Шрифт:
– Кого из Союза гнать надумали? – напряглась Мария Ивановна. Жена Шумова знала почти всех живописцев, их жен и детей. Помнила и бывших жен, оставленных художниками, и всегда поздравляла тех с рождениями и именинами, пыталась помочь, если у женщин случалась какая нужда.
– Темлюкова Константина Ивановича.
– Вот те раз! Доигрался батюшка. Беда, мужик-то больно хороший…
– Так что же натворил этот хороший мужик? – поинтересовался адмирал. – Погоди, Темлюков? Я же его знаю. У тебя на рождении в прошлом, нет, позапрошлом году был. Такой сухонький, моложавый.
– Он самый. – Иван Иванович налил себе и адмиралу. – Давай еще по одной махнем. – И, не дожидаясь поддержки, глотнул снова полную рюмку. – Темлюков, конечно, дел наделал. Я, Павел Андреевич, Темлюкова не поддерживаю и поступок его не одобряю, но одно дело это, а другое – то…
– Так объяснишь ты наконец, что же натворил этот Темлюков. – Адмирал с сожалением затушил чинарик в хрустале пепельницы и уставился на Шумова.
– Тут в двух словах не расскажешь, – задумался Шумов.
– Расскажи в трех, – посоветовал адмирал.
– Художник Темлюков большой, что и говорить. Бог ему не пожалел, отвесил таланту щедро.
И удача была. В двадцать шесть лет – член Союза.
Мастерская, заказы. Космонавтов писал, правительство. Шел как по маслу. И вдруг – заява: соцреализм – фальшивое учение, вся моя предыдущая жизнь пустая. И понеслось. На своей персональной выставке это заявил: перед народом, перед всей прессой. Министерство, конечно, отреагировало.
Заказов у Темлюкова больше нет. А ему и не надо.
Иностранцы к нему валом. Сам Генрих Дорн у него картинки покупает. Вот и живет отшельником. Друзья от него отвернулись. Я тоже к нему не хожу и к себе не зову. И не потому, что боюсь начальства, мне, Павел Андреевич, он своей заявой в душу плюнул.
Выходит, он теперь настоящий, а я так, халтурщик соцреалистический. Я этого Темлюкову простить не могу. Я честно работаю и халтурщиком и дураком себя не считаю.
– Да лучше тебя, Иван Иванович, я художника и не знаю. Потому и портрет решил у тебя заказать. Для внуков портрет, не для меня. Мне похожесть нужна.
А ты как напишешь, так напишешь. Один в один.
Нет, лучше тебя в Москве никто не может…
Провожая нетвердой походкой адмирала к лифту, Шумов обиду от министерской дамы почти забыл. Искренняя лесть заказчика бальзамно улеглась на душу живописца.
– Прошу, – улыбнулся он, открывая дверь лифта, но адмирал дверцу придержал:
– Слыхал, с других за портрет по две тысячи давно берешь. Почему с меня полторы?
– Друзьям не набавляю, – хмыкнул Шумов. – На рыбалку в Астрахань на своем самолете свозишь.
Тут мой интерес и состоится.
Адмирал погрузился в лифт и, мелькнув парадом орденов и лент, поплыл вниз.
– Я тебя и так свожу, – донесся из глубины шахты его удаляющийся сиплый голос.
Шумов повернулся к своей двери, но в этот момент из второго лифта выкатился круглый и румяный генерал Ямцов. Иван Иванович оглядел парадный прикид генерала, машинально подсчитал количество орденов и нашивок и широко улыбнулся, распахнув дверь в квартиру. Ямцов в друзьях живописца не состоял, и парадный портрет кисти Шумова обходился ему в две с половиной тысячи. Усадив модель на уже знакомое кресло в мастерской. Шумов забежал в ванную, подставил голову под холодный душ, фыркнул, изгоняя лишние алкогольные градусы, и, вернувшись уже твердой походкой в мастерскую, сказал:
– Очень просил бы вас, товарищ генерал, зафиксировать себя в этой позе и по возможности не шевелиться.
4
Миша Павшин сидел на скамейке во дворе дома номер семь по Беговой улице и плакал. Плакал навзрыд, растирая слезы кулаком по распухшему лицу.
Такого унизительного, жуткого для себя дня искусствовед Павшин не мог представить даже в кошмарных снах.
После живописца Шумова по приказу начальницы ему предстояло посетить еще три мастерские.
В первой хозяина он не застал. Монументалист Глунин монтировал свое панно в одной из республик Прибалтики, и в Москве его ждали не раньше чем через неделю. В мастерскую к Неглинкину, что стоял следующим в списке Терентьевой, Павшин отправился без охоты. Неглинкин специализировался на портретах чекиста Дзержинского. Портреты основателя политической полиции Советов его кисти украшали кабинеты специальных ведомств по всей стране.
В среде художников к нему относились с брезгливой неприязнью и с привкусом страха. Неглинкин считался стукачом. Доказано это не было, но сам художник часто упоминал о своих знакомствах в органах и явно этими знакомствами гордился. Ателье он держал в центре, в переулках за Покровским бульваром. Про это ателье ходили разные слухи, но сам Павшин там ни разу не был. Позвонив в глухую, обитую дерматином дверь и не дождавшись ответа, Миша собрался было уходить. Он уже сделал шаг, когда дверь. начала медленно открываться. Павшин повернул обратно и столкнулся с черной, худой девицей. Одежды на ней, кроме длинных сапог, не наблюдалось, но девица оставалась совершенно невозмутимой.
– Мальчик, ты к кому? – спросила она томно.
Павшин покраснел и в первый момент сказать ничего не смог.
– Мальчик, ты к кому? – так же томно повторила девица, не дождавшись ответа на свой первый вопрос.
– Мне нужен Георгий Степанович Неглинкин, – наконец выдавил из себя Павшин.
– Жора, к тебе мальчонка, – с той же интонацией сообщила девушка в глубь помещения.
После чего Павшин увидел перед собой голого Неглинкина. Тот облокотился на девушку, обняв ее бледной волосатой рукой, и, медленно оглядев Павшина, спросил, растягивая каждое слово: