Обитатели усадеб холодными снежными зимами зачастую не имели возможности навестить даже соседние поместья, не говоря уже о родне, чьи владения располагались далеко. Только на равнинах возникали небольшие деревушки.

Дом Сигрун и вовсе стоял на отшибе — отец ее погиб много лет назад, и мать от тоски отправилась следом за ним.

Женщина, тем более такая, как Сигрун, у северян пользовалась особым почтением и обладала особыми правами. Потому, хотя Сигрун и жила одна сиротой, никому бы в голову не пришло трогать ее.

Особенно уважали тех, кто вел себя правильно, не нарушал обычаев и был красив. И если первыми двумя чертами Сигрун не могла похвастаться, то последней обладала сполна. Кроме того, как и полагалось настоящей северянке, она обладала трезвым умом, гордым нравом и твердым духом.

Северяне верили, что у смелой и храброй женщины родятся такие же дети, и потому многие уже сватались к ней. Но и Сигрун знала себе цену и тщательно отбирала претендентов в мужья. Ей нужен был супруг, который проявил бы себя во время битвы, доказал свою доблесть и храбрость на поле брани. И она знала того, кто подходит под это описание целиком — вот только он до сих пор не говорил ни нет, ни да.

Сигрун уже исполнилось двадцать, но ранние браки и не приветствовались у северян. Конечно, случалось такое, что замуж брали и шестнадцатилетних девушек, однако все же не часто.

Женщины севера славились гордостью и трезвостью ума и предпочитали дождаться достойного жениха. Девушки редко выходили замуж раньше двадцати, а мужчины женились и того позже, выжидая двадцати пяти, а то и тридцати лет.

Бывало, что женитьба задерживалась на несколько лет. Если такое случалось, то обычно задержку оговаривали с самого начала, при сватовстве. А бывало такое нередко — или невеста была еще слишком молода, или жениха на борту драккара ждали друзья, готовые отплыть в далекие земли. Тогда девушка становилась "названной женой".

Сигрун названной женой не была.

Все, что мог сказать ей Рун, он говорил наедине, так что Сигрун оставалось лишь гадать — где правда, а где ложь. Но, чтобы ни значили его слова, они не имели силы перед конунгом, его отцом.

Сигрун вспоминала об этом в часы сумерек, когда в доме заканчивались дела, в остальное же время ей было не до того — Сигрун, обладавшая нежными руками и открытым сердцем, все дни проводила в заботе о раненых и больных, за что, впрочем, получала достаточно даров, чтобы хватало на мясо и мед.

На сей раз вернувшиеся с запада воины привезли семерых.

Двоим она помочь не могла — слишком много времени раненые провели в пути. Раны загноились, и Сигрун понимала, что вопрос лишь в том, когда настанет их срок.

Еще двое шли на поправку так быстро, что уже вовсю говорили ей сладкие слова, которым Сигрун не верила ни на грош.

С двумя оставшимися дело обстояло сложней. Рана одного сильно кровоточила, но Сигрун наложила повязки и напоила его отваром из ромашки, снимавшим боль. Оставалось ждать.

Другой удивил ее с первого взгляда тем, что волосы его отливали таким же пламенем, как и у самой ведовки. Лицо покрывали метки солнца, и он определенно не принадлежал к роду северян.

Воин, доставивший меченого Тором, строго-настрого завещал следить, чтобы с галлом не случилось беды. Велел кормить хорошо и положить на добрый топчан. И только наутро, после пира, Сигрун стала догадываться, что это за галл.

Юноша лет двадцати отроду, слишком хрупкий, чтобы держать в руках разом меч и копье, метался в бреду с тех пор, как оказался в лекарской избе. Он говорил на незнакомом языке, и из всех слов, что произнес галл, Сигрун, почти не знавшая западных наречий, смогла разобрать только одно слово: "брат". Галл повторял его и плакал, как не пристало плакать мужчине, так что Сигрун становилось неловко. И все же она продолжала выхаживать южанина день за днем.

На четвертый день галл открыл глаза.

Кадан увидел девушку, стоявшую перед ним — стройную, с волосами такими же рыжими, как у него самого.

Стан девушки обнимали складки свободного платья-рубахи с длинными широкими рукавами. На плечах лежала шаль, заколотая оловянной брошью. На поясе висели множество сумочек и нож.

Приняв ведовку за одну из своих, Кадан торопливо и громко заговорил, силясь рассказать о том, что произошло, но Сигрун непонимающе смотрела на него, и Кадан замолк.

— Где я? — спросил он уже на другом языке, который знал немного, хоть и не очень хорошо.

— Ты в окрестностях Бирки, в лекарском доме. Друг просил меня проследить за тобой.

Кадан закрыл глаза. Перед внутренним взором его встало лицо викинга с заплетенной в косы золотистой бородой, который вонзил клинок в его плечо.

— Я в плену?

Сигрун пожала плечами.

— Тогда уж вернее сказать, что ты раб. Но я не знаю чей. Мне просто наказали сделать так, чтобы ты продолжал жить.