-то случалось. Карасев с улыбкой смотрел на Александрову и думал, что если бы такую ахинею нес кто-нибудь другой, то это бы его сильно разозлило. А из уст девушки получалось даже забавно. — И что же еще случалось? — Много чего случалось. Вы лучше у Веры Александровны спросите. Она много интересного расскажет про эти фигуры. Вера Александровна несколько раз видела, как они шевелились. А однажды, когда она задремала, по ее волосам рукой провел царевич Алексей. Карасев больше не мог сдерживаться и рассмеялся. — Я обязательно ее об этом расспрошу. Но вы сами-то видели что-нибудь эдакое?.. — Видела. И буквально неделю назад. Проходила я как-то во время обеденного перерыва через зал — в нем никого не было — и вдруг совершенно отчетливо увидела боковым зрением, как Берия повернул голову в мою сторону. Я, естественно, сиганула обратно, заперлась в кабинете и весь обеденный перерыв прощелкала зубами. С того дня — как отрезало. Больше через зал я одна не хожу. Карасев вгляделся в ее красивые глаза и не уловил в них даже намека на иронию. Что она его дурачит, Карасев понял сразу, только не понял зачем. Кокетничает или как следователя не принимает его всерьез? А может, у нее такой завуалированный юмор? «Нет-нет, эта девушка не так проста, как хочет казаться», — подумал следователь и сказал, что вопросов больше нет. Во всяком случае, пока. И когда она поднималась, Карасеву снова захотелось выскочить из-за стола и услужливо ухватиться за спинку стула, как в лучших домах, а потом забежать вперед и распахнуть перед ней двери. Она красиво поднялась со стула, вежливо улыбнулась и покинула кабинет. Сразу сделалось скучно и грустно. Следователь поднял трубку и попросил вахтершу, чтобы она отыскала администратора зала фигур. Через три минуты администратор уже угрюмо топтался на пороге кабинета. — Проходите, Олег Константинович, и садитесь, — вежливо произнес Карасев, указывая на кресло. Смирнов шумно вздохнул и плюхнулся на стул напротив следователя. Его взгляд был сердитым. Он смотрел исподлобья и недовольно сопел. Администратору было около сорока. Седые виски, лысеющая голова, между бровей глубокомысленная морщина. Он был напряжен и чувствовал себя виноватым. Это не могло ускользнуть от внимания следователя. — Традиционный вопрос, — начал Карасев. — В котором часу вы вчера ушли с работы? — Как и все, в шесть, — ответил Смирнов. — То есть вы выходили с кем-то? — Почему обязательно с кем-то? Я ушел один, — ощетинился Смирнов. Если ушел, как все, в шесть, это не значит, что непременно с кем-то в обнимку! — А почему вы так нервничаете, Олег Константинович? — мягко спросил Карасев. — Как же мне не нервничать, когда я подозреваемый номер один, тряхнул головой администратор. — Это вам Алла Григорьевна сказала? — И без Аллы Григорьевны понятно, что это убийство повесят на меня. На кого же еще? Если моя восковая фигура замочила сторожа, то ясное дело сидеть за нее буду я. Восковую же фигуру не посадят. Карасев незаметно понюхал воздух. Перегаром, кажется, не несет, однако — ахинея. — Олег Константинович, неужели вы правда думаете, что я подозреваю в убийстве вашу восковую фигуру? Глаза Смирнова просветлели: — Ну слава богу, хоть один здравый человек нашелся в этом пришибленном музее. Я за всю жизнь не встречал таких музейных работничков, как в этом чертовом Ульяновске. Одни плюют фигурам в морду, другие отказываются стирать с них пыль, третьи требуют надбавки, так называемые «страховые». Не от слова «страховка», а от слова «страх»! Я об этом впервые услышал здесь! Больше нигде не слышал, ей-богу! Каждый день меня доят и доят, как корову. Это какой-то рэкет, а не персонал музея. Директриса заявила, что за убийство сторожа теперь я должен буду выплатить компенсацию их музею. Угадайте сколько? Двадцать тысяч баксов! Я тащусь… — Серьезно? — удивился Карасев. — А на вид такая безобидная женщина. — На вид-то они все безобидные. Только работать ни черта не могут. Все им дай да отстегни! Перевозку организовать не могут, разгрузку организовать не могут, рекламу организовать тоже не могут! Они ничего не могут, кроме как выцыганивать деньги с приезжих. Все оплачивать приходится мне. Рабочим плати, телевизионщикам плати, сторожам плати! А музею только отстегивай проценты. — А сторожам-то зачем платить? — удивился Карасев. — Чтобы охраняли от посторонних. — Посторонние ночью в музее? Разве такое бывает? Смирнов наклонился к следователю и полушепотом произнес: — Здесь бывает все! Поэтому сохранность фигур — дело рук самих фигур. Следователь открыл было рот, но не произнес ни звука, сообразив, что этот тоже его дурачит. Потом раздраженно затряс головой: — Ничего не понимаю! О чем вообще идет речь? — А я, думаете, понимаю? — развел руками администратор. — Я тоже ни черта не понимаю. Да, фигуры несколько подвижные, не спорю, но не до такой же степени, чтобы взять и слесарным ключом — бац! — по башке… — Стоп-стоп! — поднял палец Карасев. — Что значит «несколько подвижные»? — Ну, подвижные — это подвижные. Есть фигуры — как влитые, а есть вот такие, как эти. Всякие есть. За пятнадцать лет я столько на них насмотрелся, что они мне даже снятся. Да, я каждую фигуру насквозь вижу. Знаете, взгляну в глаза фигуре — и безошибочно определяю характер мастера. Каков мастер, такие и фигуры. Вот Жора, который их ваял, так он по характеру очень шебутной. Фигуры — все в него. — Так-так, — поморщился Карасев, подозревая, что музейные работники сумасшедшие особого рода. — Давайте по порядку. Что вы имели в виду, сказав, что за охрану восковых фигур ночным сторожам нужно платить дополнительно? — А то и значит, что прихожу я как-то утром, а платье княжны Марии залито вином, а Петр Первый стоит без сюртука, в одной рубашке. А Берия без шляпы и очков. Потом сюртук и шляпа нашлись. А очки так и канули. Пришлось заказывать новые… — И где же потом нашлись сюртук и шляпа? — сощурил глаза Карасев. — На стороже Коробкове… 9 Едва открыв дверь квартиры и не успев еще переступить порог, Карасев услышал, что в его спальне надрывается телефон. Скинув одну кроссовку, Тарас в носке доскакал до аппарата и снял трубку. Звонил шеф, Леонид Григорьевич. — Ты дома? Прекрасно! Быстрее включай телевизор — показывают твои восковые фигуры. Карасев нажал на пульт, и, кажется, вовремя. Сюжет про гастролирующие восковые фигуры из Санкт-Петербурга только что начался. Местная телевизионная звезда Евгений Городецкий, бывший одноклассник Карасева, улыбался во весь экран, вальяжно расположившись на фоне восковой семьи Николая Второго, и сообщал новость о приезде в город уникальной исторической экспозиции в лице восковых царей, их жен и известных государственных деятелей. Карасев поморщился. Какая же это новость, если выставка работает уже третий месяц. «Что-то в последнее время ты стал загибать не в ту степь, дорогой товарищ Городецкий», — покачал головой Карасев, поскольку всегда ревностно наблюдал за творчеством Женьки. Как-никак, они с шестого класса были юнкорами детской газеты «Слеза младенца», которую в то время возглавлял совсем еще молодой журналист Леонид Берестов. Теперь Берестов в Москве, а здесь из всей той команды юнкоров, ходивших тогда в газету, в качестве журналиста прославился только один Женька. Городецкий свой репортаж начал издалека: он перечислил на память все выставки восковых фигур, которые бывали в городе, отметив, что все они были московские да рязанские, а это питерская — в Ульяновске впервые. «Все ясно, — усмехнулся Карасев, — рекламный сюжет. Но что поделать? Журналистам тоже нужно жить. Хотя непонятно, во имя чего?» Далее Городецкий совершенно ни к селу ни к городу начал рассказывать о том, откуда пошла такая странная традиция лепить из воска знаменитых государственных деятелей. Кто был первым мастером, и кто — последним. Сколько они заработали на этом и сколько приобрели врагов. Также Городецкий перечислил по памяти все знаменитые мировые салоны восковых фигур, не забыв привести в цифрах (опять-таки из башки), какие у них доходы и расходы, какова их посещаемость и сколько налогов салоны восковых фигур отчисляют в местные бюджеты. «Ну и память же у Городецкого, боже мой! Как у идиота! вздохнул неодобрительно Карасев. — Она у него всегда была такой». Словом, в какие-то пять минут Городецкий объял необъятное, и, наконец, началась демонстрация фигур. Из сопровождающего рассказа вытекало, что эти фигуры уступают мировым только в одном — в плохой посещаемости. Если лондонский музей мадам Тюссо в год посещают более двух миллионов человек, то ульяновский музей — не более двух тысяч. Художественный же аспект восковых фигур, гастролирующих в нашем городе, ничем не уступает мировому. Из чего следует, что посетить эту выставку жителям Ульяновска не только стоит, но и жизненно необходимо, чтобы потом не сожалеть о бездарно прожитых днях. Любой иностранец за просмотр такой выставки отвалил бы состояние, да еще выстоял бы позорную очередь длиной с мавзолейную, а счастливым волжанам представляется возможность поглазеть на восковых царей за чисто символическую плату, и притом без всякой очереди… Карасев поморщился: очень грубая реклама! При встрече он Женьке об этом скажет. Тут надо отметить, что операторские съемки были весьма эффектными. Фигуры демонстрировались с разных сторон, с накатом и отъездом, крупным и общим планом, и параллельно все это остроумно комментировал Городецкий. Но самым любопытным в сюжете были вставки, снятые питерскими телевизионщиками. Это было нечто! Благодаря движению камеры и играющему свету, создавалась иллюзия, что фигуры действительно оживают. Тарас трижды протирал глаза и качал головой: то ему казалось, что Иван Грозный хищно улыбнулся одной половинкой рта, то Елизавета повела бровью и насмешливо взглянула в камеру, то дочь Николая княжна Мария хлопнула ресницами и пошевелила пальчиками. «Вот это классно, — восхитился Тарас. — Наши так снимать не могут…» Даже Петр Первый, который выглядел типичной куклой, и тот на экране получился живее всех живых. Потом показали питерского мастера, сотворившего весь этот ужас. Он был угрюм и несловоохотлив, смотрел исподлобья и едва шевелил губами. Однако и художник поведал телезрителям, что, когда работал над этой композицией, у него в мастерской происходили странные вещи. Например, голову Елизаветы он каждое утро находил у порога в весьма помятом виде. А однажды на ее щеке была вмятина от кирзового сапога сорок пятого размера. Так было ежедневно, пока ее царская голова не воссоединилась со своим не менее царским телом. Но и тогда Елизавета не успокоилась. В одно прекрасное утро восковых дел мастер обнаружил у ее ног вдребезги разбитую вазу. Но если бы только Елизавета вытворяла подобные штучки. У царевича Алексея на голове трижды оказывалась вмятина весьма внушительных размеров, причем явно от железного предмета, возможно от арматуры. Но в том-то и дело, что в мастерской художника никогда не было арматуры. Только это цветочки. Екатерина Вторая от всей этой катавасии просто потеряла голову. Причем в прямом смысле. Однажды после выходных, придя в мастерскую, мастер нашел царицу без головы. Впоследствии голова так и не отыскалась и пришлось лепить новую. Дальше шли комментарии начальника петербургского отдела вневедомственной охраны. Он объяснил, что мастерская художника охранялась двумя рубежами сигнализации. Второй рубеж, который реагирует на малейшее движение в мастерской, срабатывал за ночь по несколько раз. Но никаких воров при вскрытии мастерской не обнаруживали, да и не могли обнаружить, поскольку первый рубеж стоял железно. В конечном итоге от второго рубежа пришлось отказаться. После милиционера рассказывали живущие под мастерской соседи. Они выкатывали глаза и жаловались, что с полуночи до рассвета в мастерской начиналась какая-то своя непонятная жизнь: без конца слышались возня, шарканье сапог, цоканье каблуков, а иной раз сверху явно доносились голоса певцов и фортепьянные звуки вальса. Однако после того как фигуры были завершены и вывезены из мастерской, безобразие, наконец, прекратилось, но вновь началось в выставочных залах. Происходили странные случаи и в ульяновском музее. Тут на экране появилась вахтерша Анна Владимировна с шальными глазами. Вахтерша интимно поведала ульяновским телезрителям о том, как однажды утром она застала императрицу Анну в вестибюле за разглядыванием музейных экспонатов. При виде дежурной императрица замерла и в ту же минуту превратилась в куклу. Одни словом, прикинулась шлангом. Тарас улыбнулся. А когда о странных случаях в музее стала рассказывать смотрительница Вера Александровна, Карасев просто покатился со смеху. По ее словам, Берия весьма не равнодушен к дочери Николая Второго княжне Марии. Она четыре раза собственноручно (тут Вера Александровна перекрестилась) оттаскивала его от царской семьи и ставила на место… «Если бы все эти факты были дополнены убитым сторожем и кровью на пальцах Берии, то был бы эффект разорвавшейся бомбы», — подумал Карасев. А так — надуманная дребедень, в которой явно делался упор на привлечение зрителей. Однако все равно на Карасева передача произвела впечатление. Когда она закончилась, снова позвонил шеф. — Что ты по этому поводу думаешь, Тарас? — спросил он. — Лабуда чистой воды, Леонид Григорьевич. — Лабуда-то лабудой, а сторожа убили. Какие-нибудь зацепки есть? — Пока никаких, — вздохнул Тарас. — Результаты экспертизы будут готовы завтра. А пока совершенно не за что зацепиться. Самое главное, что я никак не могу просечь мотив. Убивать сторожа, Леонид Григорьевич, ну абсолютно не за что. По предварительным опросам, он был безобидней червяка. — Безобидных людей не бывает! Запомни, Тарас, — отрезал Леонид Григорьевич. — Ну, ладно, отдыхай. Может, завтра что-то проклюнется. Шеф положил трубку, и Карасеву снова стало не по себе. Вот уже прошел день, а он по-прежнему не знал, в каком направлении развивать следствие. Тарас поставил чайник и открыл холодильник. Он оказался сиротски пустым. В хлебнице не нашлось ни единой крошки хлеба. Хозяйство было явно запущено. К тому же из крана капало, в ванной текло и плита была заляпана. «Жениться, что ли?» — пришла внезапная мысль, и Тарас отметил, что на голодный желудок вечно возникают какие-то декадентские мысли. Он влез в ботинки и отправился на улицу. «С женитьбой подождать всегда можно, с голодным желудком много не прождешь», — возник в голове афоризм. 10 От этого звонка Катя всегда вздрагивала. Междугородка звонила более резко и как-то тоскливо протяжно. Она уже знала, что такие звонки исходят от ульяновского следователя Алексея Борисовича. Обычно мама сразу же кидалась к телефону и, после приглушенного «алло», разматывала провод и уходила с ним в спальню, плотно прикрыв за собой дверь. О чем они говорили, Катя не слышала, однако было не трудно догадаться, что разговор шел о том, что маньяк еще не пойман, но уже есть подозреваемый. Следователь просил, чтобы Катя вспомнила еще какую-нибудь пусть незначительную, но характерную деталь из одежды или обуви того ужасного мужика, но мама была категорически против. Она требовала, чтобы ее дочь оставили в покое, что Катюша еще не отошла от всего этого ужаса и что ей надо поскорее забыть о той страшной ночи и вернуться к полноценной жизни, а следователь своими бессмысленными звонками вновь и вновь напоминает ей об этом. Но Катя уже никогда не забудет этого грубого, страшного мужлана с жесткими паучьими руками. Он всегда будет с ней и всегда будет преследовать и находиться сзади, где бы и с кем бы она ни была. И хотя она не видела его, но мысленно представляла, как он мог выглядеть. Это коренастый жилистый мужик, с грубыми чертами лица, со скрюченными клещеобразными руками, жидкими черными волосами и маленькими свинячьими глазками. Это полная противоположность Александру Федоровичу, красивому, тонкому, деликатному, в глазах которого одухотворенная доброта и всеобъемлющее понимание мира. Тот мужик — его антипод. Катя бросилась на кровать лицом в подушку и заткнула уши. Несмотря на то что мама заперлась в спальне и говорила приглушенным голосом, было слышно все, до мельчайшего звука. — Что? Уже третья? — ужасалась мама. — И никаких следов? Это ужасно! Боже мой. Арестуйте, наконец, подозреваемого! Что? Нет-нет! Ни в коем случае! Повторяю вам, она не видела ни одежды, ни рук. Только ботинки. Ее лучше не трогать. Она еще не отошла от травмы. Еще раз говорю — нет! Ну какое лицо? Она сразу отключилась… Перед глазами Кати возникли потертые кирзовые ботинки с блестящими клепками, вокруг которых выцарапаны кривые волны в виде ромашек, засаленное крыльцо церквушки и черный ноготь большого пальца, упирающийся в ее ресницы… Девушку передернуло. Она накрыла голову подушкой и притихла. Сейчас зайдет мама и приласкает. У нее всегда после разговора со следователем прилив ласки. Так оно и случилось. Мама вплыла в комнату, убрала с Катиной головы подушку и стала гладить ее волосы. — Ну что ты? Устала? Отдохни, коли так, только не молчи… Катя неожиданно увидела Александра Федоровича и улыбнулась. Он стоял на городской стене в своем ослепительно алом плаще на фоне заката, и за ним простиралось море. — Боги только создают ситуации, а как вести себя в них — уже людям решать… — произнес он своим великолепным баритоном. — Люди не хотят зла ни себе, ни другим, — ответила она. — Они поступают худо оттого, что им неведомо будущее. Они не знают последствий своих собственных поступков. — Не знают и знать не хотят, — улыбнулся Александр Федорович, хотя, впрочем, уже не Александр Федорович, а сияющий бог Аполлон, и она — уже не просто девочка Катя, а дочь царя священного Илиона, вещая Кассандра. Она вспомнила, что Парис уже два года живет во дворце и отец с матерью в нем души не чают. Приам и слышать не хочет о том, чтобы изгнать Париса из Трои. Родителей словно околдовали. Они будто забыли о древних пророчествах, в которых говорилось, что их первый сын погубит не только отца с матерью, но и все их великое царство. А мать все никак не может налюбоваться на неземную красоту своего первенца и без конца повторяет, будто помешанная: «Он весь в меня. Узнаю себя в молодости…» Любовь царей к Парису передалась и простым троянцам. «Парис красив, умен и мудр», — восторженно говорили они. И только Кассандра видела, что он не умен и не мудр, а напротив — упрям и туп. К тому же самолюбив и коварен. Его коварство она разглядела на состязаниях. Он всегда старался ударить исподтишка, откуда-то снизу или сбоку. Он бил лежачего и топтал обессилевшего. Сострадания в нем не была ни крупицы. А народ ликовал и захлебывался от восторга. Аполлон услышал невеселые мысли Кассандры и промолвил: — Ничто так не портит смертного, как любовь толпы. С каждым днем этой любви ему требуется все больше и больше. В конце концов, одной любви ему становится мало и у него просыпается желание обладать. Парис уже снаряжает корабли, чтобы плыть в Грецию за самой красивой из смертных. Кассандра вгляделась в осколок горного хрусталя и увидела Париса. Прикрывшись чужим плащом, он под покровом ночи вел, точно вор, какими-то каменными закоулками на свой корабль жену спартанского царя Менелая. За ним шли его рабы и воины, тащившие на плечах прихваченные из дворца сокровища человека, так тепло принявшего его. — Это в благодарность за его гостеприимство! — весело рассмеялся Парис, когда они подошли к кораблю. Вслед за ним грубо захохотала вся его свита. Друзья троянского принца начали на чем свет поносить Менелая, так доверчиво принявшего заморских путешественников за друзей и так не вовремя отбывшего по делам. Его простоту поносила даже Елена. И даже служанка. А кормчий с корабля воскликнул: — Ветер попутный! Боги нам благоволят! Увидев все это, Кассандра с отчаянием воскликнула: — Сделайте хоть что-нибудь, всесильные боги! Парис не должен доплыть до берегов Греции! Пусть морская пучина проглотит его корабль. Ведь если он доберется до Спарты, Трою уже не спасти! — Трою погубят не боги, а смертные, — покачал головой Аполлон. — Разве боги заставляют плыть Париса в Спарту? Его гонят туда честолюбие и жажда славы. Слава толпы! К тому же бывший пастух искренне считает, что из всех смертных он единственный достоин обладать самой красивой женщиной на земле. — Но он не знает, чем это грозит его родному городу. — Разве ты его не предостерегала? — поднял брови Аполлон. — Я много раз пыталась с ним поговорить. Но он слишком горд, чтобы слушать меня, и слишком высокомерен, чтобы считаться со мной. Он сказал: «Какое мне дело до какой-то Трои и до жизней каких-то троянцев, если прекрасную Елену мне обещали сами боги. А если они обещали, никто из смертных не сможет воспрепятствовать тому, чтобы я ею обладал». — Ну так время еще есть, — улыбнулся Аполлон. — Возможно, он одумается в пути и наконец начнет считаться с себе подобными. Возможно, его к этому подтолкнет гостеприимство Менелая. — О нет, никогда Парис не будет считаться с себе подобными, потому что себя он считает выше всех! — Но, может быть, Елена захочет сохранить свою благочестивость и верность мужу и откажется бежать с чужеземцем? — Разве у тех, чья слава простирается от земли до неба, бывает благочестивость? О нет, на верность Елены надеяться нельзя. — Но, может быть, Менелай проглотит обиду, и великодушно простит гостя, и даже (чем Гермес не шутит!) поблагодарит Париса за то, что он помог распознать лисью натуру жены? — О нет! Ярость Менелая куда сильней великодушия. Он будет помнить свои обиды даже в царстве Аида. — Но, может быть, в его старшем брате Агамемноне проявится мудрость и ему удастся убедить брата, что его задетое самолюбие не стоит жертв стольких невинных людей, которых он собирается втянуть в войну? — Не верю! В Агамемноне нет никакой мудрости! А самолюбия в нем больше, чем в Менелае. — Но, может быть, ахейские цари откажутся участвовать в войне, сославшись на незначительность причины? — Никогда! Они только и мечтают награбить на войне добычи. — Но, может быть, первые неудачи под стенами Трои отрезвят воинствующий пыл греков? — Не отрезвят. Ибо упрямства в них значительно больше, чем истинного героизма. — Но, может быть, Парис при виде жертв своих горожан раскается и вернет Елену и сокровища Менелаю? — Никогда он не раскается! И никогда не вернет, потому что жаден, потому что слишком презирает смертных и потому что город ему не родной. — Но, может быть, раскается Елена и сама вернется к своему мужу? — И она никогда не раскается, потому что слишком себя любит. Только вы, бессмертные боги, можете спасти Трою, если разыграете на море бурю и потопите корабли Париса. Аполлон тонко улыбнулся и едва заметно покачал головой: — Если вы, смертные, не верите в себя, как же нам, бессмертным, прикажете верить в вас? Только в страданиях обретается обоюдная вера. Если же мы предотвратим страдания от этой войны, как люди поймут, что все беды исходят не от богов, а от презрения к себе подобным? Людей могут спасти только сами люди. — Я спасу людей! — воскликнула Кассандра. — Я открою им истину о Парисе. Аполлон грустно покачал головой. — Разве люди стремятся к истине? Люди стремятся к удовольствиям. Не дослушав Аполлона, Кассандра сбежала с троянской стены и понеслась на берег. Туда высыпал весь город, чтобы проводить блистательного Париса. Корабли уже были спущены на воду и нетерпеливо покачивались на красных от заката волнах. На лицах отплывающих троянцев сверкали гордые улыбки. Глаза горожан выражали восторг и восхищение сыном Приама. — Да благоволят вам боги, — произнес отец, великий царь Трои, поднимая над головой руки. — Боги уже благоволят, — улыбнулась мать, не сводя влюбленных глаз с Париса. — Они дали нашему сыну попутный ветер. Парис стоял перед родителями с высоко поднятой головой и наслаждался хвалебными возгласами окружившей его толпы. Он был великолепен: сияющий взор, развивающиеся кудри, сверкающий на солнце шлем с павлиньими перьями и красивый пурпуровый плащ на одном плече. Именно в эту минуту, в самый разгар восхищения троянским принцем к Приаму подошла Кассандра. Глаза ее были безумны, волосы взлохмачены, щеки бледны, голубая туника в дорожной пыли. Она посмотрела Парису в глаза и указала на него пальцем. Троянцы притихли. Кассандра воздела руки к небу и хотела воскликнуть: «О горе, горе великой Трое и всем нам! Вижу я: объят пламенем священный Илион, в крови лежат его сыновья и в рабство ведут чужеземцы плачущих троянских дев!» Но вместо этого у нее получилось: — О-о-о… г-го-ре… н-н-нам… в-ве-ликой Т-т-трое… Она с ужасом ощутила, что язык от волнения онемел и перестал подчиняться ей голос. Сейчас она справится с этим и донесет до людей истину. — В-вижу г-горящий Иль-иль-лион… Она увидела, как троянцы давят улыбки, и голос жрицы осип. Парис рассмеялся, и вслед за ним рассмеялись все — от царей до простолюдинов. Любимец толпы красиво развернулся на пятке и направился к кораблю. За ним двинулся весь народ, громко хохоча и умоляя его вернуться со славой. Кассандра опустилась на колени и закрыла лицо руками. Но в ту же минуту она на своих плечах ощутила горячие руки матери Гекубы. — Встань, Кассандра! Не пристало царской дочери стоять на коленях, как безродной пастушке. — Они не дослушали, мама! А я хотела открыть им истину. — Никому не нужна твоя истина, Кассандра! Истина на земле одна: люди готовы умирать за тех, кто и без того величественен, богат и великолепен. Не предсказывай больше! Молчи! Ради всех богов, молчи! Ты все-таки царская дочь. Ты не должна быть посмешищем простолюдинов. 11 Было около восьми вечера, когда Карасев с разбухшей головой плелся по центральной улице города в сторону молодежного кафе. «Черт возьми, целый день провел в музее и не прояснил ничего, — думал он, угрюмо глядя себе под ноги. — Абсолютно ничего. Это позор!» Ведь если действительно отбросить весь этот бред с фигурами, то сторожа убивать было практически не за что. Классическое для этого захолустья убийство с бодуна отпадало сразу. С бодуна его могли грохнуть только хозяева этого ключа, то есть сантехники. Но у них стопроцентное алиби. В десять они оба были дома и с половины одиннадцатого до половины первого смотрели футбол. Убийство ради кражи отпадало сразу. Из музея ничего не пропало, да и не могло пропасть, потому что в нем не было ничего такого, что представляло бы хоть какую-нибудь ценность. Убийство из мести было еще более абсурдным. Неужели администратор восковых фигур может проломить череп сторожу только за то, что тот плюнул в физиономию восковой фигуры. Хотя в этом захолустье возможно все, но у администратора тоже алиби. В то время, когда убивали сторожа, он предавался кутежу в ресторане гостиницы «Советская», после чего отправился в номер с одной известной местной куртизанкой, Эллочкой Людоедкой. Осталась последняя версия убийства: из-за долга. Как рассказала жена Локридского, десять лет назад, когда еще Александр Яковлевич работал на телефонной станции электромонтером, к нему домой чуть ли не ежедневно наведывался один неизвестный тип, который грозился убить телефонщика, если тот не возвратит деньги за установку левого телефона. Чем все это закончилось, жена не знает, но уже лет десять того типа не видно и не слышно. Видимо, разобрались. А может, и не разобрались. Может, тот тип затаил обиду и десять лет вынашивал план мести? Такое тоже бывает, особенно в таких глухих глубинках, как эта, где могут зарезать не моргнув глазом за ведро картошки. Типа-то, разумеется, разыскать можно, но это тоже, скорее всего, не то, чувствовал Карасев и никак не хотел смириться с тем, что это дело непростое. Сложные дела бывают только у сложных людей в больших городах. А тут — простота на простоте. «Неужели правда — сторожа убила восковая фигура? Да хоть режь меня на части, но в эту галиматью я верить отказываюсь!..» Именно на этом мысленном возгласе Карасев увидел Берестова, бодро шедшего навстречу. — Леня, ты, что ли? Привет! — кинулся к нему Карасев. — Каким ветром ты в наших краях? — Тарас, здорово! Я тебя не узнал. Богатым будешь! Друзья обменялись рукопожатиями и, после некоторых раздумий, потопали в кафе отметить встречу. — Ты в отпуске? — поинтересовался Тарас. — Вроде того! Жена с сыном в Англии. На юг ехать лень. Вот я здесь и оказался. Заодно родителей повидать. А ты как? Учишься на юридическом? — Уже закончил, два года как. Сейчас я следователь по особо важным делам. Берестов уважительно присвистнул. — Звучит солидно. А стоящие дела есть? Тарас подумал, подумал, да и рассказал Леониду о таинственном убийстве сторожа в местном музее, о восковых фигурах, оживающих по ночам, и, главное, о пятнах крови на восковых пальцах Берии. Берестов отнесся к рассказу серьезно. — И чья же это кровь у него на пальцах? — спросил Берестов. — Еще не известно. Заключение экспертизы будет завтра. Но я чувствую, что это кровь Локридского. Потому что было обнаружено еще несколько капель на ковре по пути к трупу. — Интересно, — почесал подбородок Берестов. — А ты говоришь, скучная провинция. Ничего себе скучная. Это в Москве можно сдохнуть от скуки. Ну… и какая у тебя версия? — В том-то и дело, что версии пока нет, — вздохнул Тарас с досадой. Я тебе обрисовал ситуацию — и на этом тупик. По ней получается, что восковая фигура и уделала сторожа. Разве такое бывает? — Почему нет? — улыбнулся Берестов. — На свете всякие бывают приключения. К примеру… читал «Дон Гуана» Пушкина? — Так это же сказка! — отмахнулся Тарас. — Сказка ложь, но в ней намек. У Проспера Мериме тоже есть сказка с намеком. Про памятник. Он сошел с пьедестала и кого-то там придушил. Даже двоих. Я точно не помню. И у Фон Клеста есть. Ты читал Фон Клеста? В это время друзья уже входили в полупустое кафе, публика которого состояла из всякого рода оболтусов. Они заказали бутылку водки, томатный сок, салат с грибами, ветчину, соленую горбушу и бефстроганов с картофелем. С удовольствием опрокинули по рюмке и с удовольствием закусили. Потом опрокинули еще по одной. Глаза у обоих заблестели. На душе стало значительно легче. — Интересное получается кино, — продолжал удивляться Берестов, жуя бефстроганов с картофелем. — Говоришь, и магнит нашли в кармане у Берии? А, кстати, откуда у сторожей магнит? — Остался от старой сигнализации. Когда ее обновляли, магнит кто-то, видимо, подобрал и прикарманил. Найти магнит — не проблема. Тебе его может подарить любой электромонтер вневедомственной охраны. Проблема в другом: на магните нет отпечатков. Понимаешь? Работали в перчатках! Я поговорил со Смирновым, который привез эту выставку из Питера, так он сумасшедший. Он мне сказал, что души умерших всегда находятся поблизости от своих изваяний. — Почему сумасшедший? — пожал плечами Леонид. — Правильно он тебе сказал. Первые дни после смерти душа цепляется за земную жизнь и находится поблизости от своего тела. Только после того, как тело разложится, душа улетает. — Куда? — удивился Тарас. — В свободный полет. Хотя это не совсем так, — поморщился Берестов и опять разлил по рюмкам. — Души попадают в те миры, которые они заслужили в этой жизни. Но не все. Души самоубийц и тиранов не берут в горние миры, и они долгое время находятся среди нас, хотя мы их не видим. — А они нас видят? — Еще как! Берестов поднял рюмку и произнес: — Так выпьем за то, чтобы любая душа была для нас видима, как подводная лодка для спутника! Друзья опрокинули по полной рюмке, бодро крякнули и запили томатным соком. После чего Берестов подцепил на вилку ломтик горбуши и поднял осоловевшие глаза на Тараса. — А ты думаешь, почему на Востоке запрещали ваять человеческие скульптуры и изображать людей на рисунках? Да все потому же, чтобы умершие поскорей забыли о своей земной жизни и спокойно отбыли в горний мир. По этой причине в Индии людей не хоронят, а сжигают. Потому что, когда душа видит собственное мертвое тело, она впадает в скорбь. А если тела нет, то нет и скорби! Без тела душа даже может и не узнать, что умерла. — А что же, египтяне об этом не знали? — удивился Тарас. — Египтяне об умерших знали еще получше, чем индийцы! Это сейчас ни черта не знают! Сейчас люди — во! — Берестов постучал костяшками пальцев по столу. — А в Древнем Египте любой крестьянин мог вызвать душу мертвого. Потому что в Египте был культ смерти. Там, наоборот, делали мумии фараонам, чтобы душа вечно помнила о земной жизни. Более того, некоторые души фараонов были обязаны каждую ночь вселяться в собственные мумии, подниматься из саркофагов и наворачивать вокруг них круги. — Это еще зачем? — поднял брови Тарас. — Чтобы знали свое место. Не забывали, так сказать, как бы высоко они там в небе ни летали, о своем земном происхождении. Ну, так их принуждали жрецы. Жрецы правили Египтом. Фараоны были у них под каблуком. Словом, жрецы в Египте были настолько могущественными, что заставляли фараонов служить им и после смерти. — А на черта они им сдались, эти души фараонов? — скептично улыбнулся Тарас. — Мало ли для чего! — развел руками Берестов. — Египетские маги умели вселять души мертвых не только в собственные мумии, но и в каменные статуи. В Египте каменные статуи двигались. Это факт исторический, поскольку описан кем-то из посвященных. Не помню кем. Гесиодом, кажется. Вот, к примеру, ученые мучаются с загадкой острова Пасхи: все задаются вопросами, кто затащил на гору эти неприподъемные каменные изваяния. Мол, обтесывали их на берегу в лежачем виде, а потом тащили наверх. А дело в том, что их никто наверх не тащил. Они сами топали на гору. Своим ходом. Ферштейн? Жрецы в них вселяли души умерших и давали команду идти наверх. Они и шли. А ты спрашиваешь, зачем египтянам нужны были души умерших фараонов. В хозяйстве все нужно! А, кстати, рядом с островом Пасхи есть еще один остров. На нем до сих пор существует вот какой обычай: когда человек умирает, он три дня лежит на своем ложе, как положено, а, перед тем как его закопать, местный шаман возвращает его душу в усопшее тело, после чего заставляет подняться из гроба и совершить прощальный круг. — Что-то я сомневаюсь, — закачал головой Тарас. — Сомневаешься, потому что не знаешь. А это явление, между прочим, описано в справочнике обычаев мира. Но ты, я вижу, все равно не веришь. Ведь не веришь? Черт с тобой. Чисто ульяновский подход: если я этого не изучал — значит, этого нет. — А ты изучал? — И до сих пор изучаю. У меня собрана целая библиотека по теософии. — Но ведь теософы могли и насочинять? — Римское право тоже сочинили две тысячи лет назад. И до сих пор в нем никто не сомневается, хотя его авторов никто не знает. А теософию доносили до нас умнейшие из людей: Гесиод, Платон, Ориген, Данте, Шюре, Блаватская, Даниил Андреев и прочие. — Все равно не верю. Берестов махнул рукой и разлил остатки. — Ну что, за расследование? — хитро улыбнулся Леонид. — Вперед! — произнес Тарас и опрокинул рюмку. После этого они молча жевали грибы, думая каждый о своем. Наконец Тарас перевел взгляд на Берестова и спросил: — Как ты думаешь, живой Берия мог бы своими руками убить человека, если бы тот плюнул ему в лицо? — Запросто! — ответил Берестов, не раздумывая. — Мировые кровопийцы мелочны и самолюбивы. Они уважают только силу. Маленький человек для них букашка. — Значит, ты серьезно полагаешь, что сторожа могла убить душа Берии, которая вселилась в восковую фигуру? — А ты проверь! — Как? — оживился Тарас. — Плюнь ему в морду и останься на ночь. Берестов рассмеялся, а Карасев впал в уныние. После этого друзья решили тронуться в путь. Они заказали еще по пятьдесят граммов на посошок, расплатились и вышли на улицу. Вечер был теплым, улица пустынной, с Волги тянуло свежестью. В воздухе стояли пряные запахи осени. Начинались сумерки. Друзья, чуть покачиваясь, поплелись вниз по Гончаровой к Волге. У Берестова было шаловливое настроение, у Карасева — лирическое. — А что, правда были случаи, когда умершие появлялись среди живых во плоти? — спросил Карасев. — То есть чтобы этот случай был зафиксирован учеными. — До черта и более! — улыбнулся Берестов. — Это явление индусы называют Аватарой, что означает — нисхождение. Любой умерший, а не только бог, может явиться в этом мире во плоти. Все дело в том, что все могут, но не всем позволяют. — Ну если они являются во сне, это мне еще понятно. Там не надо лепить себе плоть. Достаточно о ней помыслить. Но здесь же все состоит из материи. — Здесь, на земле, — поднял палец Берестов. — Они свое тело формируют из космической пыли. Душа, подобно магниту, притягивает к себе нужные частицы, и в результате образовывается белковое тело. Правда, это доступно только высшим душам. — А у Берии что же, высшая душа? — Так он же не появлялся во плоти. Он всего лишь вселился в свое собственное изваяние. Эта процедура на ранг ниже. Ее может делать любой. Но только ночью. Днем солнце рассеивает энергию. — Но как же он шевелится? Воск-то при ходьбе может крошиться. Берестов остановился, икнул и строго посмотрел на Карасева. — А ты никогда не задумывался над тем, почему, когда люди покидают дома, они сразу начинают разрушаться? Да потому, что даже камни держатся на человеческом духе. Человеческий дух — это цемент всего материального. Эта такая силища, такая, что черт меня дери! Дух способен превращать железо в масло, а уж уплотнить воск до уровня человеческого тела — ему вообще раз плюнуть. Произнеся это, Берестов плюнул в урну и поднял глаза к небу, как бы ища там подтверждения своей правоте. — А отпечатки пальцев дух может оставить? — спросил Тарас, едва удерживаясь от смеха. Берестов перевел осоловевший взор на Тараса и ответил: — Ну в отпечатках пальцев я не силен. Тут уже твоя, как говорится, компетенция. А вообще, на твоем месте я бы провел ночь с этими восковыми фигурами. 12 Берестов даже остановился, взгляд его стал осмысленным. — А ведь это прекрасная мысль: ночь в музее с восковыми фигурами! Да знаешь ли ты, что ночь в музее мадам Тюссо стоит сто тысяч фунтов стерлингов? А тут на халяву, по служебной надобности! Да это же останется на всю жизнь! Кстати, запомни: восковые фигуры злодеев — это не просто фигуры. Они охраняются самим дьяволом. Когда музей мадам Тюссо сгорел, не пострадали только мировые тираны. Вся комната ужасов, где Гитлер, Джек Потрошитель и всякие известные убийцы и мошенники, осталось невредимой. Усекаешь? Между прочим, это факт исторический. Так что провести ночь в компании с восковыми царями я тебе очень советую! — Ты думаешь? — почесал подбородок Карасев. — А может, действительно завтра написать заявление на разрешение эксперимента… — Какое завтра? Какое разрешение? Чего ты плетешь, Тарас? Если хочешь добиться истины, забудь о заявлениях! Сегодня! Сейчас! — Сейчас? — удивился Тарас. — Именно сейчас! И немедленно! Лови момент, пока у меня вдохновение. Порыв приятеля захватил и Тараса. Карасев повеселел. — Но как мы туда попадем? Наверняка его уже сдали на пульт. — Пересдадут! Главное, чтобы сторож попался мировой. Кто сегодня дежурит? Дежурил как раз Коробков, которого Тарас собирался допросить утром. «Это знак судьбы!» — подумал он. — Вперед! — воскликнул Берестов. — Положись на меня, и удача нас не покинет. Они зашли в гастроном, купили три бутылки водки, две — лимонада, колбасы, сыра, три банки щучьей икры и еще что-то по мелочи. — Куклы бы нам действительно не помешали! — пробормотал Берестов, деловито оглядывая пакет с покупками. — Кукол можно! — подхватил инициативу Карасев и вытащил из кармана сотовый. — Потом! Сначала нужно проникнуть в музей… Через двадцать минут друзья, покачиваясь, уже всходили на крыльцо музея. Берестов взял инициативу на себя и решительно нажал на кнопку звонка. Они увидели через стекло, как из каптерки выполз маленький пузатый мужичок в шлепанцах на босу ногу и недовольно направился к дверям. Он прильнул к рифленому дверному стеклу и недоверчиво пробурчал: — Кого надо? — Это из отдела по особо важным делам, — солидно заявил Берестов. Открой так, чтобы не сработала сигнализация! — Как же он откроет без магнита? — пожал плечами Карасев. — Одну минуточку! — ответил сторож и побежал обратно в свою каптерку. Вскоре он появился с отверткой и стулом. Взобравшись на стул, он где-то с минуту орудовал над дверью, после чего спрыгнул и откинул крючок. Берестов пнул входную дверь, и приятели взошли в вестибюль. — Надеюсь, на пульт пересдавать не будем? — спросил Берестов. — Да нет, все на пульте! — успокоил сторож. — Я замкнул датчик от входной двери. Карасев оглянулся и увидел над дверью открытую сигнализационную коробку с торчащей в ней отверткой. Берестов подмигнул: — Вот видишь, вполне можно обходиться и без магнита. Все трое прошли в каптерку сторожа. В ней горел обогреватель, работал телевизор, а на подоконнике закипал чайник. Гостям такая обстановка понравилась. Вахтера тоже ничуть не смутило, что ребята из отдела по особо важным делам несколько подшофе и в авоське у них что-то звенит. Удостоверений сторож не потребовал, а Берестова явно принял за начальника. — За фигурами будете наблюдать? — осклабился Коробков. — Они такие, за ними нужен глаз да глаз. — Какие это такие? — насторожился Карасев… — А… — открыл было рот Коробков, но Берестов предостерегающе поднял палец. — Стоп! Все расспросы потом. Сейчас нужно срочно вызвать экспертную группу. — Берестов деловито достал сотовый и всучил его Карасеву. — Давай, кто у тебя там сегодня дежурит? Позвони из вестибюля, а я как раз поговорю с… — …Василием Петровичем, — подсказал сторож. — С Василием Петровичем, — подмигнул Берестов и полез в пакет за бутылкой. Карасев вышел из каптерки и набрал телефон драмтеатра. — Спектакль уже закончился? — Давно. — Свиридова уже ушла? — Пес его знает! Поискать? На том конце провода на три минуты канули в небытие. После чего звонкий веселый голос произнес: — Елена Свиридова слушает! — Это я, — коротко сказал Тарас. — Какие у тебя планы на вечер? Может, они совпадают с моими? — Ты хочешь пригласить в ресторан? — Лучше! В музей! На том конце провода покатились со смеху. — На ночь глядя в музей? Это романтично. — В таком случае, бери Галку за жэ — и в художественный музей! Но учтите, вы не актрисы, а эксперты в звании лейтенантов милиции. Трубка темпераментно взвизгнула, и Карасев понял, что с допросом нужно поторопиться. Когда он вернулся в каптерку, на столе уже стояли откупоренная бутылка и тарелка с нарезанной колбасой и помидорами. Мужики явно времени не теряли. — Экспертная группа сейчас прибудет, — доложил Карасев и тут же получил в одну руку стакан, а в другую ломтик помидора. — За экспертизу! — коротко произнес Берестов и опустошил стакан. Вслед за ним опустошил посуду и сторож, а Карасев только слегка пригубил. — Скажите, Василий Петрович, — спросил он у Коробкова, — как в одно из дежурств на вас оказался сюртук Петра Первого и шляпа Берии? Сторож сморщил лоб и перестал жевать. — Когда это? Что-то не помню! Берестов незаметно подмигнул Карасеву и снова разлил по стаканам, причем сторожу полнее других. — Вздрогнем, господа! Господа вздрогнули, и у сторожа шаловливо заблестели глаза. — Вспомнил! Было такое дело! Обогреватель у меня под утро перегорел. Я замерз как цуцик. Ну что оставалось делать? Позаимствовать у царя сюртук, а у Берии шляпу. Им-то все равно, один черт — они из воска. Берестова затрясло от смеха, а Карасеву пришлось давить улыбку. — А очки вы зачем брали? Тоже для тепла? — Не! Очки для понта! — расплылся в улыбке Василий Петрович. — Для понта? — удивился Карасев. — А перед кем? — А… я в них в магазин ходил. — В очках? — В очках, в сюртуке и в шляпе! Очень удобно! Отпускают без очереди в любом магазине. Потому что царей на Руси всегда уважали! Берестов больше не мог сдерживаться и начал, трясясь, скатываться со стула. Карасев показал ему кулак, и Леонид тактично выкатился в коридор. — Ну и куда вы потом дели очки? — продолжал расспрашивать Карасев, изо всех сил сохраняя серьезность. Коробков виновато наклонил голову и развел руками. — Посеял, значит, — догадался Карасев. — А что это за история была, когда великую княжну Марью облили вином? — Это не в мою смену! — замотал головой Коробков, и масляные глазки его забегали. — А Смирнов уверяет, что в вашу. Сторож задумался и покосился на бутылку. В каптерку тут же молча вошел Берестов, который, видимо, подслушивал за дверью, и деловито разлил остатки. Не произнеся ни звука выпил и так же внезапно удалился, как мавр, сделавший свое дело. Сторож тоже выпил, занюхал рукавом, и глаза у него собрались в кучу. — Значит, это не вы облили великую княжну вином? — А! Я понял, про кого вы говорите! Это про ту молоденькую бабенку, которая с Николашкой? Не! Это не я облил. Это Федька! Я ему говорю: «Не тронь, бабу-то», а он мне: «Нет. Она мне нравится. Я ее угощу». Ну Николай ему ногу и подставил. Федька споткнулся и стакан на княжну опрокинул. За дверью послышался судорожный стон, и Карасев подумал, что в следующий раз не возьмет Берестова — не умеет себя вести во время допроса. — Что за Федька? — напирал Карасев, хмуря брови. — Ну брательник мой двоюродный. Он с женой поругался и пришел ко мне ночевать. Ну мы с ним и… это дело и отметили. «Так-так, — соображал Карасев, — да здесь проходной двор». — Ну а к другим сторожам тоже приходят двоюродные братья? — Про других сторожей сказать не могу. Знаю только, что Агафонов справлял здесь свой день рождения. Они с гостями стащили с постамента пулемет «максим» и покатили его на площадь, делать, значит, революцию. Но прохожие вызвали милицию и их забрали. После этого Агафонова уволили. Карасев задумался. Помолчав немного, он пробормотал: — Веселые, оказывается, люди сторожат художественный музей. А Локридский тоже здесь устраивал кильдым? — Локридский? — поморщился Коробков. — Это не наш. Он не компанейский. Я таких не люблю. — Почему не любите? — Не люблю, и все. — Ну а восковых фигур вы не боитесь? — А чего их бояться? Ну шубуршатся они чего-то там у себя в зале. То и дело их шаги раздаются. Вот и сейчас, слышите? Карасев прислушался и действительно четко расслышал чьи-то шаги. Глаза его расширились. Он выглянул в коридор и не увидел Берестова. — Леня, ты где? — прошептал Карасев и вдруг ясно представил его с проломленной головой у дверей зала с фигурами. — Да в туалет, наверное спустился, — зевнул сзади Коробков. Шаги приближались, и явно не со стороны туалета, а откуда-то сверху. Определенно по лестнице кто-то спускался. — В музее кто-нибудь есть, кроме вас? — забеспокоился Тарас. — Да никого не должно сегодня быть, — пожал плечами сторож. — А что, по второму этажу ходят? И в ту же минуту в огромном трельяже на лестнице мелькнуло чье-то отражение. Тарас со сторожем отпрянули, но, к счастью, узнали выплывшую из полумрака фигуру — это был Берестов. — Слушайте! — произнес тот. — Я тут немного плутанул. Где туалет? 13 — Ты нас напугал, — сдвинул брови Карасев, когда Леонид возвратился в каптерку свежим, умытым и развеселым, как сукин кот. — А я нет, не напугался, — захихикал сторож. — Я привык. Здесь постоянно по залам кто-то шастает. Особенно на втором этаже. Шасть да шасть всю ночь. Вот послушайте! Мужики не успели прислушаться — в тот миг музей оглушила сирена. Карасев с Берестовым от такой неожиданности подпрыгнули на месте и ошалело уставились на сторожа. — Это, наверное, ваши эксперты явились, — невозмутимо пояснил Коробков и поплелся открывать. За ним проследовали и мужики. В стекле двери виднелись два девичьих силуэта, нетерпеливо цокающих ножками. Едва сторож снял с двери крючок, они с визгом бросились на Тараса. Та, что блондинка, мигом запрыгнула на следователя по особо важным делам, по-обезьяньи обхватив его ногами на уровне бедер, другая, брюнетка, повисла у него на спине, наподобие груза на шее Муму. — Ленка, кончай, свалишь! Я же на работе. После восторженного визга актриски наконец обратили внимание на сторожа и Берестова. — Знакомьтесь, — официально произнес Карасев, — ведущий следователь частной московской прокуратуры имени Абрау-Дюрсо Леонид Берестов! А это, указал он на девушек, — лейтенанты патогистологических наук Елена и Галина Симбирские. Девушки вытянулись, приложили ладони к виску и торжественно воскликнули: — Служим Родине, Карась Тарасович. После чего сделали по жеманному реверансу и начали осматриваться. — Господа следователи, а почему в музее? Сейчас так модно? А вообще-то клево! Девушки были длинноногие, гибкие, темпераментные. При виде их глаза у сторожа заблестели каким-то не музейным блеском. Выбрав минуту, он шепнул Берестову с завистью: — Классные у вас экспертши! — Других не держим, — с гордостью ответил Берестов. А «экспертши» между тем сразу проследовали на второй этаж и потребовали включить свет, чтобы осмотреть шедевры среднерегионального уровня. Орлы поплелись за ними. Сторож, грустно посмотрев им вслед, вернулся в каптерку. — Вы что же, ни разу здесь не были? — удивился Берестов. — Когда быть-то? — вытаращили глаза девушки. Почти у каждой картины они с визгом подпрыгивали и восторженно восклицали «Вау!». При виде Екатерины, четыре в высоту и три в ширину, дочери сцены так завизжали, что Берестов заткнул уши. — Шумные девчонки, — подмигнул он товарищу. — Актрисы! — поднял палец Тарас. В это время брюнетка Галя резво бросилась к фарфору восемнадцатого века и стала звонко чмокать воздух: — М-мм, обожаю! Гжельский фарфор моя слабость, — вожделенно застонала она. — Кстати, — вставил слово Берестов. — С чего начнем экспертизу? У нас есть водка. Но мы можем послать и за шампанским. — Шампанское ближе к утру, — скомандовала Ленка, — а сейчас — водки! — И из гжельской посуды! — подхватила Галка. Берестов тут же вытащил из-под стекла какой-то французский поднос второй половины восемнадцатого века и исчез. Через пять минут он явился в камзоле и треуголке Петра Первого, неся сервированный поднос всего на трех пальцах. Его появление было отмечено традиционными воплями с диким приплясыванием и улюлюканьем. Берестов тут же был раздет до пояса. Камзол напялила Ленка, а треуголку Галка. Карасев покачал головой и подумал: «Бедный Петр…» После чего водку разлили по старинным чашкам, сыр и колбасу переложили в фарфоровые тарелки, хлеб — в плетеную корзиночку помещика Киндякова; сам же Берестов сорвал со стены домотканую дорожку крестьян села Покташкина, обернулся в нее на манер римского ритора и произнес тост за дам! После водочно-закусочной процедуры экскурсанты направились в зал современной скульптуры. Скульптуры на актрис действовали сильно, но по-разному: Ленулю без конца тянуло наверх, на головы и плечи каменных экспонатов, — ее едва успевали отрывать от них; Галка своим телом пыталась дополнить групповые композиции и поминутно требовала фотографа. У одной обнаженной девушки без весла Галя остановилась и долго не мигая смотрела на скульптуру. Наконец она прочла: — Алина, — и презрительно хмыкнула. — Татарка, наверное, — сделала резюме Галя и снова хмыкнула. Хотя фигура у Алины была явно не татарская. Ее талия была заужена, а бедра, напротив, чрезмерно увеличены. — Значит, какую-то Алину высекли, а я что, хуже? — произнесла сердито Галя и топнула ножкой. После чего сорвала с себя футболку и кинула в изваяние. — О, прикрой свои толстые ляжки! — воскликнула она и принялась стягивать джинсы. — Эй, ты что делаешь? — забеспокоилась Ленка. — Значит, ее высекли, а меня не могут? — повторила Галя, и на глазах ее блеснули слезы. — Почему не можем? Можем! — заверил Берестов, кладя руку на ремень. Ему это явно нравилось. А Тарас предчувствовал, что у Галки грядет истерика. И точно. Оставшись в нижнем белье, она встала в такую же позу, что и каменная Алина, и вдруг разрыдалась. — Неужели я хуже этой лошади? Эта Алинка тупая… Мы с ней в одной школе учились, — выкрикивала сквозь рыдания Галя. Берестов ринулся ее успокаивать. — Ты не только не хуже, но значительно лучше любой лошади, — произнес он, прижимая ее к себе. — Если хочешь, я тебя нарисую. — А вы художник? — удивилась Галя, отрываясь от его груди. — Да! — не моргнув, соврал Берестов. — Правда, у меня несколько свое видение предмета и меня не совсем понимают, ну… это не столь важно. Берестов подмигнул Тарасу, что означало: «Можете следовать дальше, я ее успокою…» И Тарас, взяв Елену за руку, повел на первый этаж. В каптерке сторож был в отрубе, телевизор выключен, сигнализация в норме. Карасева заинтересовал еще один прибор, висящий над «Рубином», на котором было написано: «Подвал». Он был пыльным, запаутиненным и явно нерабочим. Карасев хотел его включить, но, подумав, отдернул руку. «Еще ненароком сработает сигнализация на пульте. Утром про него спрошу», подумал он и достал из пакета бутылку водки. После чего взял со стола два граненых стакана и отправился с Ленкой в зал с восковыми фигурами. Когда они вошли в зал, Лена тихо ойкнула и прижалась к Тарасу. Сердце у Тараса замерло. Было действительно жутковато. Он подошел к Берии и так долго вглядывался ему в глаза, что тот пошевелил зрачками. Тарас отскочил, а Елена, взвизгнув, спряталась за его спину. — Видала? — прошептал он. — Что? — спросила она. — Как Берия моргнул. Лена выкатила свои и без того огромные глазищи и произнесла полушепотом: — Тарас, прекрати пугать. Я ведь описаться могу. Такая перспектива не заинтересовала Тараса. Он откупорил бутылку и разлил по стаканам. После того как парочка опустошила содержимое стаканов, страх прошел. Они стали бродить по залу от фигуры к фигуре и внимательно вглядываться в глаза и руки. Все стояло на месте, тихо, мирно, как положено скульптурам, только Петр Первый был без камзола и треуголки, а так больше никто не шевелился и не моргал. Елена на всякий случай пряталась за спину Тараса, поминутно прижимаясь к нему своей горячей грудью. В скором времени Тарас и сам сделался огненным. Напротив семейства Николая Второго следователь по особо важным делам не выдержал и впился губами в белую шейку «экспертши». — Какой мы пример показываем царским детям, — прошептала она, закатывая глаза. После чего ее блузка полетела на пол. Следом за ней полетели на пол ее гипюровый бюстгальтер и рубашка Тараса. Зашуршали джинсы, волосы… Тарас сквозь ресницы продолжал осматривать зал: «Банкетка далековато… Не дойдем… Хорошо, хоть коврик под ногами…» Там же на полу, среди раскиданной одежды они и заснули. Тараса разбудил сумасшедший визг. Ничего не понимая, он испуганно вскочил и наткнулся на трясущуюся Елену. Глаза ее были полны ужаса, подбородок дрожал, белые руки стыдливо прикрывали грудь. А вокруг по-прежнему никого. — Ты чего? — спросил Тарас. — М-меня к-кто-то гладил… — Успокойся. Это я тебя гладил. — Т-ты спал здесь, а меня кто-то гладил со спины, — всхлипнула Елена. — Кто-то лохматый… Она дико осмотрела зал, и взгляд ее остановился на Берии. — Уйдем отсюда! Она торопливо схватила бюстгальтер и джинсы, на ходу влезла в босоножки и голой выскочила из зала. — Постой! — крикнул Карасев, на ходу ныряя в штаны. На одной ноге он допрыгал до коридора и услышал, как в вестибюле громко звякнул крючок, а следом хлопнула дверь. Карасев полуголый выбежал в вестибюль. Ее не было. Входная дверь распахнута настежь. На полу валялся ее гипюровый бюстгальтер. Так и есть, убежала в одних туфлях с джинсами под мышкой. Карасев выскочил на крыльцо и хотел во всю глотку крикнуть, чтобы она вернулась, но вовремя одумался. Рядом сельскохозяйственная академия. Еще не дай бог вызовут патрульную машину. Начнется разбираловка. Выяснят, что он следователь по особо важным делам, а так придурковато выглядит: среди ночи, на крыльце музея, бухой, босой, без рубашки, в полуспущенных джинсах… «Эх, свяжешься с этими московскими журналистами…» Карасев вернулся в вестибюль и плотно закрыл за собой дверь. Подобрал гипюровый бюстгальтер с запахом Лены и направился в каптерку. Сторож спал, все ячейки на «Рубине» горели ровным светом. Сигнализация просто железная. Карасев зашел в зал с восковыми фигурами, напялил не себя рубашку, носки, кроссовки. На полу осталась только белая блузка Елены. Почему-то пришли на ум стихи Вертинского про созерцание блузы возлюбленной после бурно проведенной ночи. Его еще тогда поразило, что в серебряный век поэзии после ночи любви женщина могла себе позволить оставить у возлюбленного свою новую блузу. Оказывается, и в наш век такое бывает. Карасев улыбнулся, представив себе, как сейчас несется по ночному Ульяновску эта сумасшедшая Ленка в чем мать родила и даже не замечает этого. Вот такие они, безумные жрицы театра… Тарас посмотрел на часы. Было уже пять. Он сложил Ленкины шмотки в пакет и отправился на второй этаж разыскивать Берестова. В художественном зале их не было. В зале скульптуры на грудь каменной Алины был надет черный бюстгальтер Галки. В оружейном зале на манекен рыцаря был накинут камзол Петра и треуголка. Сами же Леня с Галкой бесследно исчезли. Карасев сполоснул в туалете гжельский фарфор, водворил поднос восемнадцатого века обратно под стекло, вернул Петру Первому его камзол с треуголкой и вдруг понял, почему эти восковые фигуры нужно охранять особо. Он покачал головой и пошел будить сторожа. — Мы свою работу закончили, — произнес он. — Так рано? — удивился сторож, покосившись на часы. — Мы работаем очень оперативно. Некоторые из нас закончили еще раньше. Кстати, вы за ними, кажется, закрывали? — Нет, не закрывал, — широко зевнул сторож. — Странно… — пробормотал Карасев. — Просто канули… 14 «Как же они вышли? — весь день ломал голову Тарас. — Не по воздуху же улетели?» Он несколько раз звонил Берестову на сотовый, но сотовый был отключен. Дома у Леонида тоже никто не подходил к телефону. «Куда же они с Галкой исчезли?» — недоумевал Тарас. И в двенадцать позвонил Аленке в театр. Аленку позвали. — Где Галка? — спросила она. — Это я у тебя хотел спросить, где она! — изумился Тарас. — Они с Леней просто испарились. Ты сама-то как, нормально… добралась? — Я добралась без проблем. Вот Галка где? Твой друг случайно не маньяк? — Он художник! — Так бы и сказал. Тогда понятно, где Галка. Они у нее дома. Он ее рисует, она позирует. Проводят время с пользой для души. Не то что мы. — Ну если бы ты не покинула меня так поспешно, возможно, и мы бы провели дальнейшее время с пользой для души. Кстати, твоя блузка у меня. И бюстгальтер. — Да? — удивилась Алена. В трубке послышалось какое-то шуршание, затем снова всплыл недоуменный голос Алены: — Точно. Бюстгальтера на мне нет. — Кстати, Галкин бюстгальтер тоже у меня. — Что я слышу? Да ты, оказывается, шалун… Хм… Ну ладно, мне сейчас некогда. Меня на репетицию зовут… — Постой, а блузка на тебе? — воскликнул Тарас, но в ответ услышал короткие гудки. Не успел бедняга водворить трубку на место, как раздался звонок. — Ну ты здоров трепаться, — услышал он голос Берестова. — Целый день названиваю… — Да брось заливать, что целый день. Куда ты канул? — Что значит «канул»? Кануть можно только в небытие. А мне уже обеспечено бессмертие. У меня открылся талант художника. — Все ясно! Ты у нее дома. Ты ее пишешь, и, как пить дать, в голом виде. — А разве можно писать еще в каком-то виде? Вообще, работа с обнаженным телом очень захватывает. Конечно, она требует определенных усилий, но удовлетворение получаешь… полное. Потом, я покажу тебя результаты своих трудов, а сейчас я тебе вот что хочу сказать: место, в котором стоят эти восковые фигуры, нечистое. Его надо освятить. «Ну вот! Кажется, и Берестов трюкнулся! — подумал Карасев. — Впрочем, он всегда был таким». — Леня, поясни! — Объяснять это долго. Но поверь моему опыту. Я уже десять лет занимаюсь уфологией, аномальными зонами и всякой потусторонней чертовщиной. Так вот, мне не нужно всяких этих рамок и счетчиков. Аномальные места я чувствую шестым чувством. Умом тебе это не понять, а без ума — тем более. Так что поверь мне на слово: место там нечистое. — Когда ты успел это определить? Вы, кажется, были на втором этаже. — Ну, когда вы… изволили почивать. — Ты заходил? — Да, мы заходили с Галчонком. — Так это ты, мерзавец, гладил Ленку? — Бог с тобой! Как ты мог такое подумать? Мы даже не прошли. Увидев такое на полу, мы стыдливо потупили взоры и тактично удалились. — Удалились через дверь? — Не через окно же. — Через какую? — Через какую и вошли. — А кто за вами закрыл? — Сторож, кажется, закрыл. — А мне он сказал, что не закрывал. — Так не соображал ни черта! В умат был. А может, он и не закрывал за нами. Я не помню. Кстати, вот что я тебе советую: возьми командировку в Питер и разыщи того художника, который делал эти фигуры. Я думаю, он тебе многое прояснит в этом деле. Я серьезно! Ну, до связи? Меня ждет мольберт! — Чао! Привет натурщице. И не забудь передать, что ее ждут на репетиции. Карасев водворил трубку на место и закрыл ладонями виски. Голова побаливала, но не смертельно. «Нужно выпить кофе», — мелькнуло. И еще мелькнуло, что поговорить с восковых дел мастером действительно стоит. Только кто даст командировку в Питер? Если Леонид Григорьевич узнает, что у Тараса главный подозреваемый Берия, он будет смеяться всю оставшуюся жизнь. Шеф требует перепроверить алиби Смирнова. Уверяет, что администратор чего-то темнит… А что, если смотаться в Питер в выходные за свой счет? Слегка раскинув мозгами, Карасев позвонил в музей и попросил позвать администратора Смирнова. — Олег Константинович, у вас есть координаты мастера ваших восковых фигур? — Какие проблемы? Найдем! — бодро ответил Смирнов. — Только, учтите, он вам покажется немного мрачноватым, но это внешне, а так он — мужик общительный. И… в мастерской у него будет вам с непривычки жутковато. «Мне? — усмехнулся Карасев. — После Ленкиного визга? Черта с два! Все. Решено. Еду!» — и хлопнул по столу. 15 — Ты опять молчишь? — качала головой мама, возвышаясь над глядящей в окно Катей. — Не молчи, дочка! Развивай свой язык. И брось дурную привычку читать про себя. Читай только вслух! Катя сидела с ногами на кровати. На коленях у нее был раскрытый Вергилий. Рядом на столике лежал кулечек с семечками и стояло блюдечко с шелухой. — Ты мне мешаешь, мама! — произнесла она сердито. Мама просияла. — Вот видишь: когда ты в себе уверена, говоришь без единой запинки. Главное, что тебе нужно, — быть в себе уверенной. Запомни, ты никого не хуже, не глупее, не бездарнее. Никаких фонетических дефектов у тебя нет. Понятно? Мама перевела взгляд на семечки и громко вздохнула. — А семечки грызть не советую. Они сажают голос… Ну расскажи, как у тебя прошло собеседование? — Я ра-раздумала на журналистику. Я бу-буду п-поступать на исторический. Улыбка моментально слетела с сияющего лица родительницы. — Почему на исторический? Ты же мечтала быть телезвездой. Ты из-за этого? — указала на губы мама. — Я уверена: через полгода ты будешь говорить чисто. Главное, быть в себе уверенной. Это у тебя от волнения, от мысли, что не получится. У тебя все получится! Я в тебя верю. И Олег Ефремович в тебя верит. Странно, но когда-то то же самое говорил историк Астерин. Хотя, конечно, не он, а солнечный бог Аполлон. Эта она помнила очень ясно. На второй день в полночь после первой битвы греков с троянцами он вошел в храм Зевса и протянул ей руку. — Трою уже не спасти, а тебя спасти еще можно, — произнес он своим дивным баритоном. — Пойдем со мной на вершину Иды. Созерцая землю оттуда, ты можешь многое увидеть и понять в человеческой природе. — Нет, мое место здесь, среди троянцев, — ответила она. — Они нуждаются в моих пророчествах. — В твоих пророчествах не нуждаются, потому что в них не верят, кисло улыбнулся Аполлон. — Это ты напускаешь на меня немоту во время моих предсказаний. И толпа смеется, когда я запинаюсь. — Таково свойство смертных — сваливать свою немощь на козни богов, сверкнул глазами Аполлон. — Твой язык тебя не слушается потому, что ты сама не веришь в то, что говоришь. Почему же тебе должна верить толпа? Не веря в справедливость бессмертных, как можно верить в благоразумие смертных. Ты не веришь в людей, и они тебе платят тем же. Только искренняя вера в высшее начало смертных может спасти твой несчастный город. На этих словах Аполлон исчез, а Кассандра прошептала: — Клянусь Зевсом, я сделаю все возможное, чтобы спасти священный Илион. Кассандра коснулась ладонью алтаря Зевса и выбежала из храма. Настало время действовать. «Слова сами по себе не значат ничего, — думала она. Людям важна не столько истина слов, сколько то, из чьих уст она будет извергнута. Пусть же любимцы народа говорят словами Кассандры». Ночь была тихой. Троя спала. Луна заливала город фосфорическим светом. Кассандра направлялась к дворцу Париса. Елену она нашла в дворцовой спальне. Та лежала лицом вниз на широком пурпуровом ложе, а рабыня натирала ее спину ореховым маслом. Ярко горел светильник. Вдобавок лунный свет через окно освещал роскошные покои Елены. Елена подняла глаза на Кассандру и с милой улыбкой произнесла: — Что привело жрицу Зевса в этот дом в такое время? Она была действительно божественна — эта белокурая мерзавка из Спарты. Кудрявые волосы рассыпанные по спине доходили до бедер. Большие глаза были синими, губы — пухлыми, кожа — ослепительной белизны. Взгляд был невинен и мил, но Кассандра не верила этому взгляду. — Вчера пролилась первая кровь, — строго промолвила жрица. Дальнейшее зависит от тебя: продолжаться кровопролитию дальше или завершить этот спор миром. — На все воля богов, — обаятельно улыбнулась Елена, сладко потягиваясь и не спеша переворачиваясь на спину. Изгибы ее тела были изящны, движения плавны, голос спокоен. Казалось, облик этой женщины вобрал в свою неземную сущность всю вселенскую женственность. — Вижу, завтра в Трою прибудут греческие послы: Менелай и Одиссей. Мой отец их примет, как подобает принимать гостей. Он устроит в их честь роскошный пир… — А мой Парис станет подбивать троянцев убить ахейских посланников, засмеялась Елена и щелкнула пальцами. В ту же минуту рабыня внесла на серебряном подносе два золотых кубка с вином. Елена грациозно приподнялась и взяла кубок своими тонкими белыми пальцами. Второй кубок поднесли Кассандре, но она не взяла его. — Парис как был пастухом, так им и остался. Царского великодушия в нем нет ни капли, — сердито бросила Кассандра, и улыбка слетела с лица Елены. Она отпила вина и тихо вздохнула. — Ты говоришь истину, Кассандра. Он красив внешне, а изнутри простолюдин. Он груб и туп. Я уже трижды раскаялась, что уехала с ним из Спарты. Он разочаровал меня в первую же ночь, на корабле. Это не мужчина. Это цветок нарцисс. В глазах Кассандры мелькнули слезы радости. — Так ты скажешь завтра народному собранию, что раскаиваешься в своем поступке и теперь хочешь вернуться к мужу? Или ты боишься, что Менелай отрубит тебе голову за измену? Елена обаятельно улыбнулась и снова приложилась к кубку. — Даже если я вернусь к Менелаю — это не остановит войны. Ахейцы найдут другой повод для осады Трои. Им нужна не я. Им нужны слава и сокровища. Здесь я бессильна. Мужчины любят воевать. Что касается моей головы, я не боюсь, если ее отрубят, — весело тряхнула кудрями Елена. — Я буду счастлива, если Менелай решится на такой поступок. Но он никогда не сделает этого, потому что он не мужчина — он слизняк. — Как? — воскликнула Кассандра. — Ты говоришь такое про собственного мужа, которого выбрала сама? — Я не выбирала его, — сощурилась Елена. — Я просто ткнула в него пальцем. Хотела только произнести, что у него щека вымазана в глине, как тут все женихи начали клясться в том, что больше не будут претендовать на мою руку. — Но был из этих женихов хотя бы один, который тебе нравился? спросила Кассандра. — Нет, — вздохнула Елена и допила свой кубок. Спартанская царица раскраснелась, ее глаза сделались мутными, но это красавицу не испортило, а только прибавило очарования. Елена снова щелкнула пальцами, и рабыня принесла новый кубок с вином, гораздо больше прежнего. Елена изящнее пантеры поднялась с локтя и села на пятки. Она взяла кубок обеими руками и стала пить, не отрываясь. — Говорят, ты много пьешь вина, — произнесла Кассандра, внезапно подумав, что умереть за такую женщину любому мужчине будет за честь. — Пью! — улыбнулась Елена, оторвавшись от кубка. — Пью, потому что скучно. Тот мужчина, с которым мне не было скучно, давно уже в мире теней. То был настоящий герой! — Елена закрыла глаза и издала нежный стон. — Он меня украл из родительского дома, когда мне было тринадцать лет. А ему пятьдесят. Это были самые счастливые дни моей жизни. Поверь, Кассандра, это восхитительно, когда сильные мужчины крадут слабых женщин и когда они по-настоящему хотят их как самок, а не как дополнение к сокровищам дворца. Я потому и позволила украсть себя Парису, думала, что все может повториться. Но ничто не повторяется на этом свете. Улыбка Елены сделалась кислой. Она быстро допила вино и швырнула кубок на пол. После чего закрыла глаза и принялась вожделенно качаться взад-вперед. Наконец рухнула лицом в подушку и затихла. — Как звали того мужчину? — шепотом спросила Кассандра. — Тесей, — выдохнула Елена. Луна зашла за облако. Порыв ветра, прилетевший с моря, задул светильник. Сделалось темно и тревожно. Кассандра достала из-под туники осколок горного хрусталя и, взглянув в него, увидела площадь перед дворцом Приама, полную взволнованных троянцев. На ней увидела она Менелая, требующего вернуть ему жену и сокровища, бесстыдно похищенные Парисом. Увидела Кассандра и Одиссея, убеждавшего троянцев внять голосу разума и не продолжать бессмысленное кровопролитие. Увидела вещая дева и Елену, которая сдержала слово и объявила народу, что раскаивается в содеянном и желает вернуться к своему прежнему мужу. Видела она и отца, который тоже выступал за прекращение кровопролития, и толпу, которая уже склонялась к тому, чтобы удовлетворить требование спартанского царя. Однако Парис начал смеяться над троянцами и называть их трусами. Может быть, его оскорбляющие слова не произвели бы большого эффекта, но тут неожиданно выступил ее брат Гелен, в последнее время снискавший славу прорицателя. Он-то и испортил все дело: воскликнул, что не надо бояться войны с греками — всемогущие боги обещают Трое свою помощь. После чего ахейских послов под хохот и улюлюканье выпроводили за городские ворота. Кассандра закрыла глаза и уткнулась лицом в колени. Гелен обожал Париса и во всем ему старался подражать. Теперь война неизбежна. Слезы поступили к горлу вещей Кассандры. Но внезапно она ощутила на голове чьи-то ласковые руки. — Катя, — услышала она мамин голос. — Тебе звонит Аленка. Возьмешь трубку или сказать, что ты занимаешься? Девушка спрыгнула с кровати и помчалась в зал к телефону. — Аленка, ты куда пропала? Почему не звонишь? — Так получилась, — замялась Аленка. — Я только сегодня приехала из Крыма. — Это еще что за новости? Ты же собиралась с Мишкой на Казантип. — Нет! Казантипом я сыта. И Мишкой тоже. Словом… Я выхожу замуж… — За Мишку? — Нет. За Бориса. Ты его не знаешь. С ним мы познакомились месяц назад… — И сразу в Крым? А как же Мишка? — Ничего. Переживет. Какие его годы? Подробности при встрече. Пока! Катя положила трубку на место и пожала плечами. — Ну что, отыскалась твоя Алена? — улыбнулась мама. — Оказывается, она была в Крыму с каким-то Борисом. Собралась за него замуж! Во дает! Мужиками крутит, как хочет. — Вот тебе и на! — всплеснула руками мама. — И это после года супружеской жизни. — Ну какая супружеская жизнь, мама? Во-первых, они были не расписаны, а во-вторых, ну какой из Мишки муж? Это типичный валенок! Она и не любила его никогда. — А этого, нового, возлюбила, что ли? — скептично покачала головой мама. — Никого она не любила, кроме своей Стрелки… 16 Он действительно выглядел несколько мрачновато, этот Георгий Кузнецов — лучший питерский мастер по восковым фигурам. На вид ему было около пятидесяти, хотя по паспорту — сорок два. Черные густые волосы с сединой, сильно выступающее надлобье, темные колючие глаза, под ними огромные мешки, тонкие губы, рябое лицо, лишенное какой-либо краски. Одет он был в старый отвислый джемпер весьма неопределенного цвета и замызганные черные штаны. На ногах — дырявые тапочки. Обстановка в его мастерской тоже была лишена радужных тонов. Грязные полы с застывшими каплями воска, гипсовая крошка на столах, кастрюльки, чайнички, электроплитки — какой-то хлам по углам. На холодильнике — клетка с попугаем, в аквариуме — колумбийская лягушка, на покрытом клеенкой столе — картонный домик. Рядом два блюдца: с водой и перловой крупой. В домике кто-то шебаршился, а позже из него выползли две белые крысы. Рядом со столом стоял диван, застеленный грязным прожженным покрывалом. Потолки были желтые, стены ободранные, окна зашторенные. Одну стену полностью закрывал стеллаж с книгами. Кузнецов усадил следователя в кресло за маленьким журнальным столиком и достал из холодильника две бутылки «Балтики». — Мой дед был колдуном, — улыбнулся половинкой рта Кузнецов. — Поэтому если рядом что-то будет происходить — не обращайте внимания. Это дед. В ту же минуту с верхней полки ни с того ни с сего слетела на пол довольно увесистая книга, которая громко шлепнулась о линолеум. Карасев вздрогнул. А Кузнецов поднял палец. — Вот он! Уже дает о себе знать. Хозяин мастерской ловко откупорил железным кольцом на пальце обе бутылки и сразу же жадно приложился к своей. — Да! Может быть, вам нужен стакан? — Нет-нет! Я люблю из бутылки, — соврал Карасев. Он отхлебнул из горлышка и вопросительно уставился на внука колдуна. — Так вот, — как бы продолжая разговор, произнес внук. — Воск — это самый магический материал, который только существует на земле. Он обладает самой высокой духовностью среди недвижимой материи. — Духовностью? — поднял брови Карасев. — Да-да, я не оговорился, — отхлебнул пива Кузнецов. — Именно духовностью. Духовностью обладает все. Даже камни. Если камень рассыпается — значит, из него вышел дух. — Куда вышел? — не понял Карасев. — Вышел, чтобы вселиться в более одухотворенную материю. В дерево, например. Дерево обладает почти такой же душой, что и человек. Мы тоже были деревьями, но до этого наш дух пребывал в камнях. Это сейчас мы одеты в животное тело, потому что белковая материя более просторный дом для духа. Так вот, в творческом плане воск для человека — это все равно что плоть для Бога. Понимаете? — Не понимаю, — затряс головой Карасев и приложился к бутылке. — Как бы вам объяснить образно… — задумался Кузнецов. — Вот вы думаете, ваше тело — это вы сами? Ваше тело — это приблизительно то же, что для комнатного цветка горшок. Как в горшке произрастает цветок, так и в вашем теле взращивается ваша личность. Когда она станет более совершенной, ее поселят в более совершенное тело. — В женское, что ли? — предположил Карасев. — Что вы! — поморщился Кузнецов. — В плазменное! Карасев поднял глаза к потолку, и в это время над головой сама собой качнулась люстра. — Вот видите? Дедушка подтверждает! — улыбнулся Кузнецов и снова приложился к бутылке. — Горние творцы духовной мыслью творили этот мир из грубой материи. Человек тоже своей мыслью творит мир, но из тонкой материи. После смерти он попадает в мир своих мыслей и образов. Понимаете, в чем истина? Дух порождает дух! Все человеческие творения из материи, которые мертвы здесь, оживают там, — поднял палец Кузнецов. «Ни хрена себе», — зябко поежился Карасев и, подняв глаза к потолку, на всякий случай убрал голову из-под люстры. — Так вот, дух не только порождает дух, — продолжал Кузнецов, — но и притягивается другим духом. Колдун лепит из воска воображаемого человека, и не просто лепит, но и воссоздает подобие его тонкой души, поскольку воск обладает духовностью. Та слабая, неосознанная душа зовет на помощь дух человека, с которого колдун лепил образ, ибо дух имеет свойство не только притягивать, но и поддерживать себе подобных. Осознанный дух сливается с неосознанным восковым духом, и в это время колдун втыкает в восковой образ иглы! И все! Человек приговорен! Через несколько дней он смертельно заболевает, поскольку у его физической оболочки уже нет полноценной духовной поддержки… — Боже мой! — ужаснулся Карасев и с опаской снова покосился на люстру. Только люстра осталась на месте. Но внезапно с полки посыпалась веером стопка чистых листов. Кузнецов и на это явление не обратил внимания. Он сонно повел глазами и вальяжно приложился к бутылке. — У вас всегда так? — спросил Берестов, кивая на рассыпанные по линолеуму листы. — Не обращайте внимания, — ответил Кузнецов. — Это дедушка шалит. Так вот, что касается конкретно моих фигур… — продолжал внук «шалуна». Кстати, там не все фигуры мои. Петр не мой. Екатерина не моя. Остальное, кажется, мое… — Мастер неуверенно почесал затылок и задумался. — Конечно, художник вкладывает в свое творение частичку души, кто-то больше, кто-то меньше… Что касается меня, то я кладу по максимуму. Эти фигуры мое детище. Они все одухотворены мною. Понимаете? — Значит, за Берию отвечаете вы? — насторожился Карасев. Мастер посмотрел на Тараса тяжелыми глазами и ответил: — Да, за Берию отвечаю я. — То есть вы подтверждаете, что фигура Берии, одухотворенная вашим духом, настолько одухотворилась, что разводным ключом убила ночного сторожа? Мастер посмотрел в глаза следователю еще более тяжелым взглядом и произнес: — Никакая фигура самостоятельно ожить не может. Для этого нужно знать тайну вселения душ в небелковую материю. Я ее не знаю. И мне не известны колдуны, которые обладают такой силой. Это умели делать только египетские жрецы и вавилонские халдеи. Поэтому запомните: никакая восковая фигура самостоятельно ожить не может, как не может ожить глиняный горшок. Но может ожить пространство вокруг. Кузнецов поднял палец, и воцарилась странная тишина. Даже дедушка в эту тягостную паузу не выкинул ничего такого, что бы подтвердило слова внука. Видимо, сказанное было непонятно не только Тарасу, но и невидимому предку. — А вы не можете пояснить, — сглотнув, пробормотал Карасев, — что значит «может ожить пространство вокруг»? Кузнецов допил пиво и достал из холодильника еще две бутылки. Так же ловко он откупорил их своим кольцом на безымянном пальце и сразу же принялся пить. Затем сморщил лоб и произнес: — Видите ли, вокруг нас кишит множество невидимых тварей. — Бесов, что ли? — поежился Тарас. — Если бы только бесов. Кого только нет вокруг нас! «Тот свет» перенаселен. Понимаете? Так вот, этих тварей привлекает определенный тип людей. Как пчелы роятся вокруг какого-нибудь ароматного цветка, так и эти твари роятся над душой такого человека, при этом приводя в движение все вокруг. К примеру, я знаю одну женщину, которую всю жизнь преследует домовой. Куда бы она ни уехала, где бы ни остановилась, он непременно оказывается рядом. А говорят, они живут только в домах. У этой мадам домовой появляется даже на заднем сиденье машины. Знаю другую женщину, которая, где бы ни появилась, вокруг нее начинает все прыгать, скакать и ломаться. Моя мастерская — тихая обитель по сравнению с тем, что происходит вокруг нее. А еще знаю женщину, которую каждую ночь гладит чья-то лохматая рука… — И что, эти твари ходят только за женщинами? — спросил Карасев, едва удерживаясь от смеха. — Знаю одного мужчину. За ним ходит черненький, или, как он его называет, кибир. Куда бы этот товарищ ни пришел, в какую бы компанию ни забурился, его кибир, пока всем не раздаст щелбаны, не успокоится. Я к чему веду? Всю ту потустороннюю братию привлекают не только люди, но и предметы. Особенно произведения искусства. Так что ничего особенного нет, если мои восковые фигуры привлекают существ из потусторонних миров, которые и наводят весь этот шорох вокруг них. — Ах вот оно что! А, значит, сами фигуры двигаться не могут? — Самостоятельно? Никогда! — Ни улыбаться, ни моргать, ни шевелиться, ни тем более бродить по коридорам музея? — Ни при каких обстоятельствах! Зрительную иллюзию движения фигур создают существа из параллельных миров, поскольку некоторой техникой перемещения пространства они все-таки владеют. В этом им не откажешь. Но не более того. — Но я своими глазами видел фильм о ваших восковых фигурах: они вытворяли много странного еще задолго до того, как были отлиты полностью. Кузнецов улыбнулся. — Но это же рекламный трюк. Насколько мне известно, дирекция музея за этот миф перечислила Петербургскому каналу немалые деньги. Все это делалось для привлечения публики в выставочные залы. Неужели не понятно? Чем больше сплетен вокруг восковых фигур, тем больше народу придет на них посмотреть. Арифметика здесь несложная. Так что если утром фигуры оказываются не на месте, то с этим вопросом, пожалуйста, к администратору, а не ко мне. Кстати, Олег большой мастер на подобные фокусы. Судите сами, из всех администраторов у него самый большой сбор. — А ведь сплетня, что восковой Берия убил сторожа, — это реклама! озарило следователя. — Еще какая! — утвердительно кивнул Кузнецов. И со стола свалилась палитра с красками. 17 По возвращении из Питера Карасев, не заезжая домой, отправился в гостиницу «Советская», где снимал номер петербургский администратор восковых фигур. Шеф оказался прав. Действительно, нужно перепроверить его алиби. Темнит что-то Олег Смирнов со своей выставкой. Особенностью этой гостиницы было то, что весь восьмой этаж приватизировали местные девицы непуританских нравов. Карасев много слышал о прогрессивном новшестве, но самому там бывать не доводилось. Теперь появился повод увидеть все воочию, тем более что и время позволяло. Поднявшись на лифте на восьмой этаж, следователь направился в полупустой буфет, где увидел Женю Городецкого с оператором. Они сидели за шатким столиком и тихо попивали водку. На столе у них лежала огромная коробка из-под сапог. — Женька, привет! Ты как оказался в этом злачном месте? — Я-то по заданию редакции. А ты? — Я по служебному делу. — Сейчас это называется служебным делом? — усмехнулся Женька. — Хотел бы я знать: сюда кто-нибудь добровольно ходит? Эх, поспешили девицы с приватизацией этажа. Городецкий повертел головой и обратился к двум заспанным буфетчицам за стойкой: — Бабоньки, когда девчонки будут? — Ждите, должны быть, — ответила одна. — Мы уже минут сорок ждем, — пожаловался Женька. — Как при социализме! Эх! Мы уже из трехсот рублей, которые мне выделили в редакции на девушку, восемьдесят пропили. Кстати, познакомься, это мой оператор Серега. — А почему он без камеры? — Тсс, — Женька указал глазами на коробку из-под сапог, и Карасев увидел на ее торце аккуратно вырезанный кружок. — Все ясно, скрытая камера? Карасев кинул взгляд на оператора. У него были длинные, слипшиеся волосы, жеваный джемпер и совершенно остекленевший взгляд. Да и сам он уже был совсем стеклянным. — Он сумеет в таком состоянии снять? — шепнул Карасев телезвезде. — Он снимет в любом состоянии! — гордо ответил Городецкий. — Скажи, Серега? Серега дернулся на стуле и живо затараторил по-английски. Буфетчицы переглянулись, и одна другой с почтением пояснила: — Иносранец… — Ты не обращай на него внимания, — махнул рукой Городецкий. — Его и трезвого ни черта не поймешь. Главное, чтобы работу знал. А он ее знает. Эх… Мы здесь уже три дня кантуемся. Кстати, у тебя сотовый при себе? Дай хоть жене позвоню. Карасев протянул «мобильник». — Телефона у нас нет, — продолжал Евгений, набирая номер, — поэтому приходится звонить соседям… Алло! Тетя Валя, это я, Женя! Позовите, пожалуйста, Вику! Только побыстрей, я звоню с сотового. Наверх не ходите! Постучите по батарее! Сейчас прибежит как миленькая, — подмигнул Евгений. — Слышу, уже бежит! Вика, Вика! Это ты? А это я! — обрадовался Женька. — Ты не беспокойся. Я немного задержусь. Да-да, по работе. Я сижу в публичном доме. Жду, когда жрицы придут. Скоро должны быть! Не беспокойся, я быстро кончу!.. Что? Не понял! Черт, прервалось… Дай-ка еще наберу! Хотя фиг с ним. Предупредил, и ладно. — Ты хочешь снять фильм о нелегкой судьбе девушек в глубинке? — с улыбкой спросил Карасев. — На кой черт мне их судьба? — криво усмехнулся друг детства. Чиновника пасем… Мылова, заместителя мэра… — Выполняешь заказ? — Естественно. — За определенную мзду? — Не бесплатно же! Городецкий был уже достаточно пьян, но язык его не запинался. И дикция еще вполне соответствовала. «Что значит профессионал! — позавидовал Карасев. — Сколько бы они ни пили, эти гидролизные телевизионщики, а в кадре всегда как огурчики». — Кстати, Берестов приехал! — поделился новостью Карасев. — Да ты что! — встрепенулся Евгений. Он похлопал оператора по плечу. — Берестов приехал, Серега! Я тебе о нем рассказывал. Он был редактором детской газеты «Слеза младенца». А мы с Тарасом были юнкорами. Эх, и классная была житуха! Но оператор уже утух. Он уткнулся носом в стол и захрапел. Буфетчицы снова переглянулись. Они пошептались о чем-то, и у обеих округлились глаза. В это время в буфет, наконец, вплыла первая ночная бабочка. Она была весьма потрепанного вида, в кожаной куртке и с фиолетовыми волосами. Увидев парней, бабочка жеманно отвела глаза и облокотилась о стойку буфета. Женя осмотрел ее с ног до головы и поморщился. Он наклонился к Карасеву и шепнул на весь буфет: — Слушай, если ноги иксом, насколько можно сбить таксу? Карасев пожал плечами. Городецкий тяжело вздохнул. — Эх, лучше бы я пошел на юридический… Вошла еще одна девица. Она была с осветленными волосами и застенчивым взглядом. Вторая девушка проделала ту же процедуру, что и первая, жеманно облокотившись о стойку и повернувшись к парням спиной. Евгений осмотрел и ее с ног до головы и с тревогой прошептал однокласснику: — Если все девицы будут такого уровня, боюсь, клиента мы сегодня не дождемся. У одной ноги иксом, у другой игреком. Они тут все что ли… с математическим уклоном? Евгений поднял глаза к потолку и принялся что-то подсчитывать. — Сколько будет от трехсот отнять восемьдесят? — Двести десять! — улыбнулся Карасев. — Минус еще сорок. — Почему еще? — Потому что мы с тобой сейчас возьмем бутылку. — А на девушку потом хватит? — забеспокоился Карасев. Одноклассник угрюмо покосился на ноги девиц и сказал: — Не только хватит, но, я думаю, еще сдача будет. Городецкий тяжело поднялся, подошел к стойке и, раздвинув девушек, потребовал бутылку водки. В эту минуту в буфет вошла Эллочка Людоедка. Ее Карасев знал в лицо, поскольку неоднократно видел в отделении. Формы блудницы были довольно пышные, взгляд томный, однако зубы настолько белые, что она походила на хищницу. Это прозвище — «Людоедка» — как нельзя лучше шло ей. У Городецкого она почему-то вызвала смертельную тоску. Получив свою бутылку, он тряхнул за шкирку спящего оператора и сказал громко: — Проснись, нам надо принять допинг! Клиент уже на подходе. Оператор вскочил со стула, схватил со стола коробку и начал затравленно озираться. — Кого снимать? — спросил он. — Их! — подмигнул Городецкий, кивая в сторону девиц. — Сделай несколько планов на перебивку. — Меня не снимать! — сказал Карасев, поднимаясь со стула. — Мне сейчас нужно удалиться, но, возможно, я еще вернусь. Карасев подошел к Людоедке и тронул ее руку. — Таксу знаете? — произнесла она, расплываясь в широкой улыбке. Триста рублей. — Веди! — приказал Карасев. И она повела в самый конец коридора. Номер, в который они зашли, был не очень комфортабельный. На столе пыль, тумбочки обшарпанные, несвежие покрывала. Свет от лампы-бра как-то очень тоскливо разливался по комнате, а в ванной что-то журчало. Не успели они переступить порог, как Эллочка с резвостью дикой кошки набросилась на следователя. Она сбила его с ног и повалила на широкую кровать. В три секунды были расстегнуты все пуговицы на рубашке и тугой ремень. Девушка уже почти вцепилась зубами в интимную часть мужского туалета, но Карасев остудил ее пыл своим красным удостоверением. Глаза ее сделались круглыми. Людоедка сразу же перешла на «вы». — Извините, вы мент? — Мент! У меня к тебе только один вопрос. Ответишь — тебе ничего не будет. Она грустно поднялась с кровати и тяжело вздохнула. — Я слушаю. — Как у тебя прошло со Смирновым из Петербурга? После ресторана, помнишь? Два дня назад… — А, с Олежкой? — искривила рот. — Никак не прошло. — Что значит «никак»? После ресторана вы поднялись с ним в номер. Время было около десяти. — Поднялись. А что толку? Ну вошли мы в номер. Он посмотрел на часы и сказал: «Подожди, я сейчас приду». И убежал. Я прождала его до половины двенадцатого, а он так и не пришел. Обманул. — Ты ему в номер звонила? Людоедка развела руками и отрицательно качнула головой. В ту же минуту Карасев покинул разочарованную Эллочку. Выбежав из гостиницы, он мгновенно поймал такси и помчался домой. Войдя в квартиру, Тарас первым делом позвонил шефу. — Леонид Григорьевич! Мне нужна санкция прокурора на арест Смирнова. Шеф уже, видимо, спал. — Я понял, — дремуче ответил он. — Значит, ты думаешь, что все-таки убил администратор? — Да! Все факты об этом говорят. — Но фактов, насколько мне известно, ты собрал немного. К тому же у него, кажется, алиби. — Никакого алиби нет! — горячо воскликнул Тарас. — Он меня ввел в заблуждение. Сказал, что до десяти был в ресторане, и он действительно в ресторане был, его видели, а потом он снял девицу и отправился с нею на восьмой этаж, где якобы пробыл до половины двенадцатого. Это подтвердила дежурная по этажу. Без пятнадцати двенадцать Эллочка расплатилась за номер. Смирнова дежурная не видела. И не могла видеть. Я только что поговорил с Людоедкой. Она рассказала, что, как только они со Смирновым поднялись в номер, клиент тут же ее покинул, но велел ждать. Однако его она так и не дождалась. Ну как, Леонид Григорьевич? — Это ни в какие ворота не лезет, — тяжело вздохнул шеф. — Неужели администрация гостиницы дошла до того, что официально сдает номера проституткам? Причем за почасовую оплату взимает дежурная по этажу! Тарас, когда закончишь с убийством, займешься гостиницей. А что касается Смирнова… — Леонид Григорьевич задумался, — ты это… не торопись с санкцией. Сначала с ним поговори. Никуда он не денется. Чтобы убить человека, нужен серьезный мотив. А у него, насколько мне известно, такого мотива нет. То, что они повздорили из-за Берии, — это ерунда, а не мотив. — Мотив в другом! — воскликнул Карасев. — Убийство не с целью мести, а с целью рекламы! — Что за чушь! — удивился шеф. — Никакая это не чушь, Леонид Григорьевич! Я говорил с создателем этих восковых фигур, и он мне сказал, что Смирнов мастер на подобного рода трюки. Ажиотаж вокруг своей экспозиции Смирнов создает сам. Все эти сказки, будто фигуры оживают по ночам, придуманы самим Смирновым. Их цель заманить народ на выставку. Так что у меня все основания полагать, что убийство сторожа совершено в рекламных целях. — На это способен только сумасшедший. — Смирнов и есть сумасшедший. Возможно, и справка имеется. Я запрошу петербургский психдиспансер… — Вот что, Карасев, — перебил шеф. — Прокурора пока не дергай. Завтра вызови Смирнова по повестке и возьми с него подписку о невыезде. А сейчас спать! Будь здоров. В трубке послышались короткие гудки, и Карасев подумал, что сегодня шеф какой-то очень скептичный. Позднее время, что ли, действует? Карасев посмотрел на часы и покачал головой. Еще только одиннадцать. Детское время. Он доплелся до холодильника, открыл его и глубоко вздохнул. Вот черт! Когда он, наконец, займется домашним хозяйством или женится? «Завтра!» неуверенно ответил внутренний голос, и Тарас отправился спать. 18 По случаю первого допроса Тарас лично руководил уборщицей по очищению собственного кабинета от ненужной документации. В кладовке на первом этаже были удачно пристроены все четыре печатные машинки «Башкирия», однако сейф сдвинуть с места не удалось. Бог с ним! Может, еще пригодится. Хотя вряд ли. Взяток в этом захолустье не дают. Смирнов пришел с получасовым опозданием. Он был растерян и удивлен. После минутного топтания у порога питерский администратор прошел в кабинет, уныло опустился на стул напротив следователя и тяжело вздохнул. — Я так и думал, что этим когда-нибудь кончится, — пробормотал он чуть слышно и кисло улыбнулся. — Предупреждаю, за дачу ложных показаний вы будете привлечены к уголовной ответственности, — произнес сурово следователь. — Подпишите, что ознакомлены. Смирнов покорно подписал протокол и виновато склонил голову. — Рассказывайте, если у вас есть что рассказать, — произнес следователь, впиваясь в администратора взглядом. — Ну что ж, — сокрушенно вздохнул Смирнов. — Рассказываю все как на духу. История тут простая: мать у меня музейный работник, отца, можно сказать, нет. Когда он от нас ушел, мне было пять лет. Сами понимаете, что на зарплату младшего научного сотрудника не очень-то разживешься. Сколько себя помню, всегда мы жили бедно. И дернул же меня черт пойти по ее стопам. Я закончил тот же институт, что и мать. Устроился работать в тот же музей, в котором всю жизнь проработала она. Словом, сменил ее на боевом посту, на свою голову. Смирнов горько усмехнулся и покачал головой. — Это ж надо! Ничему меня жизнь не научила. Нищенство у нас стало вроде семейной традиции. Знаете, вот купишь батон — и уже тревога: а хватит ли на хлеб завтра? Так и пересчитываешь каждый вечер свои несчастные гроши в кошельке. Подрабатывать я подрабатывал: и дворником, и сторожем — и все равно не хватало. Женился опять-таки не на какой-то девушке из высшего общества, а на сотруднице музея. Потом я уже стал соображать, что с нищетой нужно бороться так же, как с кишечными паразитами, причем любыми способами. Правильно говорил Достоевский: «Нищета — эта порок». Его нужно вырезать из сознания, как раковую опухоль, потому что нищета не оставляет в человеке никакого достоинства. Нищие — это люди без достоинства. А без достоинства нет человека. Смирнов перевел дух и грустно посмотрел следователю в глаза. — Вы меня понимаете? — Да-да, продолжайте. — Вот тут и подвернулась должность выездного администратора музея восковых фигур. Тут уже заработок зависел не от ставки младшего научного сотрудника, а от того, сколько людей посетят мою выставку. Я понял, что это шанс вырваться из нищеты. Я пришел домой и долго размышлял над тем, как привлечь внимание публики к экспозиции, которая переходит под мое начало. И придумал! Придумал легенду, что мои восковые фигуры по ночам оживают. Собственно, не столько придумал сам, сколько меня надоумил их создатель, Жора Кузнецов. Он мне сказал, что эти восковые куклы намагничены на всякую потустороннюю нечисть, поэтому осталось только придумать какую-нибудь нелепицу про их хождение по ночам и распространить через средства массовой информации. Чем нелепее будут слухи, тем больше в них будут верить. Такова особенность человеческой натуры. — Так-так, — заиграл пальцами Карасев. — Продолжайте. — Пригласили мы телевизионщиков, заплатили им. Они и сняли всю эту нелепицу с пропаданием голов и топотом по ночам в мастерской. — А кто же действительно топал? — Да никто не топал. Комментировали вообще не соседи, а наши друзья. Все выдумано! Абсолютно все! Топот сапог, шарканье туфель, музыка. Про сработки второго рубежа сигнализации тоже мы придумали. Начальнику вневедомственной охраны, естественно, заплатили. У Жоры нет ни второго рубежа, ни первого. У него вообще никакой сигнализации нет и никогда не было. Какой дурак сунется в его мастерскую? — То есть обман с рекламной целью? — Ну я не знаю, можно ли это назвать обманом. Скорее, уловка для привлечения внимания населения к культурно-историческим ценностям России. Сейчас все так делают. Причем большинство привлекают не к культуре, а наоборот — к антикультуре. Работает целая индустрия по облапошиванию бедных граждан. А мы разве облапошиваем? Всего лишь показываем то, что рекламируем. Не ваучер же, наконец, с двумя «Волгами» мы обещаем. Словом, прием, который мы применяли, не так уж и нов. — Значит, фигуры по ночам перемещали вы? — Не конкретно я, а ночные сторожа. За определенную мзду, естественно. Знаете, это очень действенно. Пару раз сдвинул фигуру с места — и поползли слухи. Во всех городах, в которых мы побывали, я платил ночным сторожам за перемещение фигур и за то, чтобы держали язык за зубами. — А здесь кому вы платили? — Здесь я договорился с Коробковым. Он очень активно взялся за дело. Но, к моему удивлению, и после других дежурств некоторые восковые фигуры находили не на месте. Хотя другим я не платил. Очень активные здесь сторожа. Больше нигде таких не встречал. Некоторые так старались, что я стал опасаться за свою экспозицию. Представляете, однажды прихожу, а платье великой княжны Марии залито вином. Да я вам уже это рассказывал. Карасев понимающе закивал. — А вам не приходило в голову, что фигуры движут не сторожа? — А кто же еще их может двигать? — удивился Смирнов. — Ну, скажем… сами. Смирнов улыбнулся. — Ну вы же, Тарас Александрович, образованный человек. Как вы можете предполагать такую чушь? — Значит, восковой Берия сам не мог убить Локридского? — Да, конечно же, нет! — воскликнул Смирнов. — Почему же у него на пальцах оказалась кровь? — Ясно почему: намазали! — Кто и с какой целью? — Кто — не знаю. А цель понятная: запутать следствие. — Значит, сторожа все-таки убил реальный человек? — Естественно. — Из музея? — Ну откуда же мне знать, в конце концов! — Глаза Смирнова беспокойно забегали. — Не думаете же вы, Тарас Александрович, что сторожа убил я? Ну дурачить публику я еще могу — с целью рекламы, но убить — никогда! И зачем мне убивать? — С целью той же рекламы, — произнес следователь. Администратор вздрогнул. — Что вы такое говорите? Как это возможно? — заволновался он. — Очень даже возможно, — напирал Карасев. — В наше время все возможно. Тем более вы сами только что сказали, что в борьбе с нищетой хороши любые средства. — Но не до такой же степени! — замахал руками Смирнов. — Обманывать это одно, а убивать — совсем другое. И потом, у меня алиби. — Кстати, о вашем алиби. Будьте добры, напомните, где вы были третьего октября с десяти до половины двенадцатого вечера. Только не забудьте о документе, который вы подписали в начале допроса. — Я был в гостинице «Советская». — Сначала в ресторане, а потом вы поднялись в номер с некой Эллочкой. Так? — Все именно так. — Сколько времени вы пробыли с Эллочкой? — Извините, но это дела личные. Такие вопросы даже задавать как-то неприлично. — Неприлично, потому что вам нечего ответить. Я за вас отвечу. Вы пробыли с ней около минуты. Потом посмотрели на часы — на них было десять и покинули ее. Так? Прежде чем кивнуть, Смирнов долго раздумывал. Он минуты три, не мигая, смотрел в пол, затем тяжело вздохнул и осипшим голосом произнес: — Все так. Но даю вам честное слово, что из гостиницы я не выходил. — Кто это может подтвердить? — Никто. — Так куда же вы отправились? — К себе в номер. — Почему? — Я вспомнил, что мне должна позвонить жена. — Она позвонила? — Нет, — Смирнов положил локти на стол и уткнулся лбом в собственные кулаки. — Это трудно объяснить. У нас с женой очень сложные отношения… Понимаете? Я ей никогда не изменял. А тут решил. Перед этим мы поссорились по телефону. — И вы с досады решили снять проститутку? — Поверьте, первый раз в жизни! — прохрипел Смирнов, поднимая свои мутные глаза на следователя. — Никогда раньше я близко не подходил к проституткам. Да у меня и денег на них не было. А тут снял и понял, что люблю только свою жену. Так мне стало вдруг больно. Зашли мы с этой Эллочкой в номер, а перед глазами жена, как живая. Ну я и ушел… Понимаю, что звучит глупо и неправдоподобно, но, клянусь Богом, я не убивал. — Все факты против вас, — покачал головой Карасев. — И мотив у вас есть. И то, что пальцы Берии оказались вымазаны в крови, и магнит оказался у него в кармане, и ваши слова, что душа Берии поблизости и она найдет способ отомстить, — все это работает на раскрутку вашей выставки. Скажите, кому еще нужны эти слухи, кроме вас? Смирнов ничего не ответил. Он обреченно покачал головой и прошептал: — Я всегда знал, что кончится именно этим… — Мы вас задерживаем до выяснения обстоятельств дела, — произнес сурово Карасев и поднял телефонную трубку. 19 — Не поторопился со Смирновым? — спросил на второй день Леонид Григорьевич, зайдя в кабинет к Карасеву. — По закону имею право. — Как бы тебе с этим правом не сесть в лужу. У тебя еще какие-нибудь факты имеются, кроме собственных догадок: отпечатки пальцев, например, кровь на одежде, наконец, свидетель, который видел Смирнова, входящим в музей за десять минут до убийства? — Есть свидетельница в гостинице, которая может подтвердить, как за час до убийства он вышел из ее номера. — И все? — Пока да! Шеф покачал головой. — Рисковый ты парень, Карасев. Ну давай допрашивай, а я послушаю. Не забудь спросить, куда он отправился, когда покинул свидетельницу! Леонид Григорьевич примостился в углу на стуле, и в ту же минуту раздался телефонный звонок. Звонил дежурный: — Тарас Александрович, к вам пришли с телевидения. Пропустить? — По какому вопросу? — По убийству сторожа в музее. — Никаких интервью до полного прояснения обстоятельств. — Тарас Александрович, журналист настаивает. Просит передать, что это ваш друг — Евгений Городецкий. — Передай ему, что сейчас у меня допрос. Если время есть, пусть подождет, — ответил Тарас. В кабинет ввели Смирнова. Он был сильно помят и взлохмачен. Выглядел весьма уныло. Видимо, первая ночь в КПЗ не пошла ему на пользу. — Садитесь, Олег Константинович, — кивнул Карасев на стул. Смирнов покорно сел и вопросительно уставился на следователя. — Давайте сразу и начнем. — Карасев достал из стола протокол допроса. — Итак, где вы были третьего октября с десяти вечера до половины двенадцатого? — Я же вам сказал, — устало ответил Смирнов. — Я был в гостинце, у себя в номере. — А до этого в комнате у проститутки? — Ну я же вам рассказывал. Мы с ней поднялись, вошли в ее номер, и я сразу же ушел. — Почему ушли? Смирнов поднял красные глаза на следователя и с раздражением ответил: — Раздумал. Устраивает вас такой ответ? Карасев немного помолчал и решил больше не углубляться в переживания подозреваемого. — Итак, в десять вы от нее ушли. И куда направились? — Боже мой, в свой номер я направился. — Сразу в номер? — Сразу. — И больше решили не возвращаться к проститутке? — Больше решил не возвращаться. Следователь откинулся на стуле и сощурил глаза: — Тогда зачем вы ей сказали, чтобы она подождала? Глаза Смирнова забегали. — Я знаю, зачем я это сказал? Может быть, для того, чтобы не разочаровывать… Карасев бросил взгляд на сидевшего в углу шефа. На лице того была улыбка. — Так-так, — произнес Карасев, сверля Смирнова глазами. — Допустим, все так, как вы сказали. Вы покинули девушку и спустились в номер… Это может кто-нибудь подтвердить? — Да кто же это подтвердит? Я в номере один. Дежурная по этажу спала. Она не видела ни как я заходил в номер, ни как из него вышел. — И что же вы с десяти до половины двенадцатого делали в своем номере? Смотрели телевизор? — Читал книгу. — Читали все полтора часа? — Это что же, запрещено? — Минуточку! — неожиданно вмешался шеф, поднимаясь со стула. — Вы сказали, что дежурная по этажу спала и не видела, как вы входили и выходили. — Ну да. — Так, значит, вы выходили? — А что, из номера запрещено выходить? — обиженно поджал губы Смирнов, поднимая глаза на Леонида Григорьевича. — Нет, выходить из номера не запрещено, — улыбнулся шеф. — Только потрудитесь вспомнить, для чего и в котором часу вы выходили из номера? Администратор задумчиво пожал плечами. — На часы я не поглядел, но… время, кажется, было около одиннадцати. Да я и выбежал-то всего на минуту — в вестибюль на первый этаж, за пивом. Знаете, сушняк начал мучить… — Понятно, — оборвал шеф. — Вас видел кто-нибудь в тот момент, когда вы спускались в вестибюль за пивом? — Нет! Меня никто не видел! Кому смотреть? — развел руками Смирнов. После десяти в гостинице все вымирает. Дежурная по этажу спала. По пути мне никто не встретился… — А продавщица киоска, у которой вы покупали пиво, может вас вспомнить? — Да дело в том, — замялся Смирнов, — что пива я и не купил. Киоск уже был закрыт. Я вернулся в номер и лег спать. Карасев с Леонидом Григорьевичем переглянулись. — Значит, вас так никто и не увидел? — Ну почему же? — шмыгнул носом Смирнов. — В вестибюле были какие-то люди. Два каких-то парня сидели на диване. И швейцар был… около двери в кресле. — Значит, швейцар может подтвердить, что вас видел? — Не знаю. Он, кажется, спал. — А что за парни, вы их знаете? — Нет. — Значит, практически никто не может подтвердить, что вы были в это время в гостинице, — сделал вывод Карасев. Смирнов молча развел руками и вздохнул. После некоторого молчания Леонид Григорьевич спросил: — Но почему вы не вышли из гостиницы и не купили пива в киоске? Через дорогу же работал круглосуточный ларек. — А я был в шлепанцах, — ответил Смирнов и грустно повесил голову, после чего поднял усталые глаза на Леонида Григорьевича. — Неужели можно обвинить человека в убийстве только потому, что он не может доказать, что его не было на месте преступления? Я понимаю, что вам больше не на кого повесить это убийство. Я оказался самой удобной кандидатурой. — Не то говорите, Олег Константинович. Мы делаем все возможное, чтобы доказать вашу непричастность к этому делу, но вы не можете предоставить нам даже элементарного алиби. Более того, умышленно вводите следствие в заблуждение. Почему вы нам сказали, что с десяти до половины двенадцатого провели время с девицей? — Все потому же, — махнул рукой Смирнов, — что некому подтвердить мое алиби. — Минуточку! — опять вмешался шеф. — А откуда вы знаете, в какое время было совершено убийство? Смирнов удивленно пожал плечами. — Так об этом весь музей знает. Как врач осмотрел труп, так и объявил во всеуслышание, что сторожа убили в одиннадцать. При осмотре присутствовал весь персонал, в том числе и я. Леонид Григорьевич метнул укоризненный взгляд на Карасева и молча покачал головой. Карасев сделал вид, что не заметил безмолвного упрека. — Ну что ж, — произнес Леонид Григорьевич ледяным тоном, — прервемся минут на двадцать. «Сейчас будет вправлять мозги», — подумал Карасев. Однако на Карасева набросился совсем не тот, кого он ожидал. Дверь отворилась, и в кабинет влетел сильно возбужденный Городецкий, едва не сбив с ног топтавшегося на пороге Смирнова. — Тарас, привет! Извини, что врываюсь вот так без приглашения! Времени уже нет. Он протянул руку Смирнову, затем Леониду Григорьевичу, наконец тряхнул кисть Тарасу. — Понимаю, что ты занят. Больше чем на минуту не задержу! Буквально один вопрос по убийству сторожа. По городу ходят слухи, что его убила восковая фигура Берии. Тарас растерянно покосился на шефа, которому это явно не понравилось, и сказал: — Следствие еще не завершено, поэтому комментировать не имею права. — Тарас, пойми, мне нужен не комментарий! Мне нужен новостной факт из уст должностного лица! — взбудораженно воскликнул Городецкий. — В таком-то музее такого-то числа убит такой-то сторож, имя, фамилия; отоварен тем-то и тем, во столько-то и во столько. Обнаружена кровь на пальцах восковой фигуры. Ведется следствие. Вот и все! Это же не военная тайна. Тарас кивнул на шефа: — Вот мой начальник. Если разрешит дать интервью — дам. — Разрешаю, — махнул рукою шеф и направился к двери. — Но только факт происшествия, не более. Городецкий обрадовался и крикнул: — Серега, заходи! Зашел оператор с камерой на плече и треножником под мышкой. У двери образовался затор. Смирнов почему-то застрял на пороге, не давая выйти начальнику. А тут еще и оператор стал раскладывать треножник почти у самой двери. «Как все нелепо и не вовремя», — мелькнуло в голове у Тараса. Но неожиданно Смирнов указал на телевизионщиков и произнес: — Тарас Александрович, это как раз они. — Кто они? — не понял стоявший сзади начальник. — Ну те ребята, которые сидели в вестибюле, когда я спускался за пивом. Шеф поднял брови. — Да? Как любопытно! И они могут это подтвердить? — Чего подтвердить? — заинтересовался Евгений, оперативно распутывая микрофон. — Подтвердить всегда можем, если только сойдемся в цене. — Третьего октября вечером вы были в гостинице «Советская»? — строго спросил Карасев. — Третьего какой день был? А сегодня у нас что? А… Кажется, были. Мы там три ночи были! — Вот его помните? — указал Карасев на Смирнова. — Ну кто же не помнит старика Смирнова, — засмеялся Городецкий. — Это же Олег Константинович. Я у него на днях брал интервью… — Так это вы у меня брали? — удивился Смирнов. — А я думаю, где мог вас видеть… — Минуточку! — вмешался шеф. — Вы третьего октября приблизительно в одиннадцать вечера были в гостинице «Советская» в вестибюле? — Серега, мы были? — спросил Городецкий оператора. — Были! — ответил оператор. — Ждали, когда товарищ Мылов спустится с восьмого этажа… — Вспомнил, были! — радостно воскликнул Евгений. — Кое-какой компромат мы снимали скрытой камерой. — А вот его помните? — указал шеф на Смирнова. — Его нет, — ответил Городецкий. — Ну как же, — толкнул журналиста оператор. — Он подходил к киоску. Ты мне еще сказал: «Сделай пару планов на перебивку». — Да-да, что-то такое помню, — пробормотал Городецкий. — Только это было в двенадцать. — Да нет же, в одиннадцать. Вечно ты время путаешь. — В двенадцать, не спорь! — Действительно, чего мы спорим, — усмехнулся оператор. — Можно посмотреть съемку. Там время указано. — Так вы его еще и сняли! — удивился шеф. — Естественно. Он даже не заметил. — И пленка с собой? — Пленка у нас всегда с собой. Оператор порылся в карманах вытащил пленку и вставил ее в камеру. Приложившись к глазку и немного прогнав ее назад, он сказал: — Можете посмотреть. Шеф приложился одним глазом к камере и начал комментировать: — Вижу вас, Олег Константинович. Вот идете по вестибюлю по направлению к киску. Ага! Киоск закрыт. Все ушли на фронт. Вот вы топчетесь, разворачиваетесь и идете обратно к лифту. Дата, насколько я понял, внизу? Третье октября. Прекрасно. Время двадцать три двенадцать… Леонид Григорьевич оторвался от камеры и улыбнулся Смирнову. — Вот вам и алиби. А вы говорите, мы на вас вешаем убийство. Где же вешаем? Делаем все возможное, чтобы доказать вашу невиновность. Словом, вы свободны. А вас, Тарас Александрович, я бы попросил… остаться. 20 Ну если шеф перешел на «вы» — значит, нужно ожидать втык. Действительно, сразу же после интервью Тарас от Уханова получил сразу за все: и за задержание Смирнова, и за экспертов, которые не держат язык за зубами, и за то, что время идет, а следствие стоит на месте. — Я вас совершенно не узнаю, Тарас Александрович, — отчитывал его начальник ледяным тоном. — Вы за два года раскрыли восемь убийств, причем более сложных, чем это, а здесь застряли! — Совершенно не за что уцепиться, Леонид Григорьевич, — оправдывался Карасев. — Мотива нет! Локридского убивать просто не за что… — Неправда! Уцепиться всегда есть за что, — тыкал пальцем в потолок шеф. — И за что убить — всегда можно найти, если постараться. Плохо стараетесь, Тарас Александрович! Поговорите с соседями Локридского, с его бывшими товарищами по работе. Выясните, что это за человек. Вы же ничего толком про него не знаете… Это была правда. Тарас сидел мрачный и весь красный от стыда. Немного поразмыслив, он позвонил в отдел кадров ГТС и спросил про Локридского. Оказалось, что в кадрах его прекрасно помнят. Работал он у них электромонтером двадцать пять лет. Работал так себе. Нельзя сказать что сачковал, но и не очень переламывался. Был не особо деятельным, не особо разговорчивым, не особо работящим, безынициативным. От общественных работ отлынивал. Хотя с начальством никогда в конфликт не вступал. Делал только то, что приказывали, и никогда сверх того. Ну а выгнали его за шабашку. — Так его выгнали? — удивился Карасев. — А что, по-вашему, сам ушел? — в свою очередь удивились в отделе кадров. — С таких мест обычно не уходят. — Зарплата высокая? — не понял Карасев. — Зарплата не высокая, но место блатное. В чем именно оно блатное, Карасеву выяснить не удалось, зато он получил телефон того самого художника, которому Локридский ставил левый телефон, но так и не поставил, за что художник накатал на него «свинью» начальнику телефонной станции. Собственно, за это Локридского и уволили. Карасев, не теряя времени, тут же позвонил по указанному номеру, и ему отозвался мощный мужской голос с богатырским нахрапом. — Эта мастерская художника Сафронова? — Да. Ильич у аппарата. — Следователь по особо важным делам Тарас Александрович Карасев. — Очень приятно, Тарас Александрович. Чем могу быть полезен? — Дело десятилетней давности, — бодро начал Тарас. — Возможно, вы о нем не забыли. Помните ли вы некоего электромонтера ГТС Александра Локридского… — Этого козла я буду помнить всю жизнь. Кого он еще наколол? — Ну как вам сказать… Это не совсем телефонный разговор. Что, если я к вам сейчас подъеду? — Подъезжайте! Записав адрес, Карасев сразу же отправился в путь, тем более что мастерская художника была в двух шагах от конторы. Через пятнадцать минут он уже звонил в мастерскую Сафронова, которая располагалась на последнем этаже шестнадцатиэтажной «монолитки». Дверь открыл огромный плечистый мужчина в клетчатой рубашке, с седой окладистой бородой. Голова его была абсолютно белой, хотя на вид ему было не более сорока. Он пожал следователю руку и пригласил в мастерскую. Там, среди картин и скульптур, художник усадил Карасева за письменный стол и налил ему чаю. — Таких типов, как Локридский, надо убивать не раздумывая, — произнес мрачно художник, шумно дуя в чашку. — Жалею, что не убил. Ведь он мне денег так и не вернул. Наконец-то им заинтересовалась милиция, — сощурил глаза Сафронов. — А то ведь не интересовалась… — Давайте по порядку, — деликатно улыбнулся Тарас. — Как вы познакомились с Локридским? — Один козел познакомил меня с ним, — шумно вздохнул художник, отхлебнув из чашки. — Убить его мало, этого козла… Он инженер ГТС, начальник цеха развития. Они все из одной шайки. А с тем начальником я познакомился, когда у них на телефонной станции оформлял актовый зал. Так вот, еду я как-то в трамвае, а у меня в Москве как раз вышел альбом с моими репродукциями, держу я, словом, эти репродукции в руках, и входит этот самый начальник, не помню, как его фамилия. Ну, привет, как дела, то да се, слово за слово. Начинаю я жаловаться без всякой задней мысли, что уже больше двадцати лет стою в очереди на телефон и все где-то в хвосте болтаюсь. Вот тогда он мне и дал телефон своего кореша Локридского — мол, обратись к нему, может, у него есть номера. На следующий день звоню я по тому номеру Локридскому: говорю, так, мол, и сяк, дали мне ваш номер, по поводу установки телефона. Он отвечает: номер есть, могу установить хоть сегодня. Пятьсот баксов. Я и не думал, что он ведет речь о левом телефоне. Обрадовался. Сказал, приходите и устанавливайте. Приходит ко мне этот замухрышка дистрофического вида, устанавливает телефон. Говорит, пользоваться — пользуйтесь, но он на чужую фамилию. И платить будете по расчетной книжке на эту чужую фамилию. Если позвонят с ГТС, спросят фамилию, имя, говорите, что ошиблись номером и второй раз трубку не берите. Я, конечно, засомневался, чтобы вот за это подпольное новшество отвалить пятьсот баксов, но электромонтер меня заверил, что это временно. Потом он этот номер оформит на меня. Я поверил. Дал пятьсот баксов. Телефон у меня проработал три дня, а потом умолк. Я месяц разыскивал Локридского. Ни на работе его не мог найти, ни дома. Потом этот наглец явился, сказал, что этот номер, который он мне поставил, баба продавать раздумала и он мне якобы поставит другой. Тогда я сказал: «Знаешь друг, а пошел бы ты… Возвращай мои деньги, и чтоб я тебя больше не видел». А он говорит: «А денег уже нет. Я их отдал бабе, которая продала номер». Я говорю: «Меня не колышет! Забери, и чтоб завтра деньги были». Он ушел и так с обидой хлопнул дверью. Проходит день, другой, третий — его нет. Думаю, пора разыскивать. Узнал я его адрес, пришел к нему домой: а он мне: «Деньги баба не вернула. Она их потратила. Вот ее адрес — разбирайтесь с ней сами». Я: «Ах, ты козел!» А он: «Сами виноваты! Я вам предлагал номер, а вы отказались». На этих словах художник остановился, чтобы успокоиться и отдышаться. От внимания следователя не ускользнуло, что проделанная с живописцем афера до сих вызывает в нем бешенство. — Ну а дальше, делать нечего, — продолжил Федор Ильич, — пошел я к этой бабе, которая продала номер. Как взглянул на нее, так сразу все и понял: пьянь гидролизная. От такой ничего не добьешься. Я опять наехал на Локридского. Полный нуль. Нет денег, и все! Тогда я пошел на ГТС, к его начальнику. Все рассказал, как есть. Его с работы выгнали, а мне что от этого? Все равно я остался без денег. Злость во мне так кипела, что не знаю, как я его тогда не убил. Уже мне не столько деньги были важны, сколько хотелось наказать его по-настоящему. Пытался я подать на него в суд — заявление не берут. Нет расписки. Пытался подать на него в милицию тоже не берут. Сам виноват. Вне закона подпольный телефон устанавливал. К тому же расплачивался валютой, что тоже незаконно. Пытался навести на него бандитов — не взялись. Сумма маленькая. Какой-то идиотизм! Вот он, жулик! Все это знают, признают и ничего не могут сделать. Убивать, убивать и убивать! — сделал вывод художник, раскрасневшись от негодования. Тарас улыбнулся и подумал, что такой эмоциональный тип мог в порыве гнева уделать мерзавца ключом. Вслух же произнес: — Я вижу, несмотря на то, что прошло столько лет, в вас до сих пор сидит обида. — Еще бы она у меня не сидела! — воскликнул художник, энергично всплеснув руками. — Деньги так и пропали. А после этого мне всегда не хватало этих пятисот долларов. Мне и сейчас их не хватает. — Ясненько, — выдохнул Тарас. — Значит, вы приходили к нему домой, но так ничего и не добились. — Ничего, — сокрушенно ответил художник. — Грозили убить? — улыбнулся Тарас. — И убить грозил, и дом поджечь, и окна побить, и рэкет навести. Когда я приходил, он прятался за юбку жены, а потом они вообще перестали мне открывать. В конце концов я плюнул. Федор Ильич налил еще чаю и принялся кромсать кусачками комковой сахар. Глядя на его ручищи, Карасев подумал, что этот одной левой раскрошит вдребезги чугунный котелок, не то что голову какого-то сторожа. — Ну вот, как бы все, что касается Локридского, я вам рассказал, произнес художник, исподлобья посматривая на следователя. — Словом, человек он — наипаскуднейший. Таких убивать надо сразу — за один вид. А, кстати, почему милиция интересуется им? — Потому что его убили. — Убили! — воскликнул художник, прекратив щелкать щипцами. Локридского убили? — Удивление, и радость, и грусть мелькнули в глазах у художника. — Ну и… Царство ему небесное, — перекрестился Федор Ильич. На земле одним паразитом будет меньше. А, кстати, за что? — Наверное, за вид, — усмехнулся Карасев, глядя в изумленные глаза художника. — Шучу, Федор Ильич. За что его убили, я как раз и пытаюсь выяснить. — Понятно, за что, — покачал головой художник. — Еще обжулил кого-то с телефоном. Не все же такие великодушные, как я. Карасев поднялся с места и стал прощаться с хозяином мастерской. — Что ж, всего вам доброго, Тарас Александрович, — подал руку Федор Ильич. — Вы мне принесли неожиданную весть. Я даже в растерянности. Словом, с меня причитается. — Кстати, — тормознул у дверей Карасев, остановив взгляд на сигнализационном приборе в его крохотной прихожей, — вы разбираетесь в сигнализации? — Кому, как не мне, разбираться! — с гордостью ответил Сафронов. — Я пять лет проработал электромонтером во вневедомственной охране. Карасев внимательно посмотрел ему в глаза, и художник почему-то смутился. — Хотя это было давно. Кое-что, конечно, уже подзабыл… 21 Ближе к полуночи позвонила Аленка. — Катька, я у тебя перекантуюсь. Можно? — Подходи! А в чем дело? — Прибегу — расскажу. Аленка бросила трубку. Из спальни выплыла мама. — Это опять она? — Кто же еще? Сейчас придет с ночевой. Мама всплеснула руками. — До чего безалаберная девка! Все у нее не вовремя. А у тебя завтра экзамен. — Не волнуйся, сдам… Вскоре раздался звонок. Пришла Аленка, запыхавшаяся, пунцовая, с ног до головы в снегу, будто ее валяли. — Что там у тебя, рассказывай! — с порога начала Катя, отыскивая ей тапочки. — Ну их к черту, эти разборки! Они у меня вот уже где сидят! — провела Аленка ладонью по горлу. — Мишка воду баламутит! Все никак не успокоится, что я его бросила. Мишка со своим дружком Алехой подстерегли вчера Борьку у подъезда и отделали арматурой. Борька сегодня сбегал за своим брательником Генкой, и только что они дрались во дворе двое на двое. Алеха пырнул Генку ножом в живот. Ну не псих ли? — Насмерть? — ужаснулась Катя. — Не знаю. Только что увезли его на «скорой помощи». Весь двор в крови… Из спальни вышла мама, покачала головой и вздохнула: — Как же ты такое допустила? — А что я могу сделать? — выкатила глазища Аленка. — Сама, что ли, под нож полезу? — Тебе нужно было поговорить с Мишей по-хорошему. Сказать: «Ты уж извини, но сердце мое принадлежит другому». Катя отмахнулась от матери, взяла подружку за руку и потащила в свою комнату. Там Аленка отдышалась и сказала: — Видеть не могу обоих. — И Бориса? — А его в первую очередь. Он, конечно, красавец мужчина, но такой зануда… — Как же ты так? — укоризненно покачала головой Катя. — Он же пострадал за тебя. — Во-первых, не он пострадал, а его брат, а во-вторых, нечего впутывать в свои дела посторонних. А в-третьих, я в нем очень разочаровалась. — А есть такие, в которых ты еще не разочаровалась? — Тсс! — поднесла ко рту палец Алена. Она с опаской посмотрела на дверь и прошептала: — Поклянись, что никому не скажешь! — Чтоб я сдохла! — с готовностью прошептала Катя. — Был у меня один мужчина. Когда он меня бросил, я чуть не повесилась. — Это когда? — удивилась Катя. — В пионерлагере. После седьмого класса. — Так мы же с тобой вместе были, только ты в старшем отряде, а я в младшем. — Были, да сплыли, — покачала головой Алена, и в глазах ее появились слезы. — Да кто же он? — Арсений Павлович. Военрук. Брови Кати поползли вверх. — Военрук? Да он взрослый. Ему тогда лет пятьдесят было. И у тебя с ним был роман? — У меня с ним было все. Катя с минуту смотрела на подругу, не в состоянии вымолвить слова. После чего сглотнула слюну и потянулась к семечкам. Алена проследила взглядом за ее рукой и вдруг воскликнула: — Катька, а ведь ты совсем уже не заикаешься. — Д-дура! З-зачем напомнила? — Ой, прости, Катька! Совсем уже соображалка не работает. Слушай… Я что у тебя хочу спросить: а у тебя была когда-нибудь любовь, такая… чтоб до полного отрубона? — До полного отрубона не было, — сокрушенно вздохнула Катя. — Но, думаю, могла быть… — Расскажи! — обняла ее Аленка. — Его звали Александром Федоровичем… — Военный? — встрепенулась Аленка. — Нет. — Жаль, — вздохнула Аленка. — Ну, ничего. Рассказывай! — А рассказывать нечего! — развела руками Катя. — Я отвергла его любовь, и он за это сделал меня заикой и позволил убить моего брата… Глаза Алены сделались невероятных размеров. — У тебя был брат? — прошептала она изумленно. Катя выдержала паузу и вдруг звонко рассмеялась. — Да разыграла я тебя, Ленка! Ляпнула, первое, что в голову пришло… Но в ту же минуту в глазах у Кати потемнело, и она вдруг поняла, что пришло ей это в голову не просто так. Это всегда жило в ней, потому что у нее действительно был брат. И его действительно убили… «Постой, Аленка! Это у меня сейчас пройдет!» — хотела воскликнуть Катя, но вслух получилось: — По-по-лидор… Что за чушь? Опять язык отказывается ей подчиняться. И кто просил Аленку говорить, что она перестала заикаться? «Постой, Аленка! Это у меня бывает…» — По-по-лидор! — произнесла Катя, и лицо ее исказилось в мучительной гримасе. — Что Полидор? — ответила Аленка почему-то грубым мужским басом. — По-по-лидора з-завтра п-поразит к-копье Ахилла. — Иди спать, Кассандра! — произнес кто-то из темноты голосом ее брата Гектора… В то же мгновение Аленка куда-то делась, как, впрочем, и теплая уютная комната с голубым торшером и кулечком семечек на столике. Перед ней возвышалась атлетическая фигура ее брата Гектора. Он держал в руке огромный золотой кубок с вином и задумчиво смотрел со стены на стан греков. Кассандра достала из-под туники осколок горного хрусталя и протянула Гектору. — П-посмотри сам. — Ничего не вижу, — отмахнулся Гектор и приложился к кубку. — Иди спать, сестра. Уже поздно, — произнес он, напившись. — Я в-вижу, к-как По-по-лидора п-поражает к-копье Ахилла, а т-ты бросаешься ему на п-помощь и с-сталкиваешься с Ахиллом! — С Ахиллом? — усмехнулся Гектор, сверкнув в темноте глазами. — Я давно хотел с ним столкнуться, чтобы отправить его в царство Аида. Пора наконец показать этому зарвавшемуся ахейцу его истинное место в этом мире. — Нет! — воскликнула Кассандра. — Д-держись с-сзади. Ахилл т-тебя убьет! — Меня? — расхохотался Гектор. — До этого я разил его воинов. И перерублю его пополам, если он посмеет встать на моем пути. Он трижды нападал на меня и все три раза промахивался копьем, а затем трусливо бежал. — Э-это Аполлон н-нагонял в-вокруг т-тебя м-мрак. Он ох-хранял тебя в бою. Н-но з-завтра б-богам строго наказано не вмешиваться в битву. — И это прекрасно! — воскликнул Гектор. — Значит, они не будут помогать этим презренным ахейцам. Значит, завтра будет прекрасная возможность узнать, что стуят смертные без вмешательства богов. А сейчас иди спать, Кассандра! Я устал. — Б-будь п-позади своих воинов, — сказала Кассандра и пошла прочь. Когда она вернулась в храм Зевса и снова взглянула в осколок горного хрусталя, то вдруг увидела, что Ахилл тащит по земле привязанное к своей колеснице мертвое тело Гектора. Кассандра простерла руки и воскликнула: — Есть справедливость в этом мире?! В тот же миг в храм вошел Аполлон. — Справедливость есть! — улыбнулся он. — Но у каждого своя. Есть высшая справедливость, но ее не уразуметь низшим. — Спаси моего брата Гектора! — взмолилась Кассандра. — Отведи от него копье Ахилла, когда Гектор бросится на помощь Полидору. Аполлон грустно улыбнулся. — Ты же знаешь, что в завтрашнюю битву не вмешивается даже Зевс. Он и с нас взял слово не мешать естественному течению событий. Пойми, что свои судьбы вершат сами люди. Боги, вмешиваясь в естественную жизнь смертных, могут только оттянуть конец, но не изменить развязки. Даже если я отклоню завтра копье Ахилла в ту минуту, когда Гектор бросится на помощь своему брату, я не изменю его судьбы. — Не меняй судьбы! Отклони только копье! Аполлон сдержал слово. Кассандра видела со стены, как упал во время битвы Полидор и Гектор, выскочив откуда-то из задних рядов, бросился к умирающему брату. Видела она и то, как к Гектору рванулся Ахилл, размахивая своим длинным копьем. Гектор бросил в Ахилла копье, но промахнулся. Ахилл напал на Гектора, но все его удары Гектор ловко отбил своим коротким мечом. Тут подоспели троянцы и оттеснили Ахилла куда-то назад, но он прокричал что-то ее брату и тот потряс над головой мечом. Кассандра закрыла глаза и мысленно поблагодарила Аполлона. Однако на сердце оставалась тяжесть. Битва подходила к концу. Устали и греки и троянцы. Греки стали отходить к своим кораблям, а троянцы отправляться за стены. «Боги могут только оттянуть конец, но не изменить развязки», почему-то пришло в голову Кассандре. И вдруг она увидела, что в опустевшем поле, недалеко от Скейских ворот, Гектор остался один. Он стоял, облокотившись на щит, и было нетрудно догадаться, что он ждал Ахилла. Ахилл вскоре появился, сверкая своими золотыми доспехами. И вдруг грозный, храбрый, всесильный Гектор бросился от него наутек. Сердце Кассандры замерло. — Аполлон! — закричала она, воздев руки к небу. — Не дай убить моего брата! «Сколько ни оттягивай конец, но чему быть, того не миновать», услышала она откуда-то изнутри и вдруг увидела, как Гектор, даже не развернувшись, метнул свое единственное копье в Ахилла. Ахилл ловко увернулся и поднял свое копье. Когда оно насквозь пронзило шею Гектора, Кассандра свалилась без чувств. «Почему я отвергла твою любовь, Аполлон?» было последней ее мыслью. 22 С утра в кабинете у Карасева нервно надрывался телефон. Следователь только что переступил порог и еще не успел снять плащ. Звонил начальник экспертной службы. — Привет, старик! Пришел Уханов и учинил нам разнос по поводу того, что мы якобы долго копаемся с экспертизой. Где справедливость, Тарас? Заключение у нас давно готово. Ты просто сам не обращаешься. — Ну давай, что там? — вздохнул Карасев. — Сразу предупреждаю, что мы сделали все, что было в наших силах. Итак: на магните никаких отпечатков. Его очень тщательно обработали. Кровяные пятна на руках Берии, на носке ботинке и на полу — это все кровь Локридского, как мы и предполагали. Еще по пластилину могу с уверенностью сказать, что магнит налепили в день убийства. Но это сделал не Локридский. У него на пальцах — ни малейших следов пластилина. На дверной ручке, крючке и телефонной трубке отпечатки Михайловой. И это весьма странно. — Почему странно? Чьи же еще отпечатки должны быть, как не ее! Она последняя бралась за ручку двери и за крючок. — Странность в другом: на ручке и крючке отпечатки только ее, и больше никаких. Соображаешь? Убийца был очень скрупулезен. Перед уходом он стер пальчики не только с разводного ключа, но и с дверной ручки, и даже с крючка. — А как он открыл дверь? — Либо плечом, либо носком ботинка. — А слабо найти на двери след носка ботинка? — Если уборщица не протирала дверь, то найдем. — Что ж, негусто, но спасибо и на этом, — со вздохом произнес следователь, затем, подумав, спросил: — Сколько пластилин держится на пальцах? — Я думаю, дней семь. Даже после ванной можно найти под ногтями частички пластилина. Эта такая мерзость. — Я понял! Вот что ты должен сделать. Я завтра вызову повесткой художника Сафронова. Ты должен состричь с него ногти и исследовать его пальцы на наличие пластилина. — Как скажешь, — ответил Саша и повесил трубку. Карасев плюхнулся в кресло и предался размышлениям. В принципе художник мог укокошить Локридского из мести. Десять лет таил в себе обиду, вынашивал план, обдумывал мелочи, и, наконец, подвернулся момент. Такое бывает. В истории криминалистики есть примеры, когда мстители вынашивали планы и по пятьдесят лет. Несмотря на то что художник довольно эмоционален, прибить сторожа он мог довольно хладнокровно. Пришел днем. Незаметно налепил магнит и ушел. Затем пришел вечером, постучался. Локридский открыл… Нет. Не сходится. Локридский открыть не мог. Чтобы открыть, нужно снять объект с пульта. Ведь сторож не мог знать, что дверь разблокирована. Скорее всего, Сафронов пришел незадолго до закрытия музея, налепил магнит и спрятался. Только где? Кабинеты закрываются, помещения проверяются, закутки обходит директриса. Единственное место, где мог спрятаться Сафронов, — это в зале с восковыми фигурами. Либо за семьей Николая Второго, либо за креслом Елизаветы. Карасев взволнованно поднялся со стула и принялся ходить по кабинету. В эту схему не вписывалась одна деталь: сторож был убит явно случайным орудием. Откуда художник знал, что в музей в этот день придут работники ЖЭУ и бросят свой инструмент в коридоре? Слесари, наконец, могли оставить его и в подвале. Они и хотели оставить инструмент в подвале, но не дала Зоя Павловна. Карасев хмыкнул и снова повалился в кресло. Все это слишком сложно и надуманно. Уж очень изощренно, словно у Агаты Кристи. «Нет! Здесь что-то попроще», — щелкнул пальцами следователь и сморщил лоб. И вдруг новая невероятная мысль осенила следователя. А что, если Зоя Павловна специально не позволила оставить инструмент в подвале, чтобы он, как говорят японцы, оказался в нужный час в нужном месте. Так-так, забарабанил по столу Карасев. Почему не предположить, что Зоя Павловна — сообщница Сафронова? Конечно, это бред, но предположим. Ведь у убийцы в музее обязательно должен быть сообщник. Должен же кто-то снять с двери магнит и засунуть в карман Берии? Не сам же Берия сунул его себе в карман? Только откуда Зоя Павловна могла знать, что в этот день явятся сантехники продувать батареи? Карасев поднял телефонную трубку и, набрав справочное, попросил дать четырнадцатое ЖЭУ. После чего позвонил дежурному эксплуатационного участка. — Добрый день! Следователь по особо важным делам Тарас Карасев. Меня вот что интересует: продувка батарей в художественном музее — это у вас плановое мероприятие? — Вообще-то плановое. Но не совсем. Мы планировали провести продувку в музее в конце октября, но директор музея настояла на том, чтобы мы это сделали именно на этой неделе. — Директор или заместитель директора по хозяйственной части? — уточнил Карасев. — Ну я не знаю, — хмыкнул в трубку дежурный. — Кажется, сама директриса звонила. Могу сказать только фамилию: Петрова, Алла Григорьевна… — Спасибо! — Следователь положил трубку. «Так-так, — снова забарабанил он пальцами. — Кажется, начинает вырисовываться цепочка». Он снова позвонил эксперту Саше и сказал: — Ты можешь как-нибудь деликатно посмотреть пальцы у директрисы музея? — Могу! Только состричь ногти вряд ли удастся без скандала. — Я же сказал: «деликатно». Чтобы она не чухнула… Ты не состригай, а выскобли из-под ногтей… как-нибудь незаметно. — Как скажешь, — вздохнул Саша. — Когда? — Сегодня! И еще взгляни на пальцы Михайловой. А заодно и на пальцы Смирнова. Хотя нет. Смирнова лучше не трогай. Карасев водворил трубку на место. После чего позвонил в музей, в отдел современного искусства, Ольге Маркиной. Представившись, Тарас поинтересовался, всех ли местных художников она знает в лицо. — Практически всех, — ответила Маркина. — Мы их часто выставляем. А уж раз в три года — обязательно. — А кого больше всех? — Пожалуй… Сафронова. — Почему именно Сафронова? — Он друг Аллы Григорьевны. Они вместе учились в институте культуры. — И что же, он частый гость вашего музея? — Я бы не сказала. Бывает очень редко. Иногда даже отсутствует на собственных презентациях. Вот такой он человек. Работает. Дорожит каждой минутой… «Ну вот, теперь можно воспроизвести и полную картину убийства, подумал Карасев, водворяя трубку на место. — Итак, однажды, придя в музей на собственную презентацию, Сафронов случайно увидел Локридского. В нем взыграла старая обида, и он решил отомстить. Несколько лет вынашивал он план убийства. Может быть, поэтому так редко и заходил в музей, чтобы не мозолить глаза. Посвятил в свой план бывшую однокурсницу Петрову. Она вызвала слесарей, заранее зная, что в один день они не закончат. Также она знала, что Михайлова ни за что не позволит оставить слесарям свой грязный инструмент в подвале. В этот же день она звонит Сафронову. Сафронов приходит в музей незадолго до закрытия, прячется в зале с восковыми фигурами. В одиннадцать часов выманивает из каморки Локридского и убивает. Затем спокойно стирает отпечатки пальцев с ключа, крючка и ручки двери. После чего магнитом блокирует входную дверь, чтобы не сработала сигнализация, и спокойно выходит. Наутро директриса приходит первой, снимает магнит и засовывает его в карман Берии. Получается как бы складно и даже логично, но очевидны кое-какие нестыковки», — почесал затылок следователь. Самое главное, Карасев, хоть убей, не верил, что Сафронов мог убить человека только за то, что тот его кинул. Если даже нечто подобное и было у него на уме, то очень сомнительно, что в свои намерения он мог посвятить директрису музея. Впрочем, эту версию все равно стоит проверить, поскольку другой нет. Следователь снова позвонил в музей. На этот раз вахтерше Анне Владимировне. — Вы знаете художника Сафронова? — спросил он. — Кто же его не знает? — ответила вахтерша. — За день до убийства он приходил в музей? — Кто? Сафронов? Он на свои выставки не приходит, а в обычные дни его конфетой не заманишь. — Ручаетесь? Кстати, в обеденный перерыв вы надолго отлучались? — Во-первых, не отлучалась вообще. А во-вторых, головой ручаюсь, что кто-кто, а Сафронов в музей не приходил. Когда он приходит, все бабоньки из всех отделов слетаются на него как мухи на мед. Ну еще бы, такой мужчина, здоровенный да плечистый — аж дух захватывает. — И еще, Анна Владимировна, хочу у вас спросить: сталкивался ли Сафронов со сторожем Локридским? Слышали вы про какой-нибудь скандал между ними? — Ничего такого я не слышала. Встречался или не встречался — я понятия не имею. Но если хотите знать мое личное мнение, то, по-моему, Сафронов не из тех деятелей, которые братаются со сторожами. «Может, он прошел через черный ход?» — неожиданно мелькнуло в голове. — Скажите, а ключи от черного хода только у Зои Павловны? — Только у нее. — И больше ни у кого? — Больше ни у кого. Карасев, поблагодарив вахтершу, вспомнил, что у него так и не дошли руки до черного хода. Впрочем, черный ход ведет сразу на второй этаж. Чтобы попасть в тот коридорчик, в котором убили Локридского, нужно пройти через все залы второго этажа, потом спуститься по лестнице в вестибюль и пройти через зал с восковыми фигурами. Для преступника это весьма сложно. Тем не менее Карасев позвонил Михайловой, исключительно для очистки совести. — Скажите, Зоя Павловна, — устало спросил он, — у вас никто в последние дни не просил ключ от черного хода? — Нет. Никто. Но знаете, недели две назад у меня пропадала связка ключей, на которой был ключ от черного хода. — Пожалуйста поподробней! — встрепенулся следователь. — Это был вторник, — начала рассказывать Зоя Павловна. — В конце рабочего дня я обнаружила, что с моего стола пропала связка ключей. Я обыскала весь кабинет — нигде нет. Хранилище у меня было заперто. А кабинет пришлось оставить открытым. Нечем было запирать. Пришла я утром и снова обыскала кабинет. Ключи как в воду канули. Пошла я об этом факте заявлять Алле Григорьевне, но ее в то утро на месте не было. Она была на совещании в Управлении культуры. Возвращаюсь я к себе — ключи как ни в чем не бывало лежат на моем столе. Так бы я, может быть, и подумала, что не заметила их в горячке или обронила где-нибудь, а потом кто-то из сотрудников нашел и положил мне на стол. Но самое интересное: все ключи блестели, как новенькие, и пахли растворителем. Их кто-то от чего-то отмывал. Кто их отмывал и от чего — я так и не выяснила. Хотела даже заявить в милицию. Но потом закрутилась и забыла. Карасеву в третий раз пришлось звонить в экспертный отдел. — Саша, еще не выехал в музей? Прекрасно! Последняя просьба: сделай анализ всех ключей Михайловой. Возможно, с ключа от черного хода делали слепок… 23 Не теряя времени, следователь поспешил в музей. До прибытия экспертов он решил лично осмотреть черный ход. Карасев попросил у Михайловой ключи и отправился на второй этаж. Пройдя через зал скульптуры, он без особой путаницы сразу вышел на служебную лестницу, которая сама повела его вниз через подвал к двойным дверям черного хода. Площадка перед дверьми была покрыта слоем пыли. Однако у самого порога явно отпечатались следы женских туфель. Стараясь не задевать следов, Карасев осторожно подошел, отпер замок и толкнул двери плечом. Пространство тамбура было также пыльным и неухоженным. Однако от одной двери к другой вела целая дорожка следов. «Да здесь ходили табунами!» — удивился Тарас. Аккуратно на цыпочках, чтобы не задеть дорожку, он подкрался к другой двери и уже было вставил в скважину ключ, но, к своему удивлению, обнаружил, что наружная дверь не заперта. Тарас пнул ее ногой и вышел во двор. От двери вилась и терялась в траве едва видимая тропинка. Она привела к резным железным воротам с маленькой куполообразной калиткой. На калитке висел новенький накладной замок. Не отходя от нее, Карасев позвонил с «мобильника» в экспертный отдел с просьбой поторопиться и отправился обратно, стараясь не наступать на следы. Войдя в музей, он оставил дверь черного хода открытой, а сам направился в каптерку сторожа. Включив сигнализацию, следователь обнаружил, что ячейка дверей черного хода как ни в чем не бывало горит, несмотря на то что дверь в данный момент была открыта настежь. «Никак она тоже разблокирована», усмехнулся Карасев. Но разблокирована более хитро: без магнита и без отвертки. А может, прибор барахлит? Тарас стукнул сверху по «Рубину», и его кулак угодил во что-то вязкое. Никак пластилин нашелся? Карасев снял с прибора полкуска коричневого пластилина и аккуратно завернул его в платок. Он хотел пошарить на приборе еще, но раздумал. Там могут быть отпечатки. Карасев выдвинул ящик стола, открыл шкаф, заглянул под топчан. Везде лежало какое-то грязное барахло: клетчатые ветхие рубахи, засаленные куртки, штаны, кирзовые ботинки и пустые коробки из-под чая. Карасев присел на топчан и набрал сотовый Берестова. — Леня, привет! Рад тебя слышать. У тебя как? — У меня — как штык! А у тебя? В Питер съездил? — Съездил! Подробности при встрече. Вспомни, это очень важно, как в ту ночь вы вышли с Галкой из музея? — Черт его знает? Сейчас спрошу у нее. Через некоторое время отозвалась Галка. — Привет, Тарас! Рада тебя слышать. Как у тебя? — У меня как у Лени. Подробности при встрече. Галка, ты же была не пьяной: вспомни, как вы с Леней вышли из музея? — Вышли через двор какой-то. — Точно через двор? А не через вестибюль? — Через вестибюль не шли. Точно помню. Шли, как белые люди, через кусты. Потом проползли через какую-то железную калитку и наконец оказались на улице. — Кто вам открывал, сторож? — Сторожа в упор не помню. Кажется, никто не открывал. Все было распахнуто настежь! — И железная калитка? — И она! «Черт возьми, — соображал Тарас. — Они вышли через черный ход, оставив кучу следов. А я поторопил экспертов». Эксперты вскоре явились. Тарас показал фронт работы, и они пришли в восторг. — Здесь следов на все случаи жизни! Наконец-то оторвемся! Карасев передал Саше пластилин и направился в кабинет директрисы. На этот раз она была встревожена, и все допытывалась, зачем экспертной группе понадобилось обследовать черный ход, если он даже близко не соприкасался с местом убийства. — Алла Григорьевна, — строго произнес Карасев, — я обнаружил, что входная дверь черного хода не заперта! — Какое безобразие, — возмутилась директриса и даже вскочила со стула. — Это надо спрашивать с Михайловой. Сегодня я с ней разберусь. — Да подождите, Алла Григорьевна! Объясните, наконец, у кого ключи от черного хода? — У Михайловой! — не задумываясь, ответила директриса. — И больше ни у кого нет? Директриса беспокойно заерзала на стуле. — Но если она у нас официальная ключница, у кого же еще могут быть ключи? — Но должны быть дубликаты. — От черного хода дубликатов нет. — А ключ от калитки тоже у нее? — Ну у кого же еще? — через силу улыбнулась директриса. — Только она занимается ключами. — С ключами понятно, — кивнул Карасев. — Давайте уточним еще кое-что: вы мне сказали, что в день убийства Александрова пришла раньше вас? — Я и сейчас это говорю. Когда я пришла, она была уже здесь! — Но она утверждает, что вы пришли раньше ее. — Как же я могла прийти раньше, когда дверь ее отдела была открыта настежь. Я шла по коридору к себе и хорошо помню, что ее кабинет был открыт. Я в него заглянула. В кабинете никого не было, но ее сумочка лежала на столе. Я разделась, пошла обратно и встретила Александрову на лестнице. Она поднималась из туалета. — Но дело в том, Алла Григорьевна, что и милиционер подтверждает: именно вы пришли самой первой. Александрова пришла после вас. — Но это какая-то ошибка! — махнула рукой директриса. — Я своими глазами видела, что дверь отдела Гончарова была открытой. Я еще не сумасшедшая, чтобы не помнить таких вещей. А милиционер перепутал. Он всех в лицо не знает. — Но, может быть, отдел Гончарова был не заперт с вечера? — Этого не может быть, — нахально улыбнулась директриса. — Накануне я уходила последней, не считая Михайловой конечно, и перед уходом проверила все кабинеты. У меня вообще так заведено — по пути проверять кабинеты. Даю палец на отсечение: вечером комната Гончарова была заперта на ключ. Карасев смутно догадывался, почему директриса настаивает на том, что она пришла позже своей сотрудницы. Кто пришел всех раньше, тот и снял с двери магнит. — Спасибо, Алла Григорьевна, у меня к вам больше нет вопросов. Сейчас наш эксперт еще раз снимет с вас отпечатки пальцев. Не волнуйтесь, это ничего не значит. Они просто у нас не получились. Тарас спустился вниз, отыскал Сашу и отправил его исследовать пальцы директрисы. А сам направился в отдел Гончарова. Александрова грациозно восседала за своим столом и что-то увлеченно строчила в общей тетради, опустив черные ресницы. Когда Тарас вошел, она подняла голову и обаятельно улыбнулась. — Убийцу нашли? — спросила она вместо приветствия. — Ищем, — неопределенно ответил Тарас. — Если позволите, несколько вопросов. — Пожалуйста, — ответила она, уставясь на него своими красивыми глазами. — Директриса стоит на своем, утверждая, что вы пришли раньше ее. — Но ведь милиционер видел, кто пришел раньше, — пожала она плечами. — Я, конечно, больше верю милиционеру, — подмигнул Карасев. — Но вспомните же наконец, накануне вечером вы запирали свой кабинет? — Конечно, запирала, — ответила она уверенно и вдруг задумалась. Внезапно в глазах ее мелькнуло беспокойство. — А это так важно, запирала я или нет? Если я забыла запереть, то это что-то смертельное? — спросила она. — Пока ничего смертельного не вырисовывается, — усмехнулся Карасев, но Алла Григорьевна утверждает, что вечером уходила позже всех и что специально проверила ваш кабинет. Он был заперт. А когда пришла утром, кабинет оказался открытым, хотя вас, как вы утверждаете, еще не было. Уголки губ ее уныло опустились. — А она проверяла только мой кабинет? — Да нет, не только ваш — все кабинеты проверяла. Дело не в этом. Дело в том, что из вас двоих кто-то, мягко говоря, говорит неправду. — А это так важно, — поморщила она носик, — оставляла я открытым кабинет или не оставляла? — В этом деле важно все. Вспомните, Екатерина Алексеевна, когда вы пришли в то утро, ваш кабинет действительно был открытым? Александрова погрузилась в задумчивость. — Честно говоря, не помню. — Нужно вспомнить! — А если не вспомню, меня казнят? — стрельнула она глазками. Карасев улыбнулся и вынул из кармана визитку. — Вспомните — позвоните! И еще я хотел у вас спросить: кто из сотрудников музея знал, что входную дверь можно заблокировать при помощи магнита? — Практически все! — ответила девушка. — Мы все по очереди сдаем музей на пульт и знаем, что после того, как объект примется, удобнее заблокировать магнитом дверь и спокойно выйти из музея, чем потом волноваться и перезванивать из дома. Весь персонал музея знал, что магнит лежит на шкафу, а пластилин на «Рубине»… В это время в кабинет заглянул Саша и молча поманил пальцем. По его виду было заметно, что следов накопали много. — Ну что? — спросил Карасев, после того как они вышли в коридор. — На ручке внутренней двери пальчиков навалом. Самые последние отпечатки директрисы. Следы туфель на площадке перед дверью тоже ее. В предбанник она не выходила. Видимо, подходила к двери, чтобы ее запереть. Ее ладонь на ручке видна очень четко. Последние, кто был в предбаннике, это мужчина в кроссовках сорок второго размера и женщина в туфлях тридцать шестого размера. Мужская рука со шрамом на ладони обнаружена и на ручке первой входной двери. Она, по всей видимости, того, кому принадлежат кроссовки сорок второго размера. Не исключено, что мужчина с женщиной выходили вместе. Но входили они, по всей видимости, через центральный вход, потому что снаружи его отпечатков нет. Зато снаружи на дверной ручке отпечатки другого мужчины. У него кулачища с пивную кружку. В предбаннике найден и его частичный след ботинка сорок седьмого размера. Кроме того, есть еще часть следа женских кроссовок тридцать седьмого размера. — Понял! — коротко произнес Карасев и быстро набрал сотовый Берестова. — Леонид Александрович у аппарата, — услышал он в трубке. — Леня, какой размер кроссовок носишь? — спросил Карасев. — Сорок второй, — удивленно ответил Берестов. — А Галка? — На вид тридцать пятый! Хотя нет! Говорит, тридцать шестой! Но маломерки. — Шрам у тебя на ладони есть? — Шрам? Сейчас посмотрю. Слушай, е-мое! Где это я так порезался? Карасев отключил сотовой и приказал: — Следы сорок второго и тридцать шестого размера проигнорируйте и отпечаток мужской руки со шрамом — тоже. А лапу с пивную кружку и след кроссовок тридцать седьмого размера можете оформлять. Ну что еще интересного? На «Рубине» есть какие-нибудь отпечатки? — Только твои. Если хочешь — оформим. А вот насчет пластилина… У директрисы все чисто. А у Михайловой под ногтями частички коричневого пластилина. 24 В ту же минуту Карасев направился к Михайловой. Однако у дверей его тормознул Саша. — Связку ключей мы осмотрели. Никаких следов парафина не обнаружено. Так что сказать не могу, снимали с ключа от черного хода копию или нет. Если снимали, то потом очень тщательно промыли растворителем. Могу ручаться только за одно: после того как связку промыли в растворителе, ключом от входной двери больше не пользовались. Усекаешь? — Как же не пользовались, когда я сегодня лично отпирал дверь? сощурился Карасев. — Я про это и толкую, что царапины на ключе только сегодняшние. После соприкосновения с растворителем металл покрывается тоненькой пленкой. На этой пленке, кроме сегодняшних свежих царапин, больше нет никаких. Следовательно, от дня промывки и до сегодняшнего дня ключ ни разу в употреблении не был. Если хочешь, мы возьмем связку в лабораторию и исследуем более тщательно. — Пожалуй, не стоит, — пробормотал Карасев и толкнул дверь с надписью «Заместитель директора». Когда Карасев без стука вошел в кабинет Михайловой, она вздрогнула. Это не могло ускользнуть от глаз следователя. Кабинет «ключницы» был весьма просторным. Везде по углам стояли экспонаты: от костей мамонта до миниатюрных бронзовых статуэток. На столе было разложено с полсотни бирок и ярлыков с какими-то музейными номерами. Тут же стоял пузырек с клеем и лежала новенькая коробка с пластилином. Именно на нее в первую очередь обратил внимание следователь. Михайлова сидела над раскрытой тетрадкой и что-то писала. — Добрый день, Зоя Павловна, — вежливо улыбнулся Карасев, не упуская из виду ее растерянности по поводу его визита. — Я зашел к вам узнать, закончили ли вы опись экспонатов музейного фонда. — Да, опись я завершила, — кивнула она. — Сейчас подвожу итоги: сравниваю новый список со старым. Так что точно о состоянии музейного фонда на этот год я могу вам сказать только завтра. Но по предварительным данным, кажется, все на месте. Карасев сел в стоящее у стола кресло и уставился на коробку с пластилином. — Зоя Павловна, у кого еще могут быть ключи от черного хода, кроме вас? — Ни у кого, — ответила Зоя Павловна. — Но должны быть дубликаты ключей хотя бы из соображений противопожарной безопасности. — Понимаете… — замялась Михайлова. — Черным ходом мы практически не пользуемся. Даже когда три года назад потерялась связка ключей от запасных дверей и от калитки, мы не ощутили большой утраты. От дверей у меня, правда, остались запасные ключи на связке. Но один ключ от внешней двери не подходит. Вы, наверное, уже убедились. От калитки ключа давно нет. Понимаю, что это безобразие, но что делать? Мы собирались сменить замки на дверях, но никак не можем изыскать средства. Наш музей настолько беден, что у него нет денег даже на замки. — И как же вы все эти три года ходили во двор? — Через улицу. Калитка, по счастью, оказалась незапертой. — А обе двери черного входа, значит, были запертыми? — Разумеется. — Вы уверены? В глазах Зои Павловны появилось удивление. — Ладно, пока опустим, — улыбнулся следователь. — Но почему у вас от одной двери и от калитки было по одному ключу, а от другой — два? — Вы знаете, — пожала плечами Зоя Павловна, — от одной двери было даже не два, а целых три ключа. Почему так получилось, я не знаю. Ну, терялись ключи… Какие-то терялись, какие-то нет. Знаете, как это бывает… — И у кого же был этот третий ключ? — перебил ее Карасев. — Ну, наверное, у того же, у кого и связка, — неуверенно произнесла Зоя Павловна, — у сторожей. — Значит, у вас во дворе три года не закрывалась калитка только из-за того, что не было денег на замок? — В общем-то да — виновато пробормотала Михайлова. — Безобразие, конечно. Но, знаете, здесь место тихое, не лазают, потому что в соседнем здании, в сельскохозяйственной академии, круглосуточно дежурит милиция. Но сейчас, кстати, замок на калитке висит. — Когда же его повесили? — На второй день после убийства. — То есть деньги нашлись? — Алла Григорьевна купила на свои. — И ключ отдала вам? — Нет еще. — А мне сказала, что отдала. Зоя Павловна достала из кармана связку ключей, тряхнула ею. — Если сказала, значит… собиралась отдать. Но не дошли руки. — А много у вас еще одинарных ключей? — Почти все, — развела руками Михайлова. — От кабинетов все одинарные. По правилу, их нужно оставлять у сторожа, но сотрудники берут их домой. У нас как-то не заведено сдавать, да и некуда. Мне тоже приходится брать домой всю связку, в том числе и от фондов. Случись чего — и подвал не открыть. Карасев потянулся к коробке с пластилином, открыл ее и увидел, что пластилином почти не пользовались. Все куски лежали на месте, и только коричневый отсутствовал. — Недостающий кусок у вас где? — подозрительно сощурился следователь. — Кончился, наверное, — удивилась Зоя Павловна. — Полностью кончился? — Ну, может быть, кусочек какой-то остался. Это надо смотреть в подвале. Моим пластилином пользуются все кому не лень. Даже сторожа приходят и отламывают. — Вы работаете с пластилином? — Ну а как же? Я на пластилин леплю бирки. Каждый божий день. Только с ним и работала, пока производила опись. Карасев задумчиво вгляделся в женщину и вдруг сказал: — А вы знаете, Зоя Павловна, что наружная дверь запасного входа все три года была открытой? Только, пожалуйста, не говорите, что вы этого не знали. Михайлова побледнела. — А это не ко мне. Это к Алле Григорьевне. — Алла Григорьевна мне сказала, что это ваша вина. Ведь вы обязаны следить за дверьми. — Ну, знаете ли, — вспыхнула Михайлова. — Пусть она сама разбирается с этими дверями и со всеми остальными, кого она через них водит. Так ей и передайте, а я на эту тему больше говорить не желаю. Зоя Павловна отвернулась к окну, а у Карасева брови поползли наверх. — Что я слышу, Зоя Павловна? — произнес он как можно спокойней. Петрова пользовалась черным ходом и даже водила через него гостей? — Ничего такого я не говорила, — замахала руками Михайлова. — Я имела в виду совсем другое… что финансовой частью заведует она, и не моя вина, что на замки нет денег… — Нет уж, Зоя Павловна, начали, так договаривайте, — сдвинул брови следователь. — Иначе вы будете рассматриваться как соучастница. — Да неужели вы думаете, что это Алла Григорьевна убила Локридского? Уж у кого у кого, а у нее с ним были особо доверительные отношения. — Поподробней, пожалуйста. Глаза Михайловой забегали. Она метнула взгляд на дверь и, снизив голос до полушепота, произнесла: — Только я вам ничего не говорила, а вы от меня ничего не слышали. Договорились? — Заметано! — прошептал Тарас. Михайлова снова испуганно покосилась на дверь, затем наклонилась к следователю и произнесла: — У Аллы Григорьевны есть ключ от одной двери запасного входа. Она иногда вечером после работы пользуется им. — Зачем? — Для конспирации. Она водит сюда по ночам мужчин. — Каких? — спросил Тарас. — Не знаю. Знаю только, что иногда водит и что они частенько, после ухода, оставляют заднюю дверь незапертой. Я неоднократно об этом говорила. А ей — как об стенку горох. — Кто из персонала еще об этом знает? — Думаю, сторожа знают все, хотя не уверена. Локридский точно знал. Она старалась приходить в его дежурство, за что он и получал еще полставки дворника. Вот и все, что я знаю. Еще раз прошу вас, на меня не ссылайтесь. — Договорились! — щелкнул пальцами Тарас, вскакивая с места. Огромное вам спасибо! И последний вопрос. Локридский мог как-нибудь взбрыкнуть, видя это дело? Ну, начать шантажировать Аллу Григорьевну… — Яковлевич? — пожала плечами Михайлова. — Да никогда в жизни. Карасев выскочил из кабинета и помчался разыскивать Сашу. Найдя его под лестницей, Карасев спросил: — Следы туфель директрисы и женских кроссовок по размеру совпадают? — Кажется, да. — А что с сигнализацией? — Дверь разблокирована. В коробке стоит жучок, причем уже лет пять. — Прекрасно! — воскликнул Карасев. И направился в кабинет директрисы. Взглянув в глаза входящему без стука следователю, она помрачнела. Тарас сел и произнес: — Алла Григорьевна, позвольте задать несколько неприятных для вас вопросов. Это не допрос, нет! Вы можете не отвечать, но тогда мне придется вызвать вас повесткой. Директриса холодно качнула головой. — Скажите, Алла Григорьевна, у вас есть ключ от второй двери черного хода? — Нет! — ответила она коротко, исподлобья глядя на следователя. — Все ключи у Михайловой. Я уже вам об этом говорила. — А когда вы в последний раз проходили через запасной выход? — Не помню, — ответила директриса и отвела глаза. — А чем вы объясните такой факт, что на ручке двери черного входа отпечаток вашей ладони? В глазах директрисы появилось негодование. — Не знаю, — сквозь зубы произнесла она. — Возможно, это какой-то давнишний отпечаток. — Алла Григорьевна, отпечаток недельной давности. Вы были последняя, кто брался за эту ручку. Также вы были последняя, кто подходил к дверям черного входа. Найдены следы ваших туфель. Вы подходили, чтобы запереть дверь? Директриса со стоном вздохнула и, поставив локти на стол, закрыла ладонями глаза. — Действительно, — произнесла она после некоторой паузы, — три дня назад я запирала эту дверь. — А говорите, у вас нет ключа. Алла Григорьевна оторвала от лица ладони и пронзила следователя укоризненным взором. — Я говорила, что у меня на работе не было ключа. А дома у меня был ключ. Я совершенно случайно обнаружила, что дверь черного входа открыта. Тогда я принесла из дома ключ и заперла дверь. Чего тут странного? — У почему вы не взяли ключ от этой двери у Михайловой? И почему, наконец, вы не сделали ей выговор за открытую дверь? — Сначала Михайлову я не нашла, а потом забыла, — раздраженно пояснила директриса. — Про открытую дверь вспомнила только дома. Тогда я дома пошарила по тумбочкам и нашла ключ от этой двери. На следующий день пришла на работу самой первой и заперла дверь. — И не стали разбираться по поводу того, что двери запасного выхода были открытыми? — Я с этим еще разберусь. А тогда мне было не до этого. — Почему же вы об открытой двери не заявили нам? Глаза Петровой снова забегали. — У вас и без этого хватало забот. — Но, может быть, преступник прошел через черный ход… — Нет! Он прошел через вестибюль. — Откуда такая уверенность? — Потому что он магнитом разблокировал входную дверь. — Но, может быть, он магнит прилепил для того, чтобы запутать следствие? Алла Григорьевна, где логика? У вас в музее совершено убийство. В этот же день вы обнаруживаете, что двери черного входа открыты. Вместо того чтобы поднять шум и сообщить об этом следствию, вы втихомолку ищете ключ и тем самым оставляете музей открытым еще на одну ночь… — Но почему же еще? — перебила Михайлова. — На калитке висел замок. — Нет, Алла Григорьевна, тогда он еще не висел! Вы его повесили на следующий день после убийства, и тоже втихомолку. До этого калитка не закрывалась три года. И вы это знали. Если бы не знали, то спросили бы за это безобразие с Михайловой. А вы все держите в тайне! Где же логика? — Что вы хотите этим сказать? Что я убила Локридского? — воскликнула Петрова. — Конкретно не вы, но ваш друг вполне мог убить. — Какой еще друг? — Который носит обувь сорок седьмого размера, и который имеет кулаки с пивную кружку, и который неплохо разбирается в сигнализации — ведь дверь черного хода была разблокирована весьма квалифицированно. Не так ли? Михайлова в ужасе поднялась с места и закричала срывающимся голосом: — Как вы смеете обвинять меня в убийстве! Кто вам дал на это право! Я вам больше ничего не скажу! Я требую адвоката! Она судорожным движением вытащила из кармашка юбки платок и, приложив его к лицу, выскочила из кабинета. Карасев остался в одиночестве. «Теперь она у меня на крючке», подумал с улыбкой. Однако через пятнадцать минут следователя охватило беспокойство. Он спустился к вахтерше и спросил у нее, не выходила ли из музея директриса. — Выходила. И очень поспешно! — ответила вахтерша. В это время сзади подошла смотрительница зала восковых фигур Вера Александровна. Она поманила Карасева, после чего, схватив за рукав, затащила его в зал. Подозрительно оглянувшись и убедившись, что вокруг никто не подслушивает, она полезла в карман. — Я вам говорила, что Берия неравнодушен к великой княжне Марии? Я это давно заметила. Вот доказательства! Взгляните, что я обнаружила в зале около этого паразита: штучка далеко не из туалета Лаврентьевича. Она достала из кармана тонкие женские трусики и протянула их Карасеву. Следом из того же кармана она достала узкие очки Берии. — Я их нашла в рукаве у княжны. Стирала пыль с ее руки, вижу, что-то торчит. Пригляделась — очки! Карасев с изумлением принял и то, и другое. Трусики были Ленкины, поэтому он сразу спрятал их в карман. А очки пришлось передать Саше для экспертизы. 25 В тот день директриса больше не появлялась. Не появилась она и на следующий день. Работники музея пожимали плечами и ничего вразумительного по этому поводу сказать не могли. Домашний телефон Петровой тоже не отвечал. Такое наглое исчезновение директрисы очень нервировало Карасева. — Как только она объявится, тут же позвоните мне, — попросил он вахтершу. Если еще и Сафронов не явится на допрос, будет просто труба. Но Сафронов на допрос явился вовремя, минута в минуту, как написано в повестке, «к двенадцати ноль-ноль». Когда он вошел и сел на стул, Карасев сразу же вызвал эксперта. С художника сняли отпечатки пальцев и соскоблили грязь с его обуви. Кроме того, состригли все ногти. Художник ко всем этим процедурам отнесся с философским спокойствием. Его ладони были как лопаты, а ботинки — сорок седьмого размера. Кроме того, Саша, подмигнув, положил перед следователем копию заключения экспертизы, где черным по белому было написано, что отпечатки пальцев на очках Берии идентичны с отпечатками пальцев на двери. Карасев протянул Сафронову подписать протокол об ответственности за дачу ложных показаний, но художник отклонил его и сказал: — Я правдиво отвечу на все ваши вопросы без всякой подписки. Но давайте поговорим сначала без протокола. Дело здесь деликатное, и я очень надеюсь, что в вашем заведении имеют представление о порядочности. Взамен я обещаю быть с вами предельно откровенным. — Что ж, тогда ответьте мне на такой вопрос, — произнес строго Карасев, — где вы были вечером третьего октября с десяти до половины двенадцатого? — Провожал домой даму, — широко улыбнулся художник. — Она это может подтвердить? — К сожалению, подтвердить не может, — художник шумно вздохнул. Поскольку это замужняя женщина. Карасев нахмурился. Ответ ему явно не понравился. — Кто может подтвердить, что вы в тот вечер не были в музее? — А кто вам сказал, что я в тот вечер не был в музее? — странно усмехнулся художник. — Я был в тот вечер в музее. Но немного раньше: где-то с девяти до десяти. А в десять мы как раз из него вышли. — С той самой замужней женщиной? — Совершенно верно. Карасев растерялся. Он смотрел в спокойные глаза художника и не знал, как дальше строить допрос. Прежняя схема уже рассыпалась. — Замужняя дама, насколько я догадываюсь, — это Алла Григорьевна? — Вы правильно догадываетесь, — покачал головой художник. — Но неправильно делаете, что впутываете ее в убийство. Она здесь совершенно ни при чем. Я ее знаю давно. Аллочка на это не способна. Как вы уже догадываетесь, у нас с ней роман. Более того, он у нас длится уже восемнадцать лет. Мы не знаем, когда и чем это закончится и во что в конечном итоге выльется… Художник сел поудобней и снова тяжело вздохнул. — Мы с ней учились вместе в университете. Хотели пожениться. Уже подали было заявление в загс, но тут она поехала с подружками на юг и, как бывает, познакомилась там с красивым парнем. После чего вернулась и вышла за него замуж. Ну я, естественно, тоже женился. Только наша страсть вспыхнула с новой силой. После того как у нас появились дети, у нее — двое, у меня — трое, мы стали тайно встречаться. И вот с тех пор так и живем: где попало встречаемся, через час расстаемся. Сначала она приходила ко мне в мастерскую, пока не засекли соседи, теперь стали встречаться в музее. — И чтобы не раздувать сплетни, вы стараетесь ходить в него как можно реже? Даже не появляетесь на собственных презентациях… — Абсолютно верно! Да и чего мне делать днем в музее, когда все, что надо, я посмотрю вечером, спокойно, с бокалом шампанского в руках и любимой женщиной в обнимку! — Тень улыбки мелькнула в глазах художника. — Вечером вы заходите в музей через запасные двери? — Да, через двор и через черный ход — сразу на второй этаж. Двери черного хода я разблокировал, так что милиции мы не боялись, вахтеров тоже. Сигнализация железная, ночные сторожа понятливые, ведем мы себя тихо, мусора не оставляем. Словом, все чин чинарем. — Сколько же лет вы встречаетесь в музее? — Года три. — И ни разу за это время вас не засек ни один сторож? — Ни разу. Сторожа в музее тихие. Буйных и любопытных Аллочка сразу увольняет. К тому же я подозреваю, что с некоторыми у нее договоренность, чтобы по таким-то дням не соваться на второй этаж. — Локридскому она за это даже добавила полставки дворника, — проявил осведомленность Тарас. — Какому еще Локридскому? При чем здесь Локридский? — нахмурился художник. — Сторож, которого убили. Я же вам говорил. Глаза художника сделались стеклянными. — Тот самый Локридский с ГТС? Вы хотите сказать, что он работал в музее сторожем? — Работал. Причем десять лет. Вы разве не знали, что здесь убили сторожа? — Нет, я в курсе, что в музее убили сторожа, но я не знал, что это и был тот самый Локридский. Когда я от вас услышал, что убили Локридского, мне и в голову не пришло, что это тот самый сторож из Аллочкиного музея. Карасев недоверчиво всмотрелся в Сафронова и подумал: «Если прикидывается шлангом, то делает это весьма профессионально». — Надо же, как складывается судьба, — покачал головой художник. Локридский — это какой-то мой черный человек, который и после смерти продолжает откусывать куски моего покоя и даже благополучия. А ведь такое ничтожество. Варвар! Античеловек! — Что это значит — античеловек? — удивился Карасев. — Это тот, который не понимает устремлений человеческого духа. Которому, говоря образно, не дано наслаждаться пением соловья, но именно такие никогда не пройдут мимо соловья, а обязательно поймают его, вырвут язык и съедят. — Ну вы хватили! — засмеялся Карасев. — Вы думаете — это метафора? — удивился художник. — В Древнем Риме соловьиные языки считались изысканным деликатесом. Что это, как не варварское надругательство над человеческой душой, ибо во все века соловьиное пение считалось бальзамом для души. — Но давайте вернемся, Федор Ильич, к третьему октября. Итак, в девять вечера вы вошли на второй этаж и… — Ну что и… Вы хотите знать эротические подробности? — Нет! Я хочу знать, слышали ли вы что-нибудь подозрительное? — Ничего я не слышал. — Но, может быть, Алла Григорьевна что-нибудь слышала? — И она ничего не слышала. Когда мы встречаемся, она слышит только меня. — Но, может быть, она спускалась на первый этаж, в туалет или еще зачем-то: проверить сторожа, все ли у него нормально. — Она никогда не проверяет сторожей. Она старается с ними не встречаться, чтобы было меньше разговоров. И в туалет она не спускалась. Около десяти мы тихо-мирно вышли из музея… — Двери не заперли? — Не помню. Кажется, не заперли. Когда входили, двери точно были не заперты. Обычно перед свиданием Алла Григорьевна уходит из музея последней. Она проверяет кабинеты, все ли ушли, чтобы вдруг не получилось конфуза. После этого она спускается в подвал и отпирает запасные двери, чтобы потом нам не возиться в темноте с замком и чтобы в музее не было лишнего скрежета. А запирает двери она обычно на следующее утро. — Вспомните, когда вы вышли, видели кого-нибудь поблизости? — Никого. Карасев вздохнул и вдруг вспомнил: — А очки вы зачем сняли с Берии? Сафронов сморщил лоб. — С Берии? Это было месяц назад. Я их не снял, а нашел на полу в коридоре. Мы с Аллочкой спустились посмотреть выставку. Сторож в это время был в отрубе. Вернее, мы думали, что он в отрубе. На самом деле, не успели мы толком осмотреть фигуры, как услышали его шаги. Он спьяну начал шастать по музею, и нам пришлось спрятаться за фигуры. Только после того, как он спустился в туалет, я сунул очки в рукав какой-то фигуре, поскольку на Берии очки уже были, и мы убежали… — Понятно, — вздохнул Карасев, соображая, что разговор с художником насчет убийства не прояснил ничего. — Где сейчас Алла Григорьевна? — Она очень напугана. Прячется у меня в мастерской. Как мужчина мужчину прошу вас не придавать широкой огласке нашу тайну. Карасев, подумав немного, пообещал, что эту историю он не станет рассказывать прессе. Тарас отпустил художника на все четыре стороны с подпиской о невыезде и впал в депрессию. Все, что рассказывал художник, было похоже на правду. Вряд ли он мог убить Локридского из мести. Однако он мог пристукнуть его за то, что тот взялся их шантажировать. Почему бы нет! Обычная житейская ситуация. Тогда зачем понадобилась вся эта чехарда с магнитом? Тихо грохнули бы сторожа, подтерли следы и культурно исчезли. Так нет! Мажут руки Берии кровью Локридского, затем в карман фигуры суют магнит. Ради чего? Карасев немного поразмыслил и решил, что, возможно, для того, чтобы сбить с панталыку следствие. Действительно, наутро Петрова является на работу самой первой, снимает магнит, стирает с него отпечатки и прячет его в карман Берии. Потом она нагло врет, что видела открытой дверь отдела Гончарова и валит все на Александрову с вытекающими отсюда последствиями. В этом случае некая логика присутствует. Однако если все так, то дальнейшие их действия совсем не логичны: они аккуратно стирают отпечатки с разводного ключа, с ручек дверей в вестибюле, с крючка, но оставляют кучу следов со стороны черного хода… На этих размышлениях в кабинет влетел Саша и взволнованно поведал, что отпечатки пальцев Сафронова идентичны с отпечатками пальцев на ручке запасной двери. Также они идентичны с отпечатками на очках Берии. Следы ботинок тоже совпадали один к одному. — Усекаешь? — спросил эксперт. — Усекаю. Что еще? — На входной двери остался отпечаток носка кроссовок приблизительно сорок второго размера. Входную дверь открывал кто-то ступней правой ноги. Карасев подпрыгнул. — Совпадает с теми следами кроссовок, которые вы обнаружили в предбаннике? — Откуда я знаю. Ты же велел… игнорировать?. Карасев тут же набрал сотовый Берестова и спросил: — Леня, вспомни, перед тем как выйти из музея, ты пинал центральную входную дверь? — Ты с ума сошел! Я же был с дамой! Джентльмены открывают перед дамами дверь исключительно тремя пальцами левой руки. — Ах да. Извини! Я забыл, что ты джентльмен! У тебя же жена в Лондоне. — Хорошо, что напомнил. Ей нужно послать валюту. А ты все выводишь на чистую воду Берию? Кстати, знаешь, что я сейчас подумал? Мне кажется, душа Берии здесь ни при чем. Когда я заснул в музее, мне почему-то Берия не снился. — Ты еще и заснул? — Так, немного, прикорнул! Иными словами, вырубился. Но вырубился с установкой увидеть во сне убийцу. Так вот, Берию я во сне не увидел. И знаешь почему? Потому что он давно в аду. Но зато я увидел Древнюю Элладу. 26 — А что тебе еще говорил твой историк? — выкатывала глазища Алена, валяясь на Катиной кровати и болтая в воздухе ногами. — Ну ты, Аленка, раздобрела. Куда тебя так распирает? — качала головой Катя. — Когда у тебя будет двое детей, и тебя разопрет! Ну его на фиг! Рассказывай дальше… — Он говорил, — сощурила глаза Катя, — что нынешнее слово — это завтрашняя реальность. У нашего времени нет внятного слова, а значит, завтрашний день лишен внятной реальности. Нынешнее искусство лишает нас светлого будущего, потому что оно лишено светлого начала. — Это точно! — вздохнула Алена, переворачиваясь на спину. — Телик смотреть невозможно. Убивают на всех каналах. Откуда нашим детям черпать светлое? Кругом одна уголовка, Катька! Кстати, — Аленка снизила голос до полушепота, — ой, что будет? Алеха возвращается с зоны. Квартиры нет. Как пить дать, первым делом явится к нам с Мишкой… — Он что, под амнистию попал? — Попал! Пять лет чистоганом оттарабанил. Ну да фиг с ним! Значит, нынешнее искусство лишает нас будущего? Что делать будем, Катька? Давай с тобой создадим что-нибудь светлое, чтобы спасти будущее! Или лучше давай съездим к твоему историку! — Ты с ума сошла! — засмеялась Катя. — Это ты с ума сошла. Столько лет прошло, а все его помнишь, покачала головой Алена. — Поверь моему опыту: он всю жизнь перед тобой будет стоять, как живой… Пока не отдашься. Лучше лишний раз отдаться, чем всю жизнь сожалеть о бездарно прожитых днях. — Мне сейчас не до чего. На носу защита. Потом сразу поеду в Питер. Меня пригласили работать в Эрмитаж. — Значит, будешь ученой крысой? — широко зевнула Алена. После чего взглянула на часы и начала лениво сползать с дивана. — Мне пора Толика забирать из садика. Ой, какая тоска! Ты хоть в Питер уезжаешь, а мне здесь, в этой беспросветной Твери, гнить и гнить. Увез бы меня кто-нибудь из этой тоскливой страны… Кстати, ко мне клинья Мишкин брат подбивает, Агафон. Обещает увезти в Германию. Говорит, у него там все схвачено. Жить будем, говорит, там, как новые немцы. — Ну а ты как? — Никак! Менять шило на мыло? Мне эти Мемноновы уже поперек горла встали… Когда Аленка ушла, сделалось грустно. Катя закрыла глаза и увидела Астерина. Он смотрел на нее все тем же умным, но уже не веселым, а каким-то унылым взглядом и тихо говорил: — Нынешняя мысль — это материя завтрашней жизни. До тех пор пока в искусстве не будут создаваться светлые образы, светлому будущему не бывать. Неожиданно историк снова превратился в Аполлона, а Катя в вещую Кассандру. Уже наступали сумерки. Вдали простиралось море. По стану греков расползались громадные клубы дыма. — Художники ближе к богам, нежели земные цари, — продолжал с грустной улыбкой Аполлон. — Им единственным на земле дано право обтесывать грубые души людей. Да проклянут люди тех творцов, которые служат не возвышению человеческого духа, а их низменным страстям! — Аполлон взял ее за руку. Пойдем со мной, Кассандра! Трою уже не спасти. Если уж творцы взялись за ее разрушение, тут бессильны даже боги. — Кого ты имеешь в виду, Аполлон? — встревожилась Кассандра. — Художника Эпея. Его искусством восхищался весь Олимп, а теперь он сотворил то, что твой родной город превратит в руины. Но если бы только город. Он превратит в руины твою душу. Кассандра взглянула в осколок горного хрусталя и увидела в опустевшем стане греков огромного деревянного коня. Вокруг него дымились жилые постройки и военные сооружения бывшего лагеря ахейцев, а по дымящимся головням бродили толпы изумленных троянцев. На их лицах сияла радость. — Греки отбыли домой! — пожимали они плечами. — Осада с Трои снята. Среди развалин и головешек некогда неприступного укрепления греков стоял огромный деревянный конь. — Что это значит? — пожимали плечами троянцы, глядя на это диво. В тот же миг в осколке горного хрусталя Кассандра увидела пастухов, тащивших с поля напуганного грека Синона. Когда его подвели к коню, он упал перед троянцами на колени и стал умолять не убивать его, без конца повторяя, что только чудо спасло его от смерти. Он рассказал, что перед тем, как отбыть на родину, сородичи решили принести его в жертву. Но Синону удалось развязать веревки и убежать. — Что это значит? — спросил Приам у пленника, указывая пальцем на коня. Синон не моргнув глазом ответил, что конь сооружен для того, чтобы умилостивить богиню Афину, разгневанную на греков за похищение палладия. Если троянцы ввезут коня в город, то он станет всемогущей защитой Трои, поскольку греки восхищены мужеством горожан. Кассандра вырвала свою руку из ладони Аполлона и воскликнула: — Сделай так, чтобы троянцам не изменил рассудок. Я вижу, что в брюхе лошади затаились враги. — Ничто так не затемняет рассудок, как радость после лишений. Люди, измученные десятилетней войной, при первых признаках ее окончания уже не в силах поверить в плохое. Такова их природа. Но обещаю тебе, Кассандра, что мой ученик, провидец Лаокоон, швырнет в брюхо коня копье и все услышат лязг железа. Но не захотеть расслышать и просто не расслышать, к сожалению, — не одно и то же. Свет надежды так же ослепляет рассудок, как солнце ослепляет истинное небо. А теперь пойдем со мной, — протянул руку Аполлон. — Нет! — покачала головой Кассандра. — Я останусь среди людей. — Что ж, прощай! — грустно улыбнулся Аполлон. — Мы больше не увидимся на этом свете. На прощание хочу напомнить, что не пророчества спасают города, а стремление людей к горним вершинам. Он исчез в ту же секунду, как только закончил говорить. Солнце закатилось за море. В стане греков продолжали гореть постройки. На душе Кассандры скребли кошки. «Ничего, все будет хорошо, — успокаивала она себя. — Аполлон держит слово». К прорицателю Лаокоону троянцы всегда прислушивались с большим вниманием. На городскую стену стали выходить люди. Они с изумлением смотрели на пожар в ахейском лагере, и в глазах их разгоралась надежда. Еще ни один не предположил вслух, что греки спускают на воду корабли и отбывают на родину, однако это читалось на всех лицах. Кассандра отвернулась от моря и пошла прочь. «Радость после лишений ослепляет рассудок так же, как солнце ослепляет истинное небо», прошептала она слова Аполлона и направилась в храм Зевса. Там вещая дочь Приама снова взглянула в осколок и увидела, как Лаокоон громадным копьем метит в деревянное брюхо коня. От удара копья конь содрогнулся и в нем глухо звякнули железные доспехи греков. Все услышали этот лязг, но ни один не высказал сомнений относительно подарка своих врагов. «Неужели после этого троянцы потащат коня в город?» — подумала Кассандра. На следующий день Кассандра проснулась от радостных криков. Она побежала к городским воротам и с ужасом увидела, что коня волокут на площадь к дворцу Приама. — Стойте! — закричала она истошно. — Вы тащите в брюхе этого коня гибель священному Илиону. Конь остановился. Все, кто был на площади, повернули голову в ее сторону. Стало тихо. «Только бы не запнуться», — подумала она и крикнула: — В этом коне находятся греки! Его нужно немедленно сжечь! С минуту было тихо. Троянцы недоуменно переглядывались, не зная, как воспринимать слова царской дочери. Но вдруг к Кассандре подошла ее мать Гекуба, обняла ее за плечи и сказала: — Уходи, Кассандра! Не порть горожанам праздник. Не пристало царской дочери омрачать радость, которую ниспослали боги. И вдруг по задним рядам толпы прокатился несмелый смешок. Его подхватили средние ряды, и вскоре вся площадь разразилась грубым развязным хохотом. Горожане опять впряглись в коня и поволокли его к дворцу Приама. Отец, встретившись глазами с дочерью, нахмурился и прошел мимо. «Теперь город спасти сможет только Елена», — мелькнуло в голове у жрицы, и она поспешила во дворец Париса… …Неожиданный телефонный звонок согнал Катю с постели. Она вскочила и помчалась в зал, на ходу проклиная того, кто отвлек ее от прекрасного сна. Разумеется, звонила неугомонная Аленка. — Катька, ты чего, заснула? Извини, если разбудила. — Ближе к делу, чего звонишь? — сердито пробормотала Катя, еще не вернувшаяся в реальность. — Знаешь, Катя… — начала мямлить Аленка. — Ты, конечно, меня будешь ругать за то, что я суюсь не в свои дела… — Ну-ну, не тяни резину… — Так вот. Я звонила в Ульяновский университет и выяснила, что Александр Астерин уже давно там не работает. По слухам, он уехал за границу, кажется в Канаду. Давай и мы с тобой уедем, Катька! Вот только где деньги взять? Девушка долго осмысливала слова Аленки и все никак не могла врубиться в смысл. Наконец произнесла: — Дура, кто тебя просил разыскивать? — Ты что расстроилась, Катька? Ты расстроилась, что он за границей? Да найдем мы его, не переживай! — Не найдем мы его уже никогда, Аленка! Потому что он не за границей, не в Канаде, а там, на небе! — Типун тебе на язык, Катька! — Это не то, что ты подумала. Он на небе потому, что он бог, а не человек. Не зря же у него фамилия Астерин, что означает «рожденный на острове Астерия». А на острове Астерия родился Аполлон. 27 С утра Карасева вызвал шеф. — Что у тебя там с убийством в музее? Продвигается? Начальство уже нервничает. В чем дело? Почему тормозишь? Я тебя не узнаю, старик! Столько дней расследуешь, и нет даже версии… — Версии есть, — вздохнул Карасев. — Только какие-то нетипичные… Первую версию, о том, что художник Сафронов грохнул Локридского за долг десятилетней давности, шеф отмел сразу. — Соображай, Тарас. На такое способен только маньяк, но никак не художник. Кроме того, уж совсем невероятно, что в это убийство он мог втянуть любовницу. Нет! Все это чушь собачья! Вторая версия: художник разбил башку сторожу за то, что тот пытался шантажировать влюбленную пару, — заставила начальник почесал за ухом. — История, конечно, романтичная, — хмыкнул шеф. — Восемнадцать лет, говоришь, и никто ни ухом ни рылом? Во дают! Это точно не типично для нашего региона… Вот раскопал так раскопал. Ты, действительно, Тарас, пока воздержись афишировать. Все равно в качестве версии это ни черта не годится. Ну не может простой российский сторож шантажировать своего директора, от которого полностью зависит, который одним росчерком пера может выкинуть его на улицу по любой статье. Нет, не то! Сторож своим шантажом больше бы потерял, чем приобрел. — Но так уже было! — возразил Карасев. — Ради того чтобы зажилить пятьсот долларов, он лишился блатной работы. — Нет-нет, настоящие художники не служат мамоне. Гений и злодейство несовместимы. А Сафронов гений. Я видел его работы. Правда, в них ни черта не понятно, но что гениально — этого не отнимешь. — А директриса сбежала — это факт! — не сдавался Карасев. — Ее поведение с самого начала показалось мне странным. Во-первых, убийство она пыталась свалить на свою заместительницу, Михайлову. Во-вторых, доказывала мне, что в тот день пришла на работу позже Александровой, тем самым намекала, что магнит сняла она. В-третьих, когда я прижал ее с отпечатками пальцев, Петрова просто сбежала с работы. И кстати, уже третий день не появляется в музее! — Неужели пустилась в бега? — удивился шеф. — Здорово ты, значит, ее прижал. Впредь с женщинами будь поосторожней, тем более с любовницами художников. А Сафронов, кстати, не сбежал? — Сафронов — нет. Вчера он явился ко мне на допрос. — Слава богу! — скептично произнес шеф. — А кстати, как она пыталась доказать, что пришла на работу позже своей сотрудницы? Пришла, увидела, ткнула пальцем, что ли? — В том-то и дело, что нет! Саму Александрову директриса не видела. Видела только открытую дверь ее кабинета. — Александрова, говоришь, — поморщился шеф. — А как ее зовут? — Екатерина Алексеевна. — Екатерина Алексеевна, — пробормотал шеф. — Екатерина Александрова… Катя… Шеф запнулся и взглянул Тарасу в глаза. — Сколько ей лет? — На вид двадцать два. — Я тебя спрашиваю не на вид. Сколько ей лет фактически? Карасев виновато пожал плечами, а шеф грозно сдвинул брови. — Она приезжая? — Да. — Откуда? Карасев опять пожал плечами, но шефа ответ уже не интересовал. — Катя Александрова! — воскликнул он и вдруг хлопнул себя по лбу. Немедленно отправляйся в архив и быстро ознакомься с материалами дела «Маньяка-антихриста». Его первой жертвой была Катя Александрова… Интуиция шефа не подвела. Это была она. Карасев долго всматривался в фотографию семнадцатилетней девочки Кати, и сердце его сжималось. Из казенной серой папки смотрело на него худое детское личико с потухшими глазами и пышной копной волос. В каком же году это произошло? В октябре девяностого. Значит, ей сейчас двадцать семь. Карасев углубился в чтение. Она приехала из Твери. Поступила в университет на факультет журналистики. Проучилась чуть более месяца… Третьего октября девяностого года с ней это и произошло. «Но в девяностом на тот же факультет поступал Женька Городецкий, вспомнил Карасев. — Он должен ее помнить…» Маньяк настиг ее на крыльце православного храма, на которое она взбежала, чтобы найти защиту от преследователя. Сторож в это время отсутствовал, и маньяк изнасиловал ее прямо на паперти. Потому он и получил прозвище «Маньяк-антихрист». Далее Карасев ознакомился с показаниями жертвы. Она ничего не помнила, поскольку сразу же потеряла сознание, едва насильник зажал ей рот. Ее подобрала патрульная машина и доставила в тринадцатое отделение милиции. К материалу дела было подшито медицинское свидетельство пострадавшей. Перенесенный шок не прошел бесследно. К девушке вернулся ее врожденный дефект — заикание. Карасев пролистал ее «Личное дело». Поскольку маньяк не был пойман, сведения о первой жертве продолжали поступать в отдел и подшиваться в папке. В девяносто первом Катя поступила на исторический факультет Московского педагогического университета. В девяносто шестом закончила с отличием, после чего была принята на должность научной сотрудницы в Эрмитаж, где и работает по сей день. Карасев пожал плечами и снова вгляделся в фотографию. Может, не она, а просто похожа? Да нет — точно она. Больше ни у кого нет таких пышных волос и роскошных ресниц. Только что эта девушка делает в этой средневолжской дыре, тем более после Санкт-Петербурга? Карасев вернул материал архивариусу и отправился к капитану Меркулову, который вел дело «Антихриста». По счастью он оказался на месте. — «Антихристом» интересуешься? — удивился он, неохотно отрываясь от бумаг. — Дело темное и незаконченное. Уже четвертый год об этом типе ничего не слышно. Но это не значит, что маньяк прекратил охотиться на девушек. Просто затаился. Он очень хитер и осторожен. Бегает, кстати, очень хорошо! Это не шутка: шесть изнасилований и ни одна из жертв не может ничего толком рассказать. — Просто невидимка! — поморщился Карасев. — Меня, Алексей Борисович, больше всего интересует Катя Александрова, первая его жертва. — Так все есть в архивных материалах, — сказал капитан. — С материалами я ознакомился. Мне бы хотелось услышать от вас что-нибудь субъективное. — В принципе мне дополнить совершенно нечем, — пожал плечами капитан. — Что первая жертва, что вторая, что все остальные — это все юные девочки, шестнадцати-семнадцати лет. Они друг на друга похожи как две капли воды. — Внешне? — Я бы не сказал, что внешне. Внешне они разные. Среди них и блондинки, и брюнетки, и шатенки… Хотя нет. Внешне они тоже схожи: все, как одна, тонкой кости. — И голубой крови, — улыбнулся Карасев. — Пожалуй, что и голубой, — задумался капитан. — Но их сходство в другом: все жертвы «Антихриста» — девочки нетипичные. Все отличницы и большие умницы, это само собой, но, кроме того, они все не от мира сего. — Словом, с божьей искрой, — вставил Карасев. — А маньяк — он какой? — Если бы я знал, какой маньяк, я бы здесь не сидел, я бы его придушил собственными руками. Судя по всему, тип он неприметный, возможно, тихий, но терпеливый. Он выслеживает свои жертвы в тихих районах, пугает их и потом в течение получаса гонится за ними, не показывая себя. Психика жертвы не выдерживает. Когда он подходит сзади и зажимает им рот, они уже готовы — не могут от страха ни пискнуть, ни пальцем пошевелить. Он пережимает им сонную артерию, и девочки отключаются. Шесть жертв. И ни одна не видела не только его лица, но даже рукав одежды. Одна, правда, описала его указательный палец: кривой, грязный, с черным ногтем, что говорит о том, что насильник не из интеллигентной среды, да ваша Катя Александрова описала его кирзовые ботинки, раздолбанные, со сбитыми носками и клепками. А вокруг клепок выцарапаны как бы лепестки ромашек… — Стоп! — подпрыгнул Тарас. — Кажется, я где-то видел такие ботинки! А может, ошибаюсь! Продолжайте! — А продолжать, собственно, нечего. Если вы действительно, Тарас Александрович, видели на ком-то такие ботинки, сразу сообщите мне… — Я попробую вспомнить. Но у вас наверняка есть подозреваемый? — Есть один, но у него всегда железное алиби… Карасев пожал капитану руку и направился в свой кабинет. Нужно было немедленно разрешить два вопроса: та ли это Катя Александрова, на которую десять лет назад напал «Маньяк-антихрист», и если та, что она делает в этом городишке? Первым делом Карасев позвонил художнику Сафронову. Если он пустился в бега вслед за Петровой, то Тарас объявит всероссийский розыск. Однако ни в какие бега он не пустился. — Ильич у аппарата, — услышал Тарас знакомый голос. — Федор Ильич, это Карасев. Передайте Алле Григорьевне, что она может выходить из подполья. Я вышел на след настоящего убийцы. Жду ее звонка. «Если не позвонит, значит, убили они», — подумал Карасев и набрал телефон телевидения. — Нельзя ли услышать Городецкого? — Городецкого можно услышать всегда! — произнес в ответ бодрый мужской голос, и Карасев услышал взбудораженный гогот Женьки. — Старик, — сказал Карасев, — у меня к тебе просьба. Напряги мозги и вспомни одну девушку, с которой ты поступал в университет. Ее звали Катей… — Александрова? — перебил Городецкий. — Прекрасно ее помню. Эффектная была деваха. От нее «торчал» историк по античке Астерин. Ты знаешь, история с ней вышла невеселая. На нее напал маньяк… — Я знаю! Что это за историк по античке? — Был такой препод у нас в университете. Но после того как с Катькой это случилось, он запил и ушел из университета. А потом эмигрировал в Канаду. — Слушай, ты можешь ее узнать в лицо? — Да запросто! — Прошло десять лет. — Катьку я узнаю хоть через сто лет. — В таком случае через час я жду тебя у входа в музей. Не успел Карасев положить трубку, как раздался звонок. Звонила Петрова. — Тарас Александрович, — пролепетала она всхлипывающим голосом. — Я не убивала Локридского. — Я знаю, Алла Григорьевна, успокойтесь, — произнес Тарас как можно мягче. — Я хочу вам задать вопрос относительно вашей сотрудницы Александровой. Вы сказали, что она нездешняя. Откуда она. — Она из Твери. Приехала поступать в наш университет на исторический факультет. Полтора месяца назад попросилась к нам в музей на полставки младшей научной сотрудницы. Ну, я вижу, девушка серьезная, старательная, вот и взяла. — Ее трудовая книжка лежит у вас? — Ну какая трудовая книжка, когда человек работает на полставки. — Свой диплом она, конечно, тоже не показывала? — Ну какой диплом? Она ведь только школу окончила. Сейчас мы берем на работу и без диплома. Почему нет, когда у человека способности к научным исследованиям. Тем более что на такую зарплату сейчас мало кто пойдет… 28 Было уже половина шестого, когда Карасев с Городецким встретились на крыльце музея. Обменявшись рукопожатиями, они вошли в помещение и сразу же наткнулись на сторожа Коробкова. Тот только что заступил на дежурство, переоделся и вышел в вестибюль полюбезничать с вахтершей. Увидев Карасева, Коробков заулыбался. — Здравствуйте, Тарас Александрович! — произнес, шаловливо подмигнув следователю. — Вы сегодня без «экспертш»? Очень жаль. Карасев тряхнул его руку и уже открыл было рот, чтобы что-то произнести, как вдруг случайно взглянул сторожу на ноги и похолодел. На нем были старые кирзовые ботинки со сбившимися носами и ржавыми клепками, а вокруг клепок были выцарапаны кривые волны в виде лепестков ромашек. Карасев выдернул ладонь из руки сторожа и застыл с раскрытым ртом наподобие каменной скульптуры. — Что-то не так? — захлопал глазами Коробков, почувствовав неладное. — Все так, — произнес Карасев и, схватив Городецкого за рукав, потащил за угол. — Женька, не спускай со сторожа глаз! Стой здесь, за углом, а я сейчас вызову опергруппу. Карасев тут же набрал по мобильному номер капитана Меркулова: — Алексей Борисович! Нашел! Нашел те ботинки, которые вы разыскиваете! Они на стороже музея, Коробкове. — Понял! — ответил капитан. — Следите за сторожем, через десять минут будем. Ровно через десять минут они подъехали. Три орла в камуфляжной форме влетели в вестибюль, набросились на Коробкова, закрутили ему руки и втолкнули в каптерку. Туда же не спеша вошел капитан Меркулов. Вахтерша на эту процедуру отреагировала довольно спокойно, а у Городецкого отпала челюсть. — Что это было? — спросил он. — Сам не знаю, — ответил Карасев и потащил Женьку через зал с восковыми фигурами в отдел Гончарова. Так они и ввалились в кабинет младшей научной сотрудницы: Городецкий с растерянной физиономией и Карасев с решительно выпяченной челюстью. Но после того как Александрова подняла на них глаза, лицо Городецкого просветлело. — Катька, привет! Ты какими судьбами? — Женька! Я тебя не узнала. Богатым будешь, — после паузы улыбнулась она. — Ты закончил университет? — Пять лет тому назад. — А ты? — А я снова поступила. На исторический, — произнесла Катя и покосилась на Карасева. Карасев почувствовал себя лишним. — Без меня никуда не уходите, я сейчас вернусь, — сказал он и помчался по коридору через вестибюль прямиком в каптерку. Три архаровца в камуфляжной форме возвышались над красным от ужаса сторожем. Напротив него на стуле сидел капитан и сверлил его горящим взглядом. Когда Карасев толкнул дверь, все взоры устремились на него. Тарас почувствовал, что его явление здесь тоже несколько неуместно, поэтому попятился. Но капитан его остановил. — Спасибо, Тарас Александрович, за ботинки. Теперь их нужно везти на опознание к жертве. — Никуда везти не надо! — ответил Карасев. — Жертва здесь, работает в отделе Гончарова. Когда закончите, подходите с ботинками. Я буду у нее. Карасев вернулся в отдел Гончарова, где Городецкий с Катей оживленно вспоминали своих однокурсников. Теперь самое главное было выяснено. Катя та самая, которая по документам закончила Московский педагогический университет и числилась научным сотрудником Эрмитажа. — Ну все, теперь оставь нас, — сказал грубо Карасев, взглянув на Городецкого. Оба недоуменно замолчали. — Спасибо, Женя, — произнес Карасев ледяным тоном и глазами указал на дверь. Журналист пожал плечами, растерянно улыбнулся и, перед тем как выйти, сказал Кате: — Пока! Мы еще увидимся. — Ну что, — тяжело вздохнул Карасев, усаживаясь напротив Александровой. — Извините, Екатерина Алексеевна, за глупый вопрос, но какими судьбами вы в нашем городе? — Если можете, сформулируйте вопрос поточнее, — обаятельно улыбнулась она. — Я не понимаю, что вам от меня надо. — Что вы делаете в нашем городе? — произнес ледяным тоном Карасев. — Как видите, работаю, — ответила она спокойно. — То есть вы приехали к нам работать? — переспросил Карасев. — А что, не имею права? — Имеете. Но почему? — Потому что мне интересна история этого края. Вас удовлетворяет мой ответ? — Вполне. Но я слышал краем уха, что вы приехали к нам учиться в университете. — Да, — улыбнулась она. — Я всегда мечтала учиться в этом университете. — И вы уже учитесь? — На вечернем отделении исторического. Карасев долго смотрел в ее глаза и не смог определить ничего. Это следователя по особо важным делам несколько обескуражило. — А зачем вам два исторических факультета? Один, насколько мне известно, вы уже закончили с отличием в Московском педагогическом университете. Ее глаза потухли. С минуту она раздумывала, потом ответила: — А хочу закончить еще и этот университет. Разве это запрещено? «После гуманитарного вуза снова в гуманитарный? Конечно, запрещено!» хотел сказать он, но в это время в кабинет вошел капитан Меркулов с парой ботинок в руках. — Здравствуйте, Катя, — произнес он с улыбкой. — Очень рад видеть вас в полном здравии и в хорошем настроении. — Добрый вечер, Алексей Борисович, — прошептала она растерянно, переводя взгляд на ботинки. — Катя, — произнес капитан, перехватывая ее взгляд и бросая ботинки на стол. — Вспомнили что-нибудь, Катя? Она отпрянула, как ошпаренная, и глаза ее наполнились ужасом. С минуту Александрова смотрела на ботинки не моргая и вдруг затряслась. — Э-э-это о-они! — выдавила она, и по щекам ее покатились слезы. — Вот эти, вот они! Она закрыла ладонями глаза и выбежала из кабинета. — Так это Коробков? — произнес сквозь зубы Карасев. — Нет, не Коробков. Это ботинки Локридского, — ответил капитан. 29 — Локридского мы давно подозревали и давно за ним следили, — хмуро пояснил капитан. — Но каждый раз он ускользал, и каждый раз у него оказывалось алиби. Бегает, мерзавец, хорошо. — У вас были какие-нибудь доказательства? Косвенные, может быть? — В том-то и дело, что даже улик не было. Были только догадки. Сторож в церкви оказался двоюродным братом Локридского. В тот вечер, третьего октября девяностого года, когда маньяк напал на Александрову, сторожа не было. Он болел. Локридский это знал, потому так бесстрашно и сунулся под фонарь. Это было единственный раз. Обычно он очень осторожен. Всегда держится в тени. А просекли мы его вот как: ну, вы знаете, преступники имеют привычку приходить на место преступления. Вот мы и обратили внимание на человека, которого никто никогда не видел среди прихожан. — Почему вы его не задержали и не отработали? — Не было веских причин. Мать пострадавшей категорически запретила нам общаться с ее дочерью, чтобы не травмировать. Девочка полгода не могла произнести ни слова. Мы стали наблюдать за сторожем музея, собирать о нем материал. Пришли к выводу, что маньяком он вполне мог быть. — Почему? — Видели его жену? Ничего женственного! Доска доской. А Локридский между тем подогревал себя всякого рода эротической продукцией. Да, Тарас Александрович, мы обошли все городские фильмотеки. Во всех Локридского знали как любителя эротики. Литературу соответствующую тоже почитывал. Товарищи по телефонной станции звали его страдальцем, потому что он не мог смотреть спокойно на девушек. — Какое же у него оказывалось алиби? — Его дежурства в музее. После того как сигнализация сдавалась на пульт, теоретически из него уже выйти было невозможно. — Еще как возможно! — возмутился Тарас. — Существует сотня способов выйти из музея, не потревожив сигнализацию. — Это мы прекрасно знали! Но начальство требовало найти более существенные доказательства. Вот его ботинки были бы отличной уликой… Кстати, где Катя? Действительно, Катино отсутствие уже стало действовать на нервы. Карасев вышел из комнаты и прошелся по музею. Кати нигде не было. — Она ушла домой! — сказала вахтер. — Как домой? — удивился Тарас. — А где она живет? — Это уже спрашивайте у Аллы Григорьевны… Но Аллы Григорьевны на работе не было. И сотрудники музея уже все разошлись по домам. «Вот черт! Второй побег за неделю? Это уже слишком». Тарас набрал по мобильному домашний Аллы Григорьевны, но тщетно. К телефону никто не подошел. Тогда он позвонил Сафронову, но и его не оказалось дома. Пришлось звонить в деканат университета. — Уже никого нет, — ответили из деканата. — Звоните завтра после девяти. Карасев опустился на ступени и прижал ладони к вискам. Поразмыслить было о чем. Зачем Кате понадобилось после Московского педагогического поступать в Ульяновский университет, причем на тот же факультет? Зачем после должности научного сотрудника Эрмитажа ей понадобилось устраиваться сюда на полставки младшего научного сотрудника? Каким-то образом совпало, что здесь с ней под одной крышей оказался и маньяк, напавший на нее десять лет назад. «Она приехала отомстить, — подумал. — А поступление в университет и на работу в музей — это для отвода глаз». Чем увереннее Карасев развивал мысль в этом направлении, тем больше убеждался, что Локридского убила именно Александрова. Не сама, конечно. С сообщником. Одна бы она не справилась. Тут-то Карасев и вспомнил про открытую дверь в ее кабинет в то утро и даже подпрыгнул от блестящей догадки. Ну да, конечно! Все правильно! Как же ему раньше не приходило в голову! С вечера Катя запирается в своем кабинете изнутри. Вот почему перед уходом директриса видела отдел Гончарова закрытым. В половине двенадцатого Александрова отпирает кабинет, проходит через зал с восковыми фигурами в вестибюль, прокрадывается мимо каптерки сторожа, лепит на датчик магнит и впускает сообщника. И уже с ним они заманивают сторожа в темный коридорчик и убивают. Затем стирают все отпечатки пальцев, мажут кровью пальцы Берии и уходят через центральный вход, забыв запереть отдел Гончарова. Наутро директриса приходит первой, видит, что дверь кабинета открыта, и думает, что Александрова уже на работе. На самом деле она еще не пришла. Она пришла после директрисы, поговорила с ментом на входе, запудрила ему мозги и незаметно сняла с двери магнит. После чего направилась не в свой кабинет, а в туалет. Спрашивается, зачем? Затем, чтобы стереть с магнита отпечатки пальцев. Потом она поднимается, проходит через зал с восковыми фигурами и засовывает магнит в карман Берии. Карасев даже поднялся от волнения. Блестяще! Все логично! И полная картина. Правда, эта версия не объясняла пропажу связки ключей у Зои Павловны две недели назад. И потом, зачем убийцам нужно было заманивать сторожа через зал с восковыми фигурами в коридор? Не проще ли было замочить его прямо в каптерке? Наконец, сторожа убили ключом, предметом явно случайным? Вот черт! И самое главное, хоть убей, но Карасев не верил, что эта нежная обаятельная девушка могла убить из мести. На этой мысли у Тараса даже зашевелились волосы: это уже третья версия убийства Локридского из мести. В эту же секунду капитан Меркулов тронул следователя за плечо. Карасев вздрогнул. — Где она? — Сбежала. — Почему сбежала? Просто ушла домой. Сейчас она пережила новый шок. — Нет, Алексей Борисович, — закачал головой Тарас. — Не ушла, а именно сбежала. У меня есть подозрение, что это она убила Локридского. — За что? — удивился капитан. — Как за что? Отомстила за себя! — Да откуда ей было знать, что Локридский маньяк, если даже мы этого толком не знаем? Хотя, конечно, уже знаем. — Вы полагаете, она не догадывалась? — задумался Карасев. — Откуда! То, что она сейчас увидела, для нее было потрясением. Так что давайте сегодня доставать ее не будем. Пусть отойдет. — Тем более, что адреса ее мы не знаем, — усмехнулся Тарас. — Завтра все узнаем, — сказал капитан. Однако на следующий день, как и предполагал Карасев, Александрова на работу не вышла. Зато, наконец, объявилась Алла Григорьевна. Увидев Карасева, она насторожилась. — Мне нужен адрес Александровой, — сказал следователь. — Сейчас найдем в карточке, — засуетилась она. Но в карточке оказался только ее тверской адрес, как, впрочем, и на заявлении о принятии на работу. — Когда мы принимаем на полставки, на адрес особого внимания не обращаем, — виновато закусила губу директриса. — Какие-нибудь документы у нее здесь остались? — Никаких, — развела руками Петрова. Пришлось звонить в деканат университета. В деканате хотя и со скрипом, но все-таки дали ее тверской адрес и телефон местной квартиры, которую она якобы снимала. Карасев позвонил по этому номеру, но он, как и предполагалось, оказался липовым. Ни о каких Катях по этому номеру никогда не слышали и квартиры не сдавали. Карасев поехал в университет, разыскал Катину группу, опросил всех, и только одна студентка продиктовала номер телефона тетки, у которой Катя собиралась снимать комнату. Карасев немедленно позвонил. — Да, я слушаю! — ответил грубый женский бас с прокуренной хрипотцой. — Мне нужна Катя, — сказал Карасев. — Квартирантка ваша. — У меня нет квартирантки Кати, — ответила тетка. — У меня квартирантка Таня. Ее тоже позвать не могу. Она в институте. А Кати у меня никогда не было. — Как же не было, — напирал Тарас. — Такая черная, стройная девушка с пышными волосами хотела снять у вас квартиру. — Понимаю, о ком вы говорите! — невозмутимо ответила тетенька. Приходила такая. Но семейным я не сдаю. — Она что же, семейная? — удивился Карасев. — Ну если с мужем искала квартиру, то, наверное, семейная. — А вы не знаете, где они сняли жилье? — Мне не докладывали. Я их послала к знакомой, к бабке Матрене. Не знаю, сдала она им квартиру, нет ли. Бабка Матрена тоже не любит пускать семейных. — Есть телефон этой вашей знакомой? — У ней нет телефона. Могу продиктовать адрес. Записав адрес, Карасев тут же поехал к бабке Матрене. Через двадцать минут он уже звонил в ее квартиру. Открыла маленькая щупленькая старушонка со слезящимися глазами. — Катя дома? — спросил Карасев. — Нет! Кати нет! — улыбнулась старушонка. — Вчера она съехала. Муж-то у нее еще неделю назад съехал, а она вчера пришла с работы, собрала чемодан и подалась. — Куда? — Откуда я знаю куда! А вы кто? Тарас вытащил из кармана удостоверение и сунул бабке в нос. — Вы сказали, с мужем? — Да не муж он ей вовсе, — махнула рукой бабка, затем посмотрела по сторонам и поманила пальцем. — Какой же это муж? То исчезает куда-то недели на три, то появляется на один день. Правда, за квартиру они платили всегда исправно, за двоих, как полагается. Но в основном она жила одна. Муж только иногда наведывался. А когда наведывался, — бабка снова посмотрела по сторонам и снизила голос до шепота, — тогда она ему стелила на полу, хотя диван в ихней комнате двуспальный. Дай-ка, думаю я, посмотрю в ее паспорте, что это у нее за муж. Открываю я паспорт — а он чист. Она вообще не замужем. А когда приехал он, я заглянула и в его паспорт. Он, оказывается, женат. Но на другой. У них фамилии-то разные. Она, значит, Екатерина Александрова, а он Агафон Мемнонов. Так вот, у него по паспорту жену Клавдией зовут. Детей нет. Прописка у обоих тверская. — А какой он из себя, этот Агафон? — спросил Тарас. — Здоровый, — ответила бабка. 30 Примчавшись в отдел, Карасев первым делом позвонил в Тверь, Катиной маме. — Она уже четыре года работает в Эрмитаже, в Санкт-Петербурге, удивленно ответила мама. — А здесь появляется только в отпуск, и то бывает не больше недели. — Если появится, сообщите! — попросил Карасев и позвонил в Эрмитаж. — Да, — подтвердили там. — Екатерина Александровна у нас действительно работает на должности научного сотрудника. Но в данный момент находится в творческом отпуске. Скоро должна выйти. У нее отпуск до пятнадцатого октября. Она пишет книгу о деятельности Гончарова в Петербурге. — Все бы так писали, — проворчал Тарас и запросил в тверской «справке» адрес Агафона Мемнонова, если такой окажется. Такой в «справке» оказался. Карасеву продиктовали не только адрес, но и телефон. Следователь позвонил. Ответила женщина с тяжелым медленным говором, которая представилась женой Агафона Мемнонова. — В данный момент муж в зарубежной командировке, — ответила она. Это единственное, что внятно произнесла женщина. Что за командировка, от какой фирмы, когда отбыл муж и, главное, когда вернется обратно, — от женщины добиться не удалось. — Его дел я не знаю и в них не вмешиваюсь, — отрезала она и положила трубку. Карасев запросил Тверское УВД и попросил навести справке о Мемнонове. Через час служба УВД ответила, что такая фамилия у них фигурировала в одном деле, связанном с убийством. Только замешан в нем был не Агафон, а его младший брат Михаил, который из ревности к своей гражданской жене спровоцировал уличную драку с братьями Леоновыми, Борисом и Геннадием. В драку со стороны Мемнонова был втянут некий Алексей Колесов. Он-то и нанес ножом Геннадию Леонову смертельное ранение в живот. Карасев попросил дать адреса всех тверских предприятий, имеющих выход на зарубеж. Их оказалось восемнадцать. Но ни в одном из них не знали Агафона Мемнонова. — Скорее всего, это челнок, — сообщили в пресс-службе. После чего раздался звонок из музея. Звонила Михайлова. — Тарас Александрович, — сказала она. — Я завершила опись фондов музея. В принципе все на месте, за исключением одного мелкого экспонатика. Это совсем незначительная вещица. Честно говоря, мы сами не знаем, что это такое. Она в музейном фонде числилась у нас как подарок некой Екатерины Лыжиной писателю Гончарову. В данный момент я не уверена, что экспонат исчез. Возможно, что мы его еще отыщем. Тут у нас переезды были, скорее всего, он куда-то закатился. Но если даже не отыщем, потеря не велика. — Извините, — вклинился Карасев. — Как пропажа хотя бы выглядит? — На вид мутный осколок стекла, небольшой, с пол-ладони, треугольной формы, похож на плексиглас. Право, даже не знаю, что он собой представляет, в чем его ценность и откуда он. Может, кусок от какого-то витража, может, застывшая смола. Мы никогда его не выставляли, потому что не знали, что это такое. Он всегда лежал у нас в хранилище. Вот, собственно, и все. — Спасибо, — сказал устало Карасев. — А кто это, Екатерина Лыжина? — Вероятно, какая-то петербургская подруга Гончарова. Чем она знаменита, нам не известно. Известен только год передачи этого осколка Гончарову. Это произошло в октябре 1872 года. Карасев позвонил в литературный архив и попросил выяснить, кто это Екатерина Лыжина — петербургская подруга Гончарова. Из архива обещали позвонить сразу, как выяснят. — Позвоните мне на сотовый, — попросил Тарас и отправился на улицу проветриться. «Будь я проклят, если хоть что-нибудь понимаю», — подумал он. 31 Катя сидела в кресле перед горящим камином, держа на коленях деревянную икону и с ненавистью терпела, как Агафон гладил ее коленку. Чем выше поднималась его рука по ноге, задирая полы халата, тем невыносимей ей становилось. Наконец она не выдержала и сбросила его руку. — М-Мемнонов, п-прекрати, м-меня тошнит! — От меня? — обиженно пробурчал Мемнонов, заглядывая ей в глаза. — Д-да не от тебя. А от всего этого… Не могу я, понимаешь? всхлипнула Катя. — Я и раньше не могла. Всегда сзади стоял тот мужик в кирзовых ботинках. А теперь, как мне п-показали его б-ботинки, тем более не могу. — Катю передернуло. — Д-думала, опять заикаться начну. — Хорошо, не буду, — произнес Мемнонов, вставая. — Я буду воздерживаться, как Челентано, только не заикайся. Он ушел на кухню, а Катя сняла телефонную трубку. Она набрала Аленкин номер и, услышав ее голос, заплакала: — Катька ты, что ли? Боже мой! Ты где? — Я здесь, в Твери! Отсиживаюсь на Мишкиной даче. С Агафоном. Меня, кажется, раскрыли. Я еле сбежала! — Ничего! Немного отсидитесь. Потом смоетесь в Германию, как задумали. Главное, что дело сделано. — Зря я ввязалась в эту авантюру, — всхлипнула Катя. — А главное, я поняла, что он мне отвратителен. Этот Мемнонов. — Как это? Раньше не был отвратителен, а сейчас отвратителен? Хотя мне тоже. Весь их род мне отвратителен. Черт с ними! Как переедете границу, поделите деньги — тут же сделаешь ему ручкой. С деньгами ты независимая. А там найдешь своего Астерина… — Слушай, Аленка! Вчера, когда сматывалась из Ульяновска, пробегаю я с чемоданом мимо какой-то помойки и вдруг вижу: из мусорного контейнера на меня смотрят родные глаза. Подхожу — мама родная! — в мусоре лежит иконка с лицом того самого человека, который приходил к нам помочь вылечить Стрелку. Помнишь? Который сказал, что с ним мы еще встретимся. — Да ты что? Это какой-то знак! Только как его понимать? — Сама не знаю. Иконку я подобрала и теперь с ней не расстаюсь. В это мгновение огромная лапа Агафона легла на телефон. Катя вздрогнула. — Ты что, с ума сошла — отсюда звонить? Никто не должен знать, что мы здесь. Даже Аленка. Она расскажет Мишке, Мишка моей Клавке, и тогда все пропало. — Ты же сам звонил Клавдии… Он снова облапил ее сзади. — Пожалуйста, отстань! — простонала она и закрыла руками лицо. И вдруг увидела вечернее кровавое солнце, заходящее за море. Это было дурным знамением. Троянцы были красными от лучей заката, будто их вымазали в крови. На площади у дворца Приама возвышался деревянный конь. Горожане, глядя на него, ликовали, пили вино и жарили на вертелах мясо. Они праздновали победу, веселились, и только одна Кассандра была мрачной и угрюмой. — Выпей вина, дочь моя! — улыбалась Гекуба. — Не пристало царской дочери в такой счастливый день быть невеселой. — Это не счастливый день, это последний день священного Илиона, уныло отвечала Кассандра, не выпуская из рук осколок горного хрусталя, в который не решалась заглянуть. — Елена нас может спасти, — прошептала она. — Из-за нее началась война, она же ее может и завершить. Вот наконец на площади появилась и она, прекрасная Елена, сияющая как звезда и румяная от выпитого вина. Все восхищенные взоры мужчин и женщин устремились на нее. По толпе прокатился одобрительный гул, означающий, что самое прекрасное сокровище на земле осталось в Трое. Кассандра подошла к ней и сказала: — Настало время, Елена, исполнить свой долг перед Троей и отплатить за любовь горожан, так преданно защищавших тебя. — Чем же мне отплатить за любовь? — засмеялась Елена. — Говорят, ты очень искусно подражаешь женам греческих царей и героев. Представь себе, что в брюхе этой лошади сидит Одиссей, а ты Пенелопа, которая тосковала о нем десять лет. Лицо Елены сделалось нежным, глаза затуманились. — Как долго я ждала тебя, мой милый Одиссей! Как много тосковала о тебе, звала и молила богов, чтобы они поскорее приблизили этот день! воскликнула Елена голосом Пенелопы. — Но женское сердце не столь терпеливо, как мужское. Я снарядила корабль и пустилась в путь. И вот я здесь, рядом с тобой, в священной Трое, жду, когда ты спустишься и обнимешь меня своими сильными могучими руками! И я здесь, — воскликнула Елена уже голосом жены Энея, — приплыла вместе с Пенелопой, чтобы обнять тебя, мой дорогой муж!.. Елена вошла в раж. Ее глаза то весело сияли, то потухали. В них то появлялись слезы, то вспыхивали искры восторга. Она на разные голоса выкликивала имена греческих воинов, но в брюхе деревянного коня было по-прежнему тихо. Тихо было и в толпе. Все завороженно слушали Елену. Глаза мужчин были мутны, у женщин блестели слезы. — Я бы не удержался, если бы меня так нежно позвала моя Гекуба, улыбнулся Приам и поглядел на жену. Толпа вокруг ожила. Снова послышался смех. Со всех сторон обрушились похвалы актерскому дарованию прекрасной Елены. Толпа вновь принялась ликовать, танцевать, пить вино, крутить на вертелах мясо. И никто не услышал, как из брюха коня донесся железный лязг. Его услышала только Кассандра. Она выхватила из рук раба горящий факел и поднесла его к хвосту коня. Подошла мать отобрала факел и велела покинуть площадь, чтобы не отравлять горожанам праздник своим безумством. Кассандра ушла в храм и кинулась на алтарь Зевса. Она пролежала, недвижимая, до глубокой ночи. А в полночь вышла из храма и пошла по ночному городу. Троя спала глубоким сном. Улицы города пахли щедро политым вином. Везде были следы дневного пиршества: под ногами валялись раздавленные кувшины и кубки, вертела и ножи. Многие троянцы, утомленные дневной жарой и сладким вином, спали на улице, кто лежа, на собственной ладони, кто полуоблокотившись о стены домов и храмов. И вдруг Кассандра увидела в проеме стены, через который втащили в город коня, горящий костер. Он разгорался все сильнее и жарче, и какой-то грек сновал вокруг него и подкидывал в огонь дрова. Кассандра узнала его. Это был пленник Синон. Она забралась на стену, чтобы лучше видеть, что происходит, для чего этот греческий плут развел такой огромный костер, и вдруг ужас охватил ее: к этому проему в стене ползли вооруженные орды греков. — Проснитесь, троянцы! — что есть силы закричала она. Но кто-то сзади зажал ей рот. Она вырвалась из этих страшных железных лап и увидела, что перед ней Аякс, снискавший славу самого жестокого и беспощадного воина. Кассандра что есть духу бросилась наутек. Она понеслась в сторону дворца Приама, как вдруг, не добежав до площади, увидела, что с нее пауками расползаются по улицам вооруженные до зубов греки. Это были те самые, что сидели в брюхе коня. Греки быстро и бесшумно разили мечами и копьями спящих на земле троянцев. Многие умирали без стонов, так и не проснувшись, некоторые, отлепляя головы от стен и собственных ладоней, приходили в себя, но тут же получали смертельный удар в живот. Кассандра бежала по городу и чувствовала, что Аякс не отстает ни на шаг. Она трижды спотыкалась о кубки и кувшины, трижды падала на землю, но опять вскакивала и снова мчалась куда несли ноги. А по сторонам начиналась великая бойня. Уже слышался визг детей и женщин. Троянцы защищались кто чем мог. Они бросали в греков горящие головни, утварь, столы, за которыми только что пировали; они бились вертелами, на которых недавно жарили мясо. А греки кромсали всех подряд, не щадя даже младенцев. Кассандра услышала, как дворец ее отца наполнился детскими и женскими воплями, а потом краем глаза увидела, как он все ярче занимается огнем. У храма Зевса была резня, и дева, нырнув в темный проулок, помчалась к храму богини Афины. За ней последовал и Аякс. Кассандра вбежала в святилище Афины Паллады, припала к ее статуе, крепко обвив ее рукой, в которой был зажат осколок горного хрусталя, а другую руку воздела к небу. — Спаси меня, великая богиня Афина! — воскликнула она и в ту же минуту услышала сзади тяжелые шаги Аякса. — Не смей дотрагиваться до жрицы Зевса и дочери царя! — вскричала она, холодея от ужаса. Аякс расхохотался и бросил меч на пол. Он медленно подошел к Кассандре, взял ее за руку и посмотрел в глаза. Взгляд его был холодным и мутным. — Не смей в святилище! — прошептала она, вжимаясь в статую Афины. Аякс с такой силой рванул ее руку, что статуя Афины качнулась и полетела вслед за ней. Богиня тяжело упала на пол, не задев Кассандры, и разбилась на мелкие куски. В ту же секунду вещая дева почувствовала, что выпустила из рук осколок горного хрусталя. Аякс сильно прижал ее к себя, затем, оттолкнув, ладонью пригнул голову и задрал тунику. Последнее, что она увидела, его измочаленные сандалии и каменный пол с разбитыми кусками Афины Паллады… Катя очнулась от того, что почувствовала, как Мемнонов опять гладит ее ногу. Его рука уже касалась трусиков, а глаза уже ничего не видели. — Да, отстань ты, я сказала! — воскликнула Катя, вскакивая с кресла. Совсем окосел, что ли? Но Мемнонов не отстал. Он прижал ее к стенке и, как пьяный, навалился всей своей плотью. — Катька, — прошептал он. — Ты мне всю душу вымотала. Агафон расстегнул ей халат. И вцепился в трусики. — Черт с тобой, — прохрипела она сквозь зубы. — Раздевайся и ложись в постель. — Правда? — дурашливо воскликнул он. — Ты не шутишь, Катька? Девушка оттолкнула его и молча сбросила с плеч уже расстегнутый до последней пуговицы халат. Она осталась только в лифчике и тоненьких трусиках. Он восхищенно уставился на нее. — Ну у тебя и фигура. Как у богини! Мемнонов скинул с себя рубашку и опять с разомлевшим видом полез к Кате, но она цыкнула: — Тише! По-моему, дверь отпирают. Мемнонов замер. — Точно отпирают, — тяжело дыша, прохрипел он. — Не вздумай одеться! Я сейчас разберусь. Он направился в прихожую, а она взяла с кресла икону с лицом Астерина и прижала к груди. 32 В кафе Карасев встретил Берестова с Галкой и очень им обрадовался. Галка пила шампанское, а Берестов по обыкновению ей что-то заливал. Их веселый и беспечный вид несколько поднял настроение следователя. — Ведем праздную жизнь в рабочее время! — сказал Карасев, подойдя к их столику. — Тарас, привет! — засмеялся Берестов. — Давай, садись! Сегодня пьем и веселимся! Он тут же слетал еще за одним бокалом и с краями налил шампанского. Затем подмигнул Карасеву: — Берию уже арестовали? Галка покатилась со смеху, а Карасев нахмурился. — Тут дела почище… Берестов сразу сделался серьезным. Он придвинул Карасеву стул и спросил полушепотом: — Взял след убийцы? Мне сказать можешь. Я — могила. — Я тоже одной ногой в могиле, — выкатила глаза Галка. Карасев не спеша выпил шампанское, отломил дольку шоколадки и только после этого удостоил друзей великодушным взглядом. Их глаза готовы были лопнуть от любопытства. — Знаете, кто был этот сторож, которого прибили? «Маньяк-антихрист!» Галка ахнула и закрыла ладонью рот. Берестов недоуменно поднял брови. — Потом я тебе расскажу, — цыкнула она на Леню. — Дальше, дальше, Тарас! Кто грохнул сторожа? — Подозреваю, что его первая жертва — Катя Александрова… И Тарас, взяв с них клятву молчания, рассказал все, начиная с того, как этот маньяк надругался над приехавшей из Твери семнадцатилетней студенткой прямо на крыльце церкви, в которой она искала спасения, и как потом насильника не могли поймать, потому что он был хитер, осторожен и бегал, как собака; Тарас не утаил, что десять лет спустя Катя Александрова снова появилась в этом городе, поступила в университет, в котором ей не довелось учиться из-за насильника, и устроилась на работу в тот самый музей, где работал сторожем «Маньяк-антихрист». Одновременно в музее проходила выставка восковых фигур, и на пальцах Берии оказалась кровь убитого сторожа… — Какой ужас! — затряслась Галка. — Просто мистика какая-то… Берестов был задумчив и молчалив. Он смотрел в пространство и что-то вспоминал. — Восковые фигуры здесь вообще ни при чем, — пробормотал он еле слышно. — Это случайность. Неожиданно глаза его вспыхнули. Он ошеломленно уставился на Тараса и поднял палец кверху. — Помнишь, я тебе говорил, что, когда я отрубился в музее, Берия мне не снился. Мне снилось что-то античное. Море, закат. На фоне заката вытащенные на берег корабли и около них ахейцы в шлемах и красных плащах. — Боже мой! — перекрестилась Галка и судорожно отпила из своего бокала. — Дальше-то что? — усмехнулся Тарас. — А дальше… — Взгляд Берестова снова погрузился в пространство. Дальше? Хм… Мне кажется, нечто такое уже происходило в истории. Кто-то уже искал защиту от насильника в храме… Но это не помогло… — И вдруг глаза Берестова просветлели. — Вспомнил! Это вещая Кассандра искала спасения в святилище богини Афины, когда греки ворвались в Трою. А над ней надругался Аякс прямо перед алтарем. Греки были в ужасе. Боги тоже были в ужасе. Греки хотели за это Аякса казнить, но по какой-то причине не казнили. А боги наказали. Когда греки возвращались на родину, боги послали им бурю. Корабль Аякса разбило о скалы, все погибли, а он уцепился за скалу. Он было обрадовался, что обвел вокруг пальца и смертных, и бессмертных, но Зевс метнул в скалу молнию, она оторвалась и погребла Аякса в море. Карасев побледнел. — Что с тобой? — удивился Берестов. — Да… ведь его жена рассказывала, что ему накануне приснился точно такой же сон, который ты сейчас рассказал, — пробормотал растерянно Тарас. — Кому? — удивился Берестов. — Локридскому… Пришла очередь бледнеть Берестову. — Локридскому? — повторил он. — Фамилия сторожа Локридский? Вот это ничего себе! Ты знаешь, кто был Аякс? — блеснул глазами Берестов. Предводитель ополчения локридов! Оба онемели и с открытыми ртами уставились друг на друга. Не онемела только Галка. Она их обоих взяла за грудки и стала трясти. — Дальше, мужики! Дальше! — Дальше? — очнулся Берестов и перевел взор на Галку. — В истории все повторяется. — Это я уже слышала! — нетерпеливо перебила Галка. — Так это Катя Александрова замочила Локридского? — Катя Александрова, — пробормотал задумчиво Берестов и вытаращил глаза. — А знаете ли вы, господа, что время у имен съедает окончание, а у фамилий начало. Произнесите «Катя Александрова» одним словом. — Ка…сандра… — пробормотала Галка и вдруг хлопнула себя по губам. — Мистика какая-то… Так, значит, она отомстила? — Да не отомстила она! — стукнул по столу Тарас. — Дело в том, что она сама не знала, что Локридский и есть тот самый насильник. — Тогда за что она его убила? — выкатила глазища Галка. — Убила не она, — поморщился Тарас. — А, скорее всего, ее сообщник. А вот за что — ума не приложу! Все трое замолчали и угрюмо уставились в стол. После трехминутной тишины Берестов нарушил молчание. — Галка, у тебя Гомер есть? Умри, не помню, что было дальше, после разгрома Трои. — Нет у меня Гомера. — А Вергилий есть? — И Вергилия нет. — Как ты живешь, Галка, без Вергилия в этой дыре? Берестов лихо выпил бокал шампанского и уткнулся лбом в ладони. — Действительно, если никто не знал, что Локридский маньяк, за что его убили? Компания в раздумье провела еще с полчаса, при этом была выпита еще одна бутылка шампанского, затем бутылка хереса, и Берестов уже собрался было добавить ко всему этому бутылку коньяку, но у Карасева неожиданно зазвонил мобильный. Звонили из литературного архива. — Вы Тарас Карасев? Мы выяснили, кто такая Екатерина Лыжина. Это дочь почетного гражданина Санкт-Петербурга Петра Александровича Лыжина. Ее полное имя Екатерина Петровна Лыжина. В 1852 году в двадцатишестилетнем возрасте она вышла замуж за купца из Амстердама, имевшего российское гражданство, Генриха Шлимана, о чем свидетельствует запись Исаакиевского собора. В 1855 году у них родился сын Сергей, в 1859 году — дочь Наталья. В 1868 году Екатерина Петровна разводится со своим мужем и замуж больше не выходит. Вот, собственно, и все, что мы нашли по Екатерине Лыжиной. Всего доброго. Карасев сунул телефон в карман и улыбнулся Берестову и Галке, они не сводили с него хоть уже и несколько помутневших, но все еще любопытных взоров. И вдруг на Карасева снизошло прозрение. — Господа, — произнес он полушепотом. — Теперь я, кажется, понял, за что грохнули Локридского. — За что? — воскликнула окосевшая парочка. — Потом! Карасев вскочил и поспешил на выход. — Ты куда? — крикнул вслед Берестов. — Объявлять всероссийский розыск… Карасев летел по улицам, и все фрагменты этой путаной истории выстраивались в одну логическую линию. Эрмитаж. Екатерина. Гончаров. Появление Кати. Исчезновение связки ключей. Убийство Локридского. Наконец, исчезновение подарка Екатерины — этого желтого невзрачного осколка. Возвратившись в отдел, Карасев, прежде чем пойти к начальству с требованием об объявлении всероссийского розыска Екатерины Александровой и Агафона Мемнонова, зашел к компьютерный отдел. — Мне срочно нужны данные о сокровищах Генриха Шлимана, найденных при раскопках Трои, — сказал Карасев. — Сейчас найдем! — ответила интернетчица Марина. Через пятнадцать минут на экране компьютера появились цветные репродукции археологических раскопок Трои: золотые кубки, чаши, цепочки, украшения, золотые маски, сохранившие лица умерших, набалдашники от мечей из горного хрусталя. — Что там еще из горного хрусталя? — спросил Карасев, вглядываясь в экран. — Вот еще есть чаши, бусы, серьги. Осколки от витражей… — произнесла Марина. — Спасибо, — произнес Тарас. — Теперь мне все ясно. 33 Все встало на свои места. В фондах ульяновского музея хранился уникальный экспонат, найденный Шлиманом при раскопках Трои, экспонату было около трех с половиной тысяч лет. Его подарил своей жене Екатерине сам Генрих Шлиман в 1871 году уже после развода, поскольку продолжал материально поддерживать семью. Но русская жена Шлимана не оценила подарок и подарила осколок писателю Гончарову. Вот как этот осколок оказался в ульяновском музее, в отделе Гончарова. Александрова, естественно, узнала об этом подарке Екатерины писателю из архивов. Девушка сообразила, что похитить этот экспонат, стоимостью более миллиона долларов, из провинциального музея не представляет большого труда, тем более что персонал музея не понимал, что за предмет лежит у них в запасниках музея. Она устраивается в Гончаровский отдел на полставки младшей научной сотрудницы. Ее берут с удовольствием. Кто же еще согласится работать в провинциальном музее почти на голом энтузиазме? Параллельно поступает в университет. Это как бы главная причина приезда сюда. Чтобы не было подозрений. Копается в архивах Гончарова и узнает, где и под каким номером хранится в подвале экспонат. Она крадет у Михайловой связку ключей, заказывает копию ключа от подвала, тщательно промывает ключи растворителем и возвращает. Здесь уже без сообщника не обошлось. Наверняка это он заказывал копию в мастерской и промывал ключи растворителем. Наверняка он и разрабатывал детали этой операции и, как пить дать, уже нашел покупателя на этот осколок. Скорее всего, за границей. Итак, третьего октября Александрова запирается у себя в кабинете. Ближе к одиннадцати, прокравшись мимо дверей сторожа в вестибюль, она блокирует магнитом дверь и впускает сообщника… Тут Карасев стукнул себя по лбу. Почему эта операция была назначена на третье? Да потому что третьего по НТВ транслировался футбол между «Спартаком» и «Динамо». Локридский — любитель футбола. Трансляция матча начиналась в половине одиннадцатого, а в одиннадцать его убили. Это гениально — впустить сообщника именно во время футбола. Кстати, наконец объяснилось и то, почему Локридского грохнули ключом в коридорчике, а не в каптерке. Карасев напряг все свои извилины и вдруг понял, что Локридский случайная жертва. Его вообще не планировали убивать! Поэтому-то сторожа и пристукнули случайным орудием. Хотя в общем-то… в мире нет ничего случайного… Карасев набрал номер Михайловой. — Зоя Павловна! — попросил он. — Сосредоточьтесь и вспомните: когда в ночь перед убийством вы сдавали сигнализацию на пульт, включали вы дополнительный прибор, который выведен на подвал? — Что вы! Мы местную сигнализацию подвала уже сто лет не включаем, ответила она. — Какой от нее смысл, когда она срабатывает только у сторожа в каптерке. Пульта она не касается. Хотя нет! Стойте! Тарас Александрович! А ведь точно, я ее включила. Точно-точно! Когда я выпроводила этих архаровцев из подвала, у меня было такое чувство, что у них там осталась третья бутылка и они полны решимости за ней вернуться. Вот я и включила. — А когда пришли наутро, она была включена? — Нет! Она была выключена. — Почему же вы мне об этом не сказали? — Но эту сигнализацию иногда отключают сами сторожа. Она уже ветхая и дает ложные сработки. — А как она срабатывает? Звенит? — Да нет. Звонка у нее давно нет. Она просто щелкает, и начинает мигать лампочка. — Спасибо, Зоя Павловна, вы мне очень помогли, — сказал Карасев. Никому ни слова. Теперь картина была ясна окончательно. Александрова с сообщником открыли дверь подвала, и старый прибор начал щелкать. Локридский его, естественно, отключил и пошел на всякий случай посмотреть. В коридоре он увидел Катю, которая, судя по всему, стояла на шухере, а сообщник был уже в подвале. Что там произошло — неизвестно. Может, Катя завизжала от неожиданности, но сообщник выскочил из подвала и подвернувшимся ключом нанес ему два удара по голове. Тарас покачал головой, и ему вдруг ясно представилась картина, как они стоят, ошеломленные, над трупом Локридского и смотрят друг на друга. «Вот это ни черта себе. Вот это похитили незаметно». Далее, наверное, все-таки Александрова своим ясным аналитическим умом сообразила намазать кровью пальцы Берии и стереть все отпечатки… Размышления Карасева прервал звонок. Звонил Берестов. Голос его был взволнован. — Тарас. Только что прочел Вергилия. Скажу честно, я ошеломлен. Все-таки по жизни нас водит судьба, и все по тем же тропам. Если бы еще знать фамилию ее сообщника… — А я знаю, — ответил Карасев. — Мемнонов его фамилия. — Как-как? А звать случайно не Агафоном? — Да, Агафоном! Откуда ты знаешь? — удивился Карасев. — Отбрось от имени окончание и соедини с фамилией — получится Агамемнон. Это греческий царь, который возглавлял осаду Трои. С ним Кассандра отбыла в Грецию! Сечешь? Тарас, срочно разыскивай Александрову. Ей грозит опасность. — А я что, по-твоему, делаю? — возмутился Карасев. — Уже объявил всероссийский розыск. — Зачем всероссийский? Мемнонов из Твери, и разыскивать его нужно в Твери. — Тверское УВД уже этим занимается. — Да не найдет их Тверское УВД, как ты не поймешь? Их даже ты не найдешь. Без меня. — Все ясно. Вы с Галкой еще добавили. — Я серьезно, Тарас. Если ехать в Тверь, поехали сейчас. На вечерний московский еще можно успеть… «Это, конечно, безумство, не оформив командировку, не получив одобрение начальство, сорваться в Тверь, — думал Карасев, летя в такси на железнодорожный вокзал. — Но Берестову как-то всегда удается провоцировать на безумные поступки…» На следующий день утром в десять они уже были в кабинете у начальника Тверского УВД полковника Григорьева. Он молча выслушал Карасева, после чего поднял трубку и сообщил дежурному: — Полковник Григорьев у аппарата. Срочно выделить машину ульяновским товарищам. — Он положил трубку и приветливо улыбнулся. — Чем сможем, поможем. Группа захвата в любую минуту в вашем распоряжении. Гости поблагодарили начальника и направились в дежурку. — Сначала к ее матери, затем к его жене, — подмигнул Карасев. Катина мама, Надежда Федоровна, оказалось моложавой, высокой, женщиной, грациозной и строгой, с черными внимательными глазами и легкой сединой на висках. Узнав, что пришли из милиции по поводу Кати, она встревожилась. — Где сейчас может быть Катя? — спросил Карасев. — Наверное, в Москве. Она сейчас работает над книгой. Наверняка роется в каких-нибудь архивах. А в чем, собственно, дело? — Дело десятилетней давности. Она нужна нам в качестве свидетеля для опознания ботинок маньяка, — соврал Карасев. — Как давно вы с ней виделись? — Месяц два назад. Как только она взяла творческий отпуск, сразу приехала сюда. Пожила неделю и уехала в Москву. — С кем она здесь встречалась? — Да ни с кем особо не встречалась, — пожала плечами Надежда Федоровна. — Закадычных друзей у нее нет. Только подруга, Аленка. — А Мемнонов? — спросил Карасев. — Мемнонов? — удивилась Надежда Федоровна. — Это муж Алены. Какой он ей друг… — Агафон? — При чем здесь Агафон? — еще больше удивилась женщина. — Агафон старший брат мужа Алены. — А мужа Алены как зовут? — вмешался Берестов. — Случайно не Менелай? — Нет, не Менелай, — улыбнулась женщина. — Его зовут Михаил. Но война из-за его Елены тут была. — Ее похищали? — напирал Берестов. — Такую похитишь. Она сама кого хочешь похитит. По доброй воле уехала в Крым с одним товарищем. — Как звать? — Звать, конечно, не Парисом, но Борисом. Фамилия Леонов. — От слова Илион, — подмигнул Берестов. Карасев незаметно показал товарищу кулак и продолжил: — В каких отношениях ваша дочь с Агафоном Мемноновым? — Ни в каких! — вытаращила глаза Надежда Федоровна. — Во всяком случае, замуж за него не собиралась, да и не могла собраться, поскольку он женат. — А чем он занимается, это Агафон? — спросил Тарас. — По-моему, антиквариатом. Боюсь соврать, но, кажется, в Москве у него свой антикварный магазин. Не сказать, что он очень крутой, но бедным тоже назвать нельзя. — И последний вопрос, Надежда Федоровна, — опять вмешался Берестов. Когда она приезжает домой, куда идет в первую очередь? — Домой, естественно, — ответила Надежда Федоровна. — В первую очередь идет к маме. Отца у нас нет. — А во вторую? — К Аленке… Когда вышли от Надежды Федоровны, Карасев стал настаивать на том, чтобы ехать брать за жабры жену Мемнонова, а Берестов считал, что нужно сначала поговорить с Катиной подругой. В конце концов бросили монету и выпало ехать к подруге. Дверь открыла белокурая голубоглазая красавица с пухлыми губами и роскошными бедрами. «С такой можно рвануть в Крым», — подумал Карасев. «Что в Крым… В Париж!» — подумал Берестов, и взор его заволокло. — Вы Елена Мемнонова? — вежливо спросил Карасев. — Мы из милиции, по поводу Кати. Глаза Алены расширились. — С ней что-нибудь случилось? — Почему вы так решили? — У меня плохие предчувствия! — схватилась за сердце Алена. Берестов отодвинул Карасева и строго посмотрел красавице в глаза. — По нашим сведениям, ей грозит опасность. Спасти вашу подругу еще не поздно, но мы не знаем, где ее искать! Алена метнулась было в комнату, но на пороге остановилась. Она внимательно посмотрела в глаза сначала Берестову, затем Карасеву и, уныло потупив взор, выдохнула: — Не знаю. Берестов вытащил из кармана визитку и сунул Алене. — Если что-то узнаете, позвоните мне на мобильный. Друзья развернулись и помчались по лестнице вниз. — Она что-то знает, — шепнул Карасев. — И мне так показалось, — ответил Берестов. 34 Выйдя из подъезда они позвонили жене Мемнонова. К телефону никто не подошел. Карасев предложил поехать к ней поспрашивать про Мемноновых у соседей, но Берестов убедил, что нужно подождать. — У меня такое чувство, что сейчас позвонит Алена. Друзья вернулись в машину и попросили водителя отогнать ее за кусты. Не прошло и десяти минут, как из подъезда выпорхнула Алена и понеслась в сторону дороги. Она была весьма встревоженной. Берестов с Карасевым переглянулись. — Шеф! Давай незаметно вон за той блондинкой. Алена вышла на дорогу и стала голосовать. Вскоре около нее притормозило такси. Она села в автомобиль и покатила куда-то на окраину города. — Судя по всему, едут на дачи, — сказал водитель. И он не ошибся. Через полчаса такси пересекло городскую черту и въехало в зеленый коттеджный городок. — Гадюшник местных буржуев, — пояснил водитель. Вскоре такси остановилось у металлических ворот двухэтажного краснокирпичного дома. Алена выскочила из такси, расплатилась с водителем через окно и принялась открывать ворота. Такси моментально укатило, а милицейский «жигуль» медленно подъехал к соседнему дому и пристроился у гаража. — Пойдем или подождем? — спросил Карасев. — Подождем! — ответил Берестов. И снова Берестов оказался прав. Не прошла и двух минут после того, как Алена зашла на дачу, пустую улицу огласил отчаянный женский вопль. Женщина с шальными глазами выскочила из дома и сразу кинулась к милицейской машине. — Там! — тряслась она, указывая на дом пальцам. — Там… Карасев с Берестовым выскочили из машины и понеслись в распахнутый настежь дом. В прихожей валялась обувь разных размеров. Не увидели ничего особенного они и на веранде, через которую промчались сломя голову. Далее следовала гостиная с диваном, тремя лавками и огромным столом посередине. Когда же они переступили порог каминного зала, то остолбенели. На полу лежали двое: красивая длинноногая девушка с пышной копной волос и здоровенный парень атлетического сложения. У обоих в области сердце зияло по кровавой ране, из которых струйкой разлилась по полу и уже успела запечься черная густая кровь. Друзья подошли поближе. Катя была почти голой — в тоненьких прозрачных трусиках и таком же тоненьком бюстгальтере. Лицо ее было спокойным и одухотворенным. В руке зажата деревянная иконка с каким-то белокурым святым. Парень был без рубахи, в джинсах. Глаза его были открыты, и в них застыло удивление. — Опоздали, — вздохнул Берестов. — Вызывай опергруппу. Карасев грустно покачал головой и достал из кармана сотовый. После чего нахмурил брови и направился к машине. В машине они вдвоем с Берестовым надавили на Алену. Та была вне себя от горя, но сквозь слезы все же давала показания. — Это Агафон ее сбил с панталыку! — давилась от слез Алена. — Это он, скотина, уговорил Катьку свистнуть из ульяновского музея троянский хрусталь… — Успокойтесь, — хмурился Тарас. — Давайте все по порядку. И Алена рассказала с рыданьями и воплями, как год назад Катюша приехала в отпуск в Тверь и пришла к ней в гости на день рождения Мишки, ее мужа. Кроме Кати, были еще Мишкин брат Агафон и его жена Клавка. Там-то, на дне рождения, Катя и рассказала им, что в архивах имеется свидетельство о том, что первая русская жена Шлимана, Екатерина Лыжина, подарил писателю Гончарову осколок горного хрусталя, найденный при раскопках Трои. Этот мужнин подарок очень возмутил Екатерину. Ей нужны были деньги, простые русские рубли, на худой конец — фунты стерлингов, а спятивший муж дарит ей какие-то древние стеклянные осколки. Словом, подарок, ценой в пятьдесят тысяч фунтов по тем временам, бывшая супруга Шлимана не оценила и подарила его писателю Гончарову. Так вот, продолжала рассказывать Катя, этот осколок более ста лет лежит в фондах ульяновского музея, и персонал до сегодняшнего дня не знает, что это такое. Катя рассказала это как комический случай, но юмор поняла только она, Аленка. Практичные Мемноновы сразу же нахмурились и стали выяснять, сколько этот троянский экспонат может стоить сегодня. Про этот случай забыли все, кроме Агафона. Он занимается антиквариатом и шесть раз в году ездит за границу. Агафон буквально через месяц после этого нашел покупателя на осколок из Трои. Какой-то коллекционер из Германии готов за него выложить полтора миллиона долларов. После этого Клавкин муж начал активно обрабатывать Катьку. «Один взмах руки — и ты миллионерша! Весь мир будет у твоих ног! Ты навсегда распрощаешься с этой гнусной российской нищетой…» Катька долго колебалась, потом согласилась… — Я не знаю, что у них там произошло, — закончила, стуча зубами, Аленка, — но вчера она мне звонила и плакала. Потом на полуслове разговор оборвался, и я больше не могла до нее дозвониться… В это время подъехала машина с криминалистами. Карасев обрисовал ситуацию, и они зашли в дом. Карасев вернулся, посмотрел Алене в глаза и строго спросил: — Кто их мог убить? — Понятия не имею, — ответила дрожащим голосом Аленка. Карасев вопросительно посмотрел на Берестова. Берестов развел руками и демонстративно набрал телефон Клавдии Мемноновой. — Ты думаешь, она может что-то прояснить? — спросил Карасев. — Только она и может. Карасев позвонил начальнику УВД полковнику Григорьеву и попросил задержать Клавдию Мемнонову. — Задержим, — пообещал Григорьев. Эксперты вышли на улицу перекурить. Карасев выбрался из машины. — Следы есть? — Следов до черта! — Стреляли из револьвера? — Из девятимиллиметрового «вальтера». Оба попадания в сердце. Смерть у обоих наступила мгновенно. Произошло это вчера, примерно в девять вечера… Больше здесь торчать не имело смысла. Карасев велел водителю возвращаться в город. По пути он спросил у рыдающей Алены: — У Агафона пистолет был? — У него было три пистолета! — Каких марок? — Я не разбираюсь в марках. Два пистолета, по-моему, были немецкие. Третий — с барабаном… — А, кстати, чья это дача, на которой скрывались беглецы? — По документам, это дача моего мужа. А фактически она Агафона. У него три такие дачи… Алену забросили домой и поехали перекусить в кафе. Однако до кафе доехать не удалось. Позвонили из УВД. — Клавдия Мемнонова задержана в аэропорту. Сейчас ее везут в управление для допроса. — В УВД! — приказал Карасев. Когда «Жигули» подъехали к УВД, навстречу с крыльца спустился улыбающийся капитан и радостно сообщил. — Мемнонову допросили. Она во всем призналась. Это она убила своего мужа и любовницу в состоянии аффекта. — Можно задать ей пару вопросов? — Можно, — ответил капитан и повел на второй этаж, в тот самый кабинет, где допрашивали Мемнонову. Они втроем вошли в кабинет, и гостям стало не по себе от тяжелого взгляда задержанной. На табуретке перед старшим лейтенантом восседала женщина лет тридцати пяти, плотная, с крашеными волосами, тонкими губами и бледным бескровным лицом. В ее глазах не было ни страха, ни скорби, ни робости, ни раскаяния. Капитан что-то шепнул лейтенанту, и тот сказал: — Вам хотят задать несколько вопросов наши коллеги из Ульяновска. Она молча кивнула. — Скажите, Клавдия… — запнулся Карасев. — Николаевна, — подсказал лейтенант. — Спасибо! Скажите, Клавдия Николаевна, известно ли вам что-нибудь об убийстве сторожа в ульяновском музее? — Все известно, — ответила она без единой эмоции. — Кто его убил? — Мой муж. — За что? — За то, что он пытался изнасиловать его любовницу. — Вы имеете в виду Катю Александрову? — Да. Именно эту сучку я и имею в виду. — Вам рассказывал муж, как он его убил? — Во всех подробностях. Этого сторожа никто убивать не хотел. Сам нарвался. — Каким образом он нарвался? — Они хотели стибрить из подвала троянский экспонат. Прокрались в музей. Эта сучка осталась наверху, а мой муж спустился вниз, в подвал. Ключ у них уже был. В подвале Агафон услышал крик. Выскочил в коридор и видит, как этот сторож лежит на Александровой и рвет ей платье. Муж пытался стащить его за волосы — ни в какую. Тогда он взял валявшийся в коридоре разводной ключ и пару раз ударил сторожа по башке, чтобы образумить. Ну, сторож и скопытился. У Агафона сила-то недюжинная. Пальцем пошевелит — и труп. — А кому пришло в голову намазать кровью сторожа пальцы восковой фигуры? — Ей же и пришло, сучке этой. Она сунула свой платок прямо в пробитую башку сторожу… брр!.. и преспокойно отправилась мазать пальцы Берии. А на другой день сунула ему в карман магнит. Хитрая тварь была… Теперь ответы были получены на все вопросы. Карасев вздохнул, невесело подмигнул Берестову, и они вышли из кабинета. Друзья молча поплелись к лестнице, но их догнал капитан. Он протянул какой-то мутный, невзрачный, весь в пузырях и порах треугольный осколок, величиной с половину ладони. — Это ваше, — улыбнулся. — Изъято у Мемноновой при задержании. Карасев пожал капитану руку и положил троянский хрусталь в карман. Они вышли с Берестовым из УВД, сели в машину и попросили водители довезти до вокзала. — По Вергилию, Кассандра тоже пала от рук ревнивой жены царя Агамемнона? — спросил Карасев. — Пала, — ответил Берестов. — Вместе с Агамемноном. Карасев тяжело вздохнул и опустил руку в карман. К горлу почему-то подкатил горький комок. «Что это со мной, — удивился, — со следователем по особо важным делам?» На заднем сиденье беспокойно заерзал Берестов. — Не знаю, как тебе, а мне девушку жалко, — произнес он. Нащупав в кармане осколок троянского хрусталя, Карасев извлек его из кармана. «Вещица не очень изящная и не очень привлекательная, а стоит таких деньжищ», — подумал следователь. Вдруг неожиданно муть в хрустале прояснилась, и Тарас ясно увидел Катю — веселую, смеющуюся, в какой-то божественно легкой тунике, а рядом ясноглазого белокурого красавца, с лицом того самого святого, который был на иконе в руках убитой девушки. Они шли, взявшись за руки, среди облаков по каким-то невообразимо прекрасным высокогорным лугам, и вокруг небо было необычайно глубокой голубизны. Карасев закрыл глаза и затряс головой. «Переутомился, — подумал он. Еще одно такое дело — и можно отправляться в психушку». — Ну что, теперь домой? — как можно бодрее произнес Карасев. — Ты как хочешь, а я возвращаюсь в Москву, — уныло ответил Берестов. Съезжу-ка я к жене в Лондон. Что-то мне, старик, в России тоскливо…