Кончив рассказ, посетительница предоставляла матери спокойно обдумать услышанное. Мудрый совет не с ветра берется.

Уже тогда Ява знала, что благодаря матери в окрестных деревнях не бывало блох. Против этих паразитов имелось верное средство. Пустяшное дело принести с реки листьев и корней аира и накидать их в комнате на пол. Мать советовала сажать поблизости от амбара красную бузину. Кто послушался ее совета, не пожалел. Мыши и крысы не забирались больше в закрома и не поедали зерно.

В конце концов мать откладывала вязанье, чтобы снабдить ожидающую с поникшей головой страдалицу лекарством. На стене комнаты висели пучки высушенных растений, и мать выбирала из них нужное. Вслед за этим она приподнимала крышку сундука, где хранилось бесчисленное множество белых полотняных мешочков и коробочек из бересты, в которых лежали какие-то корни, до хруста засушенные цветы, стертые в порошок листья или куски коры. В баночках мать держала мази, смолу, деготь, а в накрепко закрытых пробками темных бутылках разные настои.

Ява мало что успела усвоить из премудростей, которыми обладала мать, хотя и ходила вместе с ней собирать растения, выискивала в колосьях ядовитую спорынью, выкапывала корни одуванчика, срезала папоротник, рвала почки с берез и наполняла корзину листьями толокнянки. Не говоря о ромашке, тысячелистнике и успокоительном корне валерианы. Возле матери Ява научилась распознавать и ядовитые растения — синяк и дегтярку и теперь умела уберечь от них своих детей.

Об удивительном даре матери вспоминали до сих пор. Время придало величия ее делам. Если верить рассказам старых людей, то, пока была жива мать, ни одна эпидемия в этих краях не свирепствовала так, чтобы преждевременно свести человека в могилу. Однако едва ли кто мог вспомнить саму мать, ее фигуру, лицо, руки. Метели пятнадцати зим стерли картину прошлого.

После смерти матери жители деревни некоторое время обходили корчму стороной.

Наступили жестокие холода, и в бревенчатых стенах корчмы затрещал мороз. Ява никогда раньше не слышала, как трещит мороз, — до сих пор все длинные вечера были заполнены другими голосами: пением, бахвальством, пьяным ревом. Теперь же вдруг стало устрашающе тихо. Из корчмы начал постепенно испаряться водочный угар. Каким неприютным, пронизывающе холодным стало вдруг это длинное каменное здание! Разогретые огненной влагой тела уже не распространяли тепла, на крюках не висели полушубки, задерживающие холод, идущий от стен. Работы по дому легли на Яву. По ночам отец по-прежнему садился в кровати и что-то бормотал про себя: слов Ява не разбирала. Треск мороза на дворе вселял в нее беспокойство, словно кто-то пытался сломать окружавшие их стены. Вечерами отец безучастно сидел за трактирным столом и прихлебывал водку. Редко-редко теперь кто-нибудь заезжал сюда. Отец, хмурясь и сердито ворча, уводил лошадь постояльца. Его профессиональная хватка, умение рассказывать всякие байки, заразительная веселость — все это бесследно исчезло. И кто бы теперь — четушка под носом — стал самозабвенно слушать отцовские истории. Прибывшие издалека озирались в пустой корчме и дивились трезвости здешнего народа. Ява знала, что господа помещики недовольны тем, как идут здесь дела, и собираются в Юрьев день отказать отцу от места корчмаря.

Удрученное состояние отца, его бормотание пугали Яву. Как только выдавалась свободная минутка, она надевала полушубок и шла в деревню послушать, что говорят. Когда прочие истории иссякали, люди принимались поносить отца. Они не сомневались в том, что корчмарь сам свел свою жену в могилу. Высказанное напрямик тяжкое обвинение придавило Яву к земле — ее тоже считали участницей преступления! Каким образом отъединить себя от личности отца? Ява стала избегать людей, боясь услышать еще что-нибудь более злое. С тех пор она, случись кому-нибудь из посторонних переступить порог корчмы, предпочитала удаляться в заднюю комнату. Она начала ждать Юрьева дня. Да и лучше бы они покинули это место — погрузив на телегу материн сундук с лекарственными травами, из-под крышки которого просачиваются горькие запахи воспоминаний.

Алон всегда умел оставаться в стороне, когда для домашних наступали тяжелые времена. В трескучую морозную зиму он жил в Питере. Он и предположить не мог, что сестра мучается и слушает по ночам бормотание отца. Конечно, там, в неслыханно прекрасном городе, далекий дом мог казаться захудалым и маленьким. Наверное, и Яву заворожили бы ярко освещенные улицы, по которым в экипажах, звеня бубенцами, мчались ничем не занятые люди.

Пятнадцатилетняя Ява начала задним числом просеивать в памяти последние дни совместной жизни родителей. Удивительно, какими притягательными и одновременно омерзительными были эти воспоминания. Ясные картины памяти довлели над Явой. Какие бы муки они ни причиняли, ей некуда было бежать от них.

В последнее утро мать поднялась с петухами и выглянула в окно. Светало. Из-за леса вставало клюквенно-красное солнце. Небо было ясным и синим, земля подмерзла, более низкие места покрывала изморозь. Канава, со своими искрящимися обочинами, бежавшая прямо от двора до самой речной поймы, была похожа на длинную-предлинную полотняную ткань, расстеленную для выбеливания на черном поле.

В природе властвовала какая-то особенная торжественная тишина. Ява ничуть не удивилась, что мать надела чистую рубаху и натянула желтую, цвета ромашки, юбку, которую она собственноручно соткала на станке из тоненькой нитки. Белые шерстяные чулки свидетельствовали, что мать собралась в деревню по делу, — очевидно, кто-нибудь нуждался в ее помощи. Все было как обычно, и все-таки что-то было не так. Мать замкнулась в себе, и Ява не решалась заговорить с ней. Именно в это утро на ее болтливость словно бы наложили запрет. А ведь она знала, что излюбленная поговорка матери: коль уж говорить, то слова должны быть лучше молчания предназначались не ей, а отцу, чтобы обуздать его разговорчивость.

Несмотря на воскресное платье, мать сама обиходила скотину. Ява вышла во двор, чтобы принести дров. Солнце, похожее на клюкву, висело над верхушками елей и не грело. Как хорошо в такую погоду развести в очаге большой потрескивающий огонь! Свежий воздух вселял в Яву радость. Не было игры веселее, чем бежать по сверкающей земле, разбрызгивая во все стороны ледяные кристаллы. Ноги Явы, носившей поленья, оставляли темные следы — словно она была первым человеком на девственной земле.

Ява растопила печь и стала поджидать мать. Уже много поленьев прогорело в печке, помещение нагрелось. Внезапно Ява почувствовала, что с ее затылка вниз покатилась капля пота. Ей даже казалось, что она видит эту светлую каплю, медленно стекающую с позвонка на позвонок и оставляющую за собой холодную дорожку. Ледяной страх сковал Яву. Она подбросила еще поленьев в огонь, и новая капля с затылка опять начала свой путь.