Разве Якоб был виноват, что не мог противостоять голоду?

Людям прощались и большие преступления.

Слова Нестора больно вонзились в душу Явы, слезы залили лицо. Испуганный Нестор сделал попытку отойти, он растерянно озирался вокруг, словно хотел крикнуть на помощь кого-либо из свадебных гостей. Ява ухватила сына за шею и не давала ему ступить ни шагу. В этот миг она хотела навсегда освободиться от своей муки. Уткнувшись лицом в грудь Нестора, она бормотала какие-то бессвязные слова, словно под рубахой у парня находился некто, имеющий право щадить или миловать.

Свадьба Эвы не принесла Яве большой радости. Гости горланили песни, плясали. Она же сидела и думала. Люди подходили утешить ее — они полагали, что матери жалко расставаться с дочерью. А Ява все время ломала голову над одним и тем же вопросом: должна ли она считать себя грешницей еще и потому, что народила столько детей от Матиса?

И все же Ява не относилась к числу тех, кого навсегда покинул бог. Какая-то необъяснимая сила обуздала Яву в тот момент, когда она повисла на шее у Нестора, Кто-то невидимый удержал ее, иначе бы Ява поддалась своей слабости. Одно неодолимое желание заставило ее задрожать: еще миг, и все услышали бы, как Ява унижается и вымаливает прощение у своих детей, и тогда все бы поняли, что Ява публично принимает на себя вину в смерти Якоба. Но некая странная сила, подобно ангелу-хранителю, наложила печать на уста Явы. Бессвязное бормотание растворилось за пазухой Нестора, и никто — ни свой, ни чужой — ничего не понял.

В конце концов, Ява ведь и сама не знала — ее ли удары были причиной тому, что для Якоба так рано пробил погребальный колокол.

Яву до сих пор мучила эта глупая минутная слабость и слезы, которые она лила на шее у Нестора. Она знала, что, когда ее маленькие девочки в платьях из грубой пряжи повзрослеют, они тоже придут требовать у нее отчета. Ява ничуть не удивилась бы, спроси они однажды хором: так, значит, у нас не было права родиться на свет?

Таниель и Симон, может быть, сумеют промолчать — характер у них тихий, в Матиса пошли.

В ту осень, после смерти Якоба, когда все было затоплено водой, Ява не раз была почти готова поддаться страшному искушению. Она видела себя лезущей по крыше — на шее, привязанный веревкой, мешок с песком. Но прежде ей надлежало собрать последние силы и развести большой огонь в очаге. Изголодавшееся тело и истерзанный дух должны были еще многое смочь: дышащее дымом отверстие трубы надо было закрыть мешком — первая вьюшка в россаской избе была поставлена много лет спустя Матисом. Затем, — не поломав костей, спуститься с крыши и подпереть дверь изнутри толстой палкой, чтобы какой-нибудь случайный прохожий не напустил в избу воздуха. Ява должна была позаботиться, чтобы дети не проснулись, и до тех пор, покуда в голове оставалась последняя капля ясного ума, проследить, чтобы никто из них пятерых не покинул дом. А кроме того, припасти на столе чистую одежду для покойников.

Ява представляла себе, как жители деревни станут вывозить тела — ее и ее детей — из затопленной местности. Ослабевшие люди будут говорить злые слова и проклинать Яву. Об этой безумной женщине, что сперва убила мужа, а затем отравила себя и детей угарным газом, будут говорить еще десятилетиями. Кому-то всегда случится пройти мимо того места, где стоял россаский дом, — вот он и вспомнит старую историю.

Воспоминание о матери, которая, устав, легла под ель и навеки уснула там, удержало тогда Яву.

Одним беспросветным утром, когда все надежды были уже потеряны, Ява нашла под дверью мешок ячменной муки.

Вечером она сидела с детьми за столом, они уписывали за обе щеки горячую похлебку. У Явы в тарелку падали слезы, похлебка стала соленой, словно покойный Якоб стоял за спиной и сквозь пальцы сыпал соль на дымящуюся ложку.

Скрип двери заставил ее очнуться. Увидев жену Матиса, Ява постаралась преодолеть тупое одеревенение, побудившее ее без видимой причины лить слезы.

После тихого приветствия гостья, вместо того чтобы присесть на краешек скамьи, стала ходить по кухне и даже заглянула в горницу.

Яве казалось, будто она еще и сейчас слышит ее шлепающие по отсыревшему полу шаги.

Уголком глаза Ява заметила, как жена Матиса провела пальцем по закопченному боку котла. Помешалась она, что ли? Жена Матиса вынырнула из темного угла и подошла к столу, подняв палец, будто не черное пятно было на кончике пальца, а вожделенный цветок папоротника. Жена Матиса, прищурившись, стала смотреть на Яву. Ява крепче сжала в руке ложку, словно ей и в голову не пришло, что ведь это же не дубинка.

Вместе с тем в душе Явы поднялась странная жалость. Она даже не знала, кого и почему ей жаль, просто она чувствовала себя виноватой перед женой Матиса. Жена Матиса стояла тихо, не шевеля ни рукой, ни ногой. Похоже, у нее не было на уме злых мыслей.

Растерявшись, Ява со стуком положила ложку на стол, жена Матиса даже глазом не моргнула. Ява начала заталкивать под платок прядь выбившихся волос, она подозревала, что в ее темных волосах появилось немало седины, — давно уже ей не приходила мысль посмотреться в зеркало. Взгляд жены Матиса с особой тщательностью изучал лицо Явы, и Яве казалось, будто гостья тычет ей в лицо закопченным пальцем: темные пятна возникали одно за другим.